Мария Беркович

25 / 08 / 2010

Письма с Онеги

Леве, который когда-то хотел стать врачом

Дорогой Лева!

(…) Три года назад ты задал мне вопрос, а ответа так и не получил. Три года — это долго. Должна же я в конце концов ответить!

* * *

Дорогой Лева!

Когда я еду заниматься с Артемом, иногда приезжаю слишком рано. Тогда я захожу в супермаркет «Окей». Ястою у входа и смотрю на стеклянные часы турфирмы «Нева». На ряды и кассы. На людей с тележками. Иногда я сама беру тележку и делаю вид, что покупаю. Меня завораживает логика движения и нестолкновения тележек.

Я никак не могу понять ее. В супермаркете я ребенок.

Растерянный, потерявшийся, или радостный, убежавший. Это ничего не меняет. В любом случае, я только делаю вид, что покупаю.

Тогда я думаю о своих учениках. Я вижу их рядом.

Онито не делают вид, что покупают. На них косо смотрят. Их выгоняют, когда они опрокидывают коробку молока. Никто не поможет им разобраться.

Я напишу книгу, она будет называться «Дети в супермаркете». Но сейчас еще рано. Книгу обычно пишут, когда что-то поняли. Как обобщение опыта. Вот, например, Януш Корчак. Многие люди всей жизнью зарабатывают право написать книгу. А у меня нет права писать о своих учениках. Я не знаю их. Может, я знаю оних даже меньше, чем они — обо мне. Потому что им ничто не мешает судить беспристрастно.

Однажды — это тоже было в супермаркете — я застряла в стеклянном лифте. Я поняла. Я смотрю на своих детей из стеклянного лифта.

Так вот, я напишу книгу, когда вырасту. Но если есть книги-завершения, пусть будет и книга-начало. Книга о тех, кто делает первые шаги навстречу друг другу и еще ничего не знает.

* * *

Дорогой Лева!

Сегодня, между прочим, День святого Валентина.

И эту книжку я должна дописать именно сегодня. Не знаю, почему так вышло. Книжка, конечно, будет о любви — раз день такой. Но начни я ее первого апреля или двадцатого ноября, она все равно была бы о любви.

(…) С Анной и Рустамом я познакомилась, когда проходила практику в школе N.

Выставили нас с Рустамом из класса.

То есть мы сами ушли. Я сказала:

— Рустам, давай-ка прогуляемся.

Потому что чувствовала: сейчас добрая, терпеливая Анна нас просто убьет. Сначала5то все было хорошо: мы нанизывали на проволочку большие бусины, Анна объясняла задачу Тане, Саше и Ирине. Потом лепили из теста. Весело.

Но Рустам устал и принялся дубасить тесто обоими кулаками, распевая: «а-а-лла! а-а-лла! улла! а! а! А!»

Измученная Анна, которая к этому времени отчаялась объяснить Тане и Саше, что «на два больше» — это плюс, а не минус, схватила Рустама за шиворот и бросила себе под ноги. Он тихо лежал на животе под учительским столом.

…Сижу в коридоре на корточках, а Рустам — у меня на коленях. Благо, что легкий. Весит как пятилетний в  свои восемь. Улыбается мне и обнимает за шею. Я рада.

Обычно он в порыве чувств колотит людей кулаками.

Семь лет из восьми прожил на скотном дворе в Краснодаре. Не умел пользоваться туалетом и ложкой. Раздевался и голый валялся на полу в классе. Игрушки первый раз увидел в интернате.

На открытом уроке, помню, раздала всем детям конфеты. Наша преподавательница говорит:

— А Рустаму-то дайте тоже!

— Он не будет есть. Не знает, что это такое, — отвечает Анна.

Мать приводит Рустама в интернат в понедельник и забирает на выходные. Каждый раз она вталкивает его в  класс. Рустам рыдает и кричит «аба! аба!». Мать отрывает его от рукава дубленки. Ни разу не поцеловала.

— А что вы хотите? Это ребенок от нелюбимого человека!

* * *

Дорогой Лева!

Редактор считает, что я должна объяснить читателю, где что происходит. Вообще-то все, что происходит, происходит во мне, но это ведь мало что объясняет? Ладно, я признаюсь, что работаю в разных местах и с разными людьми. В Фонде и на Онеге я работаю с аутистами. Онега — это наш летний лагерь, он очень далеко. Письмо идет целых две недели.

Еще я иногда работаю в школе N, детдоме X и на дому. Но это, по правде говоря, не имеет ни малейшего значения.

Вхожу в комнату.

Ребенок лежит на полу и рыдает.

Он в бешенстве, ему страшно. Успокаивать и отвлекать бесполезно.

Ложусь на пол рядом с ним и начинаю кричать, рыдать и стучать ногами.

(«Ты не один, я разделяю твои чувства, я такая же, как ты»).

Он на секунду перестает рыдать и смотрит на меня.

Мельком, искоса.

С остервенением кусает свою руку. Я тоже кусаю руку.

Через десять минут он перестает рыдать и начинает жалобно тянуть:

— Мммммммм…

Я тяну вместе с ним.

Выстраиваю простую мелодию:

— Мммм, ммммм… ммм… ммм…

Он смотрит на меня и хватает за волосы.

Я хватаю за волосы его. Не больно.

Он отпускает меня. Берет мои руки, кладет к себе на голову.

Я глажу его.

Он отходит на два шага, останавливается и оттягивает пальцами нижнюю губу.

Посматривает на меня. Я повторяю за ним.

Он садится за рояль и играет.

Медленно нажимает на клавиши.

Я отхожу.

Нужно дать ему побыть одному.

* * *

Дорогой Лева!

(…) Твоя мама говорит, что у нас каменное сердце. Ивот есть люди, которые могут это вылечить.

Первый раз услышала Анино имя просто так, без отчества.

— Один человек у нас пойдет к Анне.

Всех учителей в начале практики нам представили по имени и отчеству.

— Маша у нас пойдет к Анне.

(И все переглянулись).

Мы ходили по школьным лестницам, и А.С. спрашивала, заглядывая в классы:

— Анну не видели?

Анну никто не видел. Дети ее где-то здесь.

Яна мне не понравилась. Выражением лица. Сперва я приняла его за скуку и равнодушие. Только потом нашла верное слово: безнадежность.

Вся она была какая5то убитая. Безразлично смотрела на меня. Безразлично отвечала на вопросы. В классе сломанные парты. Голые стены. Ни одного цветка.

Меня возмущало, что Анна прямо посреди урока присаживается на парту и напевает. Как она может называть Сашку дураком? И не использует табличек. И работает коекак! И на все-то ей наплевать! На класс, на детей, на методику преподавания, на развитие слухового восприятия.

Я сказала:

— Анна — плохой учитель. Я не буду такой, как она.

Три Анниных выражения:

«Дурдом-санаторий „Солнышко“» (это про класс).

«Меньше слов — больше дела» — про мои конспекты уроков.

И — «урок должен быть, как песня».

Постепенно я ее поняла. Это был отчаявшийся человек. Человек, опустивший руки.

— Понимаешь, — объясняла она мне, — дали мне класс. Они были совсем никакие. И вот за год я их вытянула до такого уровня, что с ними стало можно работать. Тогда уменя их забрали и дали новых. Те вообще ничего не умели. За месяц я их кое5как привела в чувство. Тогда мне дали Настю с Рустамом. И у меня опустились руки. Если я работаю с классом, я бросаю этих. Работаю с этими- бросаю класс. Раньше я шла в школу, как на праздник. Теперь я иду в школу, как на каторгу.

Надо сказать, что, даже если исключить Рустама и Настю, Аннин класс — худшие из худших. Тяжелые из самых тяжелых. На нас приходили смотреть.

Анна срывалась, кричала на детей, хватала Рустама за шкирку и кидала под учительский стол.

Но было что-то…

Как Анна подозвала меня к себе во время урока:

— Встань сюда. А теперь посмотри на их глаза. Видишь? С этого момента можешь им ничего не объяснять.

Уплыли…

Как она объясняла мне построение уроков. Всегда хвалила. Если я работала плохо, говорила: «У нас с тобой не получилось», — а если мне что-то удавалось, — «У тебя получилось».

Как рассказывала про свой прошлый класс. Какие они были умные, все ловили на лету. Все, что только можно, они делали с тем, счастливым, классом.

Я чувствовала ее бесконечную усталость, но только потом узнала, что Анна работает без выходных с восьми утра до 11 вечера на двух тяжелых работах.

У нее не осталось сил на то, чтобы каждый день переворачивать мир и спорить с Господом Богом о живых душах, которые Он ей должен. (…)

* * *

Дорогой Лева!

Вчера я опять виделась с Антоном. Поговорили мы хорошо.

— Антон, что это?

— Тесто!

— А что мы будем делать?

— Тесто!

— Ну да, это — тесто, а что мы будем делать? Ле…

— Летать!

P. S. Вчера думала: необучаемый ребенок — это ребенок, которого не обучают, только и всего.

У Бога необучаемых нет.

Интересно, что как раз умственно отсталые никогда не казались мне глупыми.

Глупым может быть только человек с нормальным интеллектом.

Как бы это объяснить?

* * *

Дорогой Лева!

Я занимаюсь с Рустамом в учительской. Другого места для занятий в просторном бардаке школы N не нашлось. С одной стороны, это, конечно, неудобно, а с другой- очень познавательно. Потому что за два урока наших занятий к нам заходит за журналами весь учительский состав школы N.

Рустам — это местная достопримечательность. Потому что он «мальчик-Маугли», «детка из клетки» и так далее.

Примерно треть тетенек5учителей (как вы уже догадались, коллектив школы N на девяносто восемь процентов состоит из дам среднего возраста) подходит поближе и доверительным шепотом рассказывает: — Вы знаете, такое ощущение, что его первые восемь лет жизни держали в запертом помещении… Голого… А пищу передавали через окошечко…

Иногда они интересуются: «Ну, как он? Есть хоть какие-то успехи?»

Я, конечно, бодро отвечаю, что полно, и вообще Рустам у нас еще вырастет и всем покажет.

Тогда они (не так бодро) улыбаются, берут свои журналы и уходят.

Некоторые не обращают на нас никакого внимания, как будто нас и нет. В чем-то они правы: я в школе не работаю, а Рустам вообще из ряда вон. Поэтому мы невидимые.

Иные тетеньки, наиболее нам симпатичные, здороваются, улыбаются и не мешают.

Остальные же смотрят на нас с таким выражением лица, за которое я бы не задумываясь лишала диплома педагога-дефектолога.

Одна сказала: «Он же опасен для общества!»

Сами вы опасны для общества, а прежде всего — для детей, с которыми вы общаетесь пять раз в неделю по шесть часов.

— Знаете, он одну девочку чуть не придушил. Из четвертого класса.

Представляю, как мой Отелло, который в свои девять выглядит на дистрофичные пять, душит одиннадцатилетнюю девицу руками, которые даже пластилин размять не могут.

Еще одна (кстати, супермегапрофессионал со столетним, как минимум, стажем):

— Это что? Школа или дом инвалидов?

Ну и ладно, а мы все равно им всем покажем.

Пожелай нам удачи.

* * *

Дорогой Лева!

Сегодня ходила в школу N заниматься с Настей.

Настя — одноклассница Рустама.

И товарищ по несчастью: тоже «детка из клетки», «необучаемая» и «опасная для общества».

Как и Рустам, она «учится в первом классе».

Им обоим необходим индивидуальный подход, который учительница при всем желании не может им обеспечить. Настю перевели на индивидуальное обучение, но пришлось ей остаться в классе, потому что учителей не хватает. В начале дня Настя ведет себя тихо: сидит за партой и рисует домики и людей. Из-за очень плохого зрения ей приходится пригибаться к столу. Потом она подносит свои рисунки к глазам и рассматривает. И рвет на мелкие кусочки. Это знак. Сразу после этого Настя начинает хныкать и хлопать себя по щекам. Никто не обращает на нее внимания. Она срывается с места и отшвыривает ногой стул.

Опрокидывает парту. Разбрасывая все на своем пути, несется по классу. Однажды она сорвала со стены доску.

Учительница отводит ее в туалет и умывает холодной водой. Этот способ считается универсальным. А что еще учительница может сделать? У нее целый класс сложных детей.

У Насти последствия ДЦП, нарушение слуха и зрения. Ходит она быстро, широкими шагами, наклоняясь вперед. У нее выражение лица следопыта и наблюдателя.

Выражение, которое появляется на Настином лице в счастливые минуты, называется «слабая улыбка». Она тоже из страдальцев.

Скучает по дому. В школу ее отводит отец, пожилой мужчина — Настя поздний, долгожданный ребенок. Что называется, «домашний».

Домашний ребенок в школе N — почти неизбежно страдалец.

Она не говорит. Вообще. Не раскрывает рта. Даже кричит со стиснутыми зубами.

Учительница и психолог уверены, что Настя умственно отсталая и необучаемая. Однако я выяснила, что она умеет писать. Она не выводит медленно печатные корявые буквы. У нее широкий летящий почерк талантливого человека. Настя стремительно пишет черным маркером.

Пытаюсьнаучитьеепроизноситьсамыйпростой звук- “а”.

— Настя, покачаем куклу: а-а-а.

— Мммммм.

И кукла летит в угол.

Я люблю талантливых людей. Учительница говорит, что Настю ничего не интересует, но я знаю, что это неправда.

Сильная, свободная от природы душа, запертая в тишине, полумраке, где все движения затруднены, не может не страдать.

А что дальше?

Я не знаю, что дальше.

* * *

Дорогой Лева!

Несколько дней о нем думаю.

Он мой ровесник.

Мать звонит. Бесконечно усталый голос:

— Извини, ты не могла бы с ним один раз посидеть c двенадцати до трех? Мне очень надо, работа. И все заняты. Не могу его одного оставить.

— Ладно, у меня выходной.

— Вот и отлично, приезжай.

— А где вы живете?

— Далеко…

И спрашивает тревожно:

— Ты же его знаешь?

— Да, я его знаю.

Они правда далеко живут, особенно для меня (без метро). До вокзала, на электричке, потом пешком, потом на  трамвае. Серый блочный железнодорожный район.

Иду вдоль разрытой земли под эстакадой. Мимо пятиэтажек. На нижних этажах решетки в виде лир. Люди все больше закрытые: низко надвинутая кепка, наушники, высокий ворот. Для полноты ощущения — мелкий дождь (серое небо).

Темно, темно.

Широкий двор между стенами высоток, качели. Бетонные ступеньки, домофон. Поднимаюсь на 12-й этаж. Она уже не кажется такой усталой, как по телефону.

Шутит, улыбается мне.

Заглядывает в комнату:

— А посмотри, кто пришел?

Совершенно пустая комната.

То есть сначала кажется, что пустая. Диван, покрытый клеенкой. Пианино.

— А у нас темно, потому что все лампочки разбил.

А стекла небьющиеся.

Он бегает по кругу, иногда для интереса высоко поднимая колени, останавливается и скачет на месте.

— Это Антон!

— Нет, Антон не пришел, это Маша к тебе пришла. Помнишь Машу?

— Помнишь Машу. Это дядя Валера придет.

— Посидишь с Машей, пока я на работу схожу? Посидишь, правда?

— Посидишь.

— А покажи Маше, как ты катаешься на слонике!

Он берет плюшевого слоника и сжимает ногами. Бежит по комнате, щелкая языком. Потом роняет.

— Лошадка упала.

— А радио, Маша, у нас всегда работает. На пианино можете поиграть.

А на кухню мы всегда вместе ходим. Боюсь, что начнет посуду бить. Если ляжет — он всегда днем ложится, — укрой его обязательно, хорошо?

Все двери в квартире закрываются на ключ.

— Ну, я пошла. Ты осторожнее, а то в последнее время он совсем такой… Сегодня хотела вместе в магазин сходить, а он закричал, стал руку кусать. Боится, что опять в больницу.

Снаружи поворачивается ключ. Вдруг я остро ощущаю тревогу и одиночество узника запертой квартиры. Смотрю в окно. Высоко. Двор с качелями где-то далеко внизу- Мамочка придет.

— Конечно, придет, куда ж она денется, а пока давай вместе подождем. А что за окном, давай посмотрим?

— Это дождик за окном. Мальчик плачет.

Он прекращает бег и садится на диван по-турецки.

Ясижу на полу напротив. Он смотрит в упор и теребит уши. Время от времени он идет на кухню (я за ним). Съедает ложку супа и возвращается. Бегает по кругу, по кругу, по кругу.

Он смотрит на меня с недоумением. Оживляется при виде мыльных пузырей («это мячики»), фонарика («свет включить») и самолетика, который я для него сделала из листка в клеточку («самолетик упал»). Предлагаю ему красную клетчатую сумку. Он берет ее в свое бесконечное путешествие по кругу («это портфель»).

— Мамочка придет.

Он кричит и кусает руку. На руке мозоль.

— Слушай, не надо, подожди еще полчаса.

Ложится на клеенку, я накрываю его одеялом. Отворачивается. Вижу — глаза открыты. Смотрит в стенку.

Лежит, смотрит в стенку. Потом опять бегает по кругу в пустой комнате на 12-м этаже.

……………………….

nbsp;— И.Б., а сколько раз в неделю он к нам ходит?

— Один.

— А чаще?

— Не может она чаще возить — боится. И он боится.

— Но это не жизнь. Ему совсем плохо, я же видела.

— Понимаешь, Маша, смысл нашей работы уничтожается отсутствием принимающей системы. Которая забирала бы их, когда они вырастают.

…А вчера на занятии я стала повторять все, что он делал. Он на батут — я на батут, он что5то берет — я беру, он ходит — я хожу, а он на меня внимательно так посмотрел и очень осмысленно сказал: «сим-мет-рично».

* * *

Дорогой Лева!

Забыла Тебе сказать — я теперь волонтер в детском доме. Прихожу два раза в неделю помогать.

Сегодня одна девочка залила меня, себя и все окружающее пространство киселем.

Один мальчик верхом на горшке ускакал в угол и свернул с горшка другого мальчика.

Одной девочке не удалось почистить зубы, так как она встала на голову.

Еще одна девочка, пока я пыталась вложить ей в руку ложку, другой рукой аккуратно размазывала кашу по  столу…

Меня гложет нетерпение и желание показать им все и сразу. Поэтому мне уже сказали

— Маша! Ну, нельзя же так быстро! Наши дети слабые…

Кроме того, моя голова отказывается вмещать информацию о том, где хранятся памперсы, на кого какой свитер, кого кормить сначала, а кого потом и т. д, и т. д, и т. д. 

Я знаю, что у меня ко всему этому мало врожденных способностей. Я очень резко двигаюсь. Нетерпелива. Не умею делать «по-матерински». Путаю и роняю. И тому подобное.

Чему меня пять лет учили? Онеге спасибо, а то бы совсем пропала. Сострадания во мне мало. Я вообще его не  знаю. Мною движет какой5то голод, желание приблизить к себе мир людей, войти в него и найти там свое место.

Меня учит Заския, волонтер из Германии.

Когда я смотрю на нее, то не верю, а просто вижу, как можно лечить любовью. Я тоже хочу так уметь.

— Извини, Веэрочка, — говорит Заския с мягким немецким акцентом, — но сейчас мы будем тебя немножко двигать. — О-о… Какой ужас! Мешают спокойно лежать!

Верочка, до того безутешно рыдающая, закрывает рот и удивленно смотрит на нас.

Я вижу Настю, которая глухо кашляет, к носу протянута трубка для кормления. Если присесть к ней на кровать, она обрадуется и закашляется еще сильнее.

Слева лежит Аня с несгибающимися ногами, к ней иногда приходит мама. Под подушкой — «домашние» штаны.

Справа Галя, синдром Дауна, сидит в деревянном стульчике, она требует общения, даешь игрушку, она смеется и выбрасывает.

Аршад с громадными глазами и ресницами, все время на спине, пьет из бутылочки, Олег со светлой и слабой улыбкой, слепой Владик, раскачивающийся под постоянное «Русское радио», рыдающий, весь согнутый Алеша.

Даунята в манеже. Некоторые не умеют стоять. Разговаривают криком.

Сильный, свободолюбивый и сообразительный Мурат, меланхоличная Маша, крошечная слабая Эвелина, Паша, похожий на поросенка — так же хрюкает, шмыгая носом, ровный и быстрый Дима.

А я? Я еще ничего для них не сделала, не умею, не хватает любви, терпения и знаний, я не Заския.

Я вижу Надю, тело которой так напряжено, что голова откинута назад, а руки вытянуты вперед. И ты идешь, идешь вдоль решетчатых кроваток, наклоняешься, и тебе улыбаются, улыбаются, улыбаются.

* * *

Дорогой Лева!

Сегодня меня вывели из себя.

— …первое занятие — по теме «семья». Это очень важно… Семейные праздники… Семья и школа… включить родителей… словарь: мама, папа, бабушка, дедушка…

— З.А., у меня в классе могут оказаться и интернатские дети, что мне тогда делать?

— А?

— Ну, дети из детского дома, если у меня в классе будут, как я им это все…

— (Раздраженно.) Это вопрос не по теме! Мы этим не занимаемся. Они там в детдоме… Пусть детдом ими и занимается.

* * *

Дорогой Лева!

Я написала про моего ученика Артема. Причем довольно давно. Сегодня я с ним занималась, было трудно. Ровно- не бывает. Мы то «пребываем наверху блаженства, то погружаемся в бездну скорби». Сегодня как раз была бездна скорби. Потому, что нельзя успокаиваться и думать, что все понятно и просто, но об этом я тебе еще напишу.

УЧЕНИК МОЙ

«Господь Бог должен мне одну душу. И я должна ему одну!» Анна Салливан

1. Артем из всех моих особых учеников самый особый.

2. Особенный, можно сказать. Один из любимых.

3. Ему восемь лет.

4. Вес — 17 килограммов.

5. Не видит, не ходит, почти не слышит.

6. Мы с ним знакомы чуть больше года.

7. Его мама сказала мне:

— Понимаешь, я особенно не жду никаких результаов. Но ребенок должен заниматься. Работать.

— Но я не умею… — Вот и поучишься. Значит, обоим будет польза.

8. Артем — единственный сын.

9. Уговаривали отказаться. Мать сказала: «Вы что, с ума сошли?!»

10. У Артема было все: бесконечные больницы, препараты, массаж, бассейн, психологи, дефектологи.

На любой мой вопрос — «…А вы делали? А у вас было? А у вас есть?..» — мне отвечали: «Конечно, делали!», «Да было, было», «Точно есть, надо поискать».

Перепробовали все.

Сейчас с Артемом занимаюсь только я. Два раза в неделю.

11. Нам трудно было понять друг друга. Помните: «слепая и глухонемая, она похожа на маленький запер- тый сейф, который никто не может открыть».

Понимать учили бабушка и мама.

Артем яростно мотает головой и машет здоровой рукой.

Бабушка:

— Гляди-ка, веселится!

Наклоняет голову, весь перекашивается.

Бабушка:

— Просит, чтобы положили его.

Сует палец в рот.

Бабушка:

— Смотри, злится, злится.

Шарит в воздухе в поисках бабушкиной руки.

Бабушка:

— Прыгать хочет. Ему лишь бы прыгать.

12. Единственное, что Артем любит, — прыгать. Мы держим его, он хохочет.

— Все, Артем, заниматься.

Бабушка:

— Ишь, надулся!

13. Поэтому мы чередуем занятия с прыганьем. У нас это как «пятерки».

14. А чем можно заниматься с Артемом? Занятий у нас много.

Мы играем на музыкальных инструментах, лепим из теста, исследуем комнату, учимся удерживать в руках разные предметы, находить источник звука, трогаем гладкое и шершавое, холодное и горячее, железное и деревянное, играем гремящими воздушными шариками, пересыпаем горох и фасоль, переливаем воду.

Сначала Артем яростно сопротивлялся. Теперь привык. Слушается. Что-то даже начинает ему нравиться. Немногое.

Но я в него верю.

15. Результаты? Мне кажется, что они есть. Но не в этом суть.

16. Некоторые (даже, наверно, многие) спрашивают: а зачем? То есть какой во всем этом смысл? Он же необучаемый?

Во-первых, я в необучаемость не верю.

Во-вторых, я считаю: если человек живет, он должен развиваться. Что-то делать. Куда-то двигаться. Пусть со стороны и кажется, что это топтание на месте, но я-то вижу: сегодня он впервые протянул руку и поймал колокольчик.

А сегодня крепко схватил деревянную ложку. Сам опустил ладонь в миску с фасолью, рассыпал ее по ковру. Осмысленно- на какую-то секунду — прижал руку к моему лицу.

В-третьих, если все это Артему и не нужно и мои знакомые правы, у меня остается последний аргумент: это нужно мне.

* * *

Дорогой Лева!

Я знала, что рано или поздно это случится. Я знала, что мать водит Рустама в школу, только пока имеет возможность оставить его там на всю учебную неделю. Другой пользы от школы она не ищет.

Ей все равно, научится ли Рустам хоть чему-нибудь.

Так вот, воспитательница, бравшая мальчика в свою группу во второй половине дня, уволилась. Больше никто не соглашается возиться с Рустамом. Группы и так большие. Ему отказали в интернате. Мать Рустама забрала его из школы.

Это значит, что он вскоре забудет все, чему его научили (в том числе и я). Перестанет есть ложкой, проситься в туалет. Он уже понемногу подражал моим движениям, однажды собрал пирамидку.

У него появились желания и не5желания. Он хотел, чтобы я с ним играла. И не хотел, чтобы я уходила. А теперь все наши усилия пойдут прахом. Школа N — далеко не самое подходящее место для таких детей, как Рустам. Но это рай по сравнением с тем, что ждет его дома. Дома требуют и хотят только одного: чтоб не мешал.

* * *

Дорогой Лева!

Сегодня среда, ездила в детдом.

— Слушай, — говорит мне директор программы, — ты же сурдопедагог? А почему ты не можешь пройти практику у нас в Павловске? Мы тебе глухих детей найдем и бумагу в институт напишем.

Да, действительно. В Павловске людей всегда не хватает, а в спецшколах мы, практиканты, только мешаем.

Сбиваем процесс. «Портим детей». Нужно, в самом деле, пойти к завкафедрой и поговорить.

— Нет, нет, Маша, — говорит завкафедрой, — однозначно, нет. Там же дети… это… необучаемые.

* * *

Дорогой Лева!

Музыкотерапевт Алеся сегодня, кажется, заболела, и Санька очень страдал.

Дворовый мальчик Валера называет Саньку «чудо в ботинках». И верно, одна яркая черта Санькиной внешности — тяжеленная ортопедическая обувь. Вторая- рот. Я написала бы «улыбка», но трудно назвать улыбкой это выражение восторжен

Это «ха» или «кха» — единственное, что Санька произносит.

Утвердительно. Вопросительно. Недоверчиво. Презрительно. Восхищенно.

Понимает все. Знает все. Все чувствует. Но говорить не хочет. Поздно спохватились, в девять лет. Может быть, говорил бы.

Я помню, было это летом, на горе, на Онеге, между деревней и озером. Мы с ним шли за руку, пыльные, усталые. И вдруг — не знаю, что случилось, — я встала перед ним на колени и стала просить: «Скажи, ну, скажи: „домой“, идем домой, скажи „домой“, пожалуйста!»

Он мотал головой и отворачивался. Я так долго простояла. Все просила. Казалось мне, еще минута, ну, две — и скажет. Не сказал.

* * *

Дорогой Лева!

У Артема приступ. Мне трудно понять, что происходит в его голове. Я представляю себе серую армию, берущую на приступ крепость. Дрожат стены и трещат крепостные ворота. Я вижу грозовое море и ударяющие в воду молнии. Мне даже кажется, что я слышу треск электрических разрядов.

С утра Артем веселится и просится прыгать. Вдруг его лицо мрачнеет. Точно как перед грозой. Артем — человек, у которого внутри своя гроза. Обычно она спит. Я не знаю, что будит ее. Нужно быть очень осторожным.

Когда приступ, нужно накрыть лицо Артема черной тряпкой. Тогда ему лучше. И еще важна прохлада. Через несколько часов гроза засыпает опять. Бабушка записывает время приступа: 15.32.

* * *

Дорогой Лева!

Hikory Dikory dock,

The mouse ran up the clock.

The clock struck one,

The mouse ran down.

Hikory Dikory dock

К Уне меня отправила Темина мама. Говорит, приезжает моя подруга из Америки. У нее дочка — Темкина ровесница. Вместе лежали в больнице. Потом они уехали в США. Теперь прилетают на месяц по делам. Я Лене рассказала, что ты с Артемом занимаешься, и она хочет, чтобы ты месяц позанималась с Уной.

— А что с ней?

— ДЦП тяжелый, тяжелей, чем у Темы, не может ходить совсем, не сидит, спину не держит. Слепота. Но слышит.

— А что она умеет?

— Видишь, Маша, дело все в том, что недавно у нее был инсульт. И если раньше она поворачивала голову на свое имя: «Уна», то теперь не знаю. И ест через трубку.

— А…

— Результата никто требовать не будет, — перебивает она меня. — У Лены нет никаких иллюзий. Она очень понимающая мама. Знает все, в том числе и перспективы. Но она тоже хочет, как я, чтобы с Уной занимались, чтобы она не просто сидела в своем кресле, а что-то делала. Чтобы не просто существовала, а жила. Понимаешь?

— Понимаю, — говорю.

Я прихожу на Железноводскую улицу. Там сейчас очень хорошо — и цветущие яблони, и сирень, и черемуха.

И рядом гавань. И ветер.

Уна полулежит в коляске. Она очень похожа на свою русскую маму и при этом совсем не похожа на русскую. Типичная американка. От нее заграничное ощущение надежности, ухоженности и уверенности. И при этом общее, как с Артемом, чувство туманного берега, песчаной косы, по которой идешь и ни в чем не уверен. Чувство хрупкости, непостоянства и причастности к тайне.

Как всегда, не могу подойти сразу, наблюдаю.

Мама говорит:

— Уна! А кто пришел?

Уна никак не реагирует.

Мама говорит:

— Who is there?

Уна начинает медленно улыбаться углом рта.

Мы остаемся наедине.

— Привет, Уна, — говорю я. 

Она пугается незнакомого голоса, и ее руки взлетают вверх, к плечам. Защитный жест — «сейчас ударят».

— You are… You are, — пытаюсь я вспомнить что-нибудь по-английски, — You are pretty princess! (О, Боже!)

Но Уна довольна. Угол рта снова приподнимается в улыбке.

Мы поняли друг друга.

Мы играем на разных барабанах, бубнах и бубенцах, надетых на руки (и на ноги) под «I love you, you love me, we’re a happy family».

У меня все с бубенцами. Все игрушки могут звенеть, греметь, трещать или пищать.

Как хорошо, что Уна слышит, правда?

* * *

Дорогой Лева!

Кто такая Надюша?

Это первый ребенок из павловского детдома, которого я взяла на руки.

Взять Надю на руки довольно трудно, потому что она совершенно прямая и вытянутая. Носочки вытянуты, как у балерины. Руки вытянуты вперед. Вдобавок, она страшно худая, потому что очень мало ест. Не любит. Ее кормят из бутылочки. Выплевывает. Мой папа говорит, что негативисты делятся на громких бунтарей итихих саботажников, так вот, Надя — именно второй случай. Нянечки то ругают ее, то уговаривают, а все без толку.

Надя — маленькая. Ей пять лет.

Когда я подхожу к ее кроватке, она обычно лежит на боку: носочки вниз, руки вперед, голова откинута назад. Мрачная. (Еще один страдалец) Брови сдвинуты. Дотрагиваюсь (или зову ее), она сильно вздрагивает, еще сильнее морщит лоб — и сразу улыбается. Она всегда улыбается, когда с ней заговаривают. Лицо ее в эти минуты — не знаю, как сказать еще — озаряется светом. Она улыбается и цокает языком. Иногда говорит:

-ы-ы, ы-ыы..

Радостное и страдальческое — вот и все ее выражения.

Надино тело можно немного расслабить. Тогда я сажаю ее на колени, спиной к себе. Мы слушаем музыку.

Надя очень музыкальна. Ей бы «карусель», какие вешают над кроватками малышей — игрушки крутятся и музыка, как из музыкальной шкатулки.

Я пытаюсь вложить в ее руку погремушку или шелковый платок, или шуршащую букетную обертку. Так мы  сидим полчаса. Потом она устает.

Я приношу Надю Гале, которая сидит и тянет свое «бомм, бомм» — подношу ее к Галиному стульчику — «Галя, вот это Надя». Галя выпячивает нижнюю губу, гладит Надю по стриженой голове и тянет мою руку вверх- а теперь ты меня.

* * *

Дорогой Лева!

Вчера много думала про дефектологию и решила, что это…

1. Погоня за благоприятным моментом.

2. Собирать шарики с пола игровой комнаты.

3. Бегство от общества, замаскированное под служение ему.

4. Когда перестаешь сомневаться в материальности этого мира. И того.

5. Любая звучащая, шуршащая, выпуклая вещь приобретает исключительно важное значение.

6. «Тепло и настойчивость».

7. Никогда не выходить из себя, но держать железной хваткой.

8. Постоянная готовность подпрыгнуть к потолку и упасть на пол.

9. Ты постоянно утоляешь свой сенсорный голод.

10. Когда в твоей голове начинают возникать образы предметов.

11. Система.

12. Взгляд изнутри, сверху, в упор, ускользающий, из будущего, на равных.

13. Когда ты обязан знать, чего ты хочешь.

14. Когда нельзя судить по себе.

15. Когда звучат цвета и светятся звуки.

16. Оркестр мира.

17. Когда Бог не хочет, а ты хочешь.

18. Когда ты уже не можешь не видеть, не слышать и не осязать.

19. Когда можно все, но только в рамках поставленной задачи.

20. Когда ты чей, где, зачем, куда, кому, когда.

21. Ты понимаешь зыбкость любых эталонов, но должен железно их придерживаться.

22. Когда ты должен забыть об идеале, но постоянно к нему стремиться.

23. Бутылка с запиской.

24. Когда Бог есть.

25. Летающая тарелка или космический корабль.

26. Хроники пикирующего бомбардировщика.

27. Механика, а не электроника.

28. Китайская шкатулка. Никогда не вынешь того, что положил.

29. Когда крысолов уводит детей, которые не слышат или не видят его дудки. Или не понимают.

30. Ученичество у мира.

31. То, чего не должно быть.

32. Непреклонная гибкость.

33. «А мы пойдем другим путем!»

34. Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их у нее там, где она этого не ожидает, — наша задача.

35. Когда любое ваше … может быть использовано против вас. И за вас. И вообще никак не использовано.

36. Когда мелочей не бывает, но всего предусмотреть нельзя.

37. Когда ты хочешь слишком много и только при этом условии что-то получаешь.

38. Не жизнь, а жизнь-1 (жизнь-A, жизнь-B, жизнь-С) — другой вариант жизни.

39. Непонятная и раздражающая настойчивость.

40. Твой последний шанс понять, что все индивидуально.

41. Когда заменимых нет.

42. Стекло и соломинка реальны, как никогда, и ты продеваешь соломинку сквозь стекло без малейшего сопротивления.

43. Все знаки условны, но так же реальны, как их предметы и понятия.

44. Мир объездных маршрутов и бега напролом.

45. Если ты будешь только собой, он с тобой не пойдет, а если только им — никуда не сможешь его привести.

46. Когда ты можешь предложить ему только свой мир, но обязан преоставить хоть какой-то выбор.

47. Одна нога здесь, другая ТАМ.

48. Ты принимаешь его таким, какой он есть, и не довольствуешься этим.

49. То, что вы хотели узнать о жизни, но боялись спросить.

50. Место, куда стараются не заглядывать.

51. Не обращает внимания на отсутствие, ставит на наличие.

52. Никогда не говорит, что она — единственный выход.

53. «…не гордится, не бесчинствует, не раздражается, не мыслит зла, никогда не перестает».

54. Готова ко всему.

55. Не имеет сослагательного наклонения.

* * *

Дорогой Лева!

В детском саду музыкантша спрашивала детей после неаполитанской песенки — какая она? Веселая… еще какая?

— Задумчивая, — сказала Габи.

— Это тебе стоит задуматься, — сказала музыкантша.

Габи думала.

Неаполитанская песенка не радостная и не грустная.

У нее этого нет.

У воды нет вкуса. Вода утоляет жажду. Что чувствуешь, когда пьешь воду?

Вода и неаполитанская песенка — это любовь.

* * *

Дорогой Лева!

Лена (мама Паши): — Никогда не подменяй любовь заботой. Это от чувства вины, что мало любишь, начинаешь суетиться. А ничего не выйдет. Как почувствуешь, что вот, все, сил нет любить, отойди в сторону, передохни, выпей чашку кофе.

* * *

Дорогой Лева! Солнечное, куда я езжу заниматься с Артемом, постепенно пустеет. Многие дачи стоят заколоченные. По дороге со станции мало кого встретишь. Остались только бабушки, совсем маленькие дети и те, кому не нужно вшколу, — такие ребята, как Артем.

В Солнечном много детей-инвалидов — от ГАООРДИ.

Я многих запомнила. Часто мне попадается навстречу пара: мать и сын. Мать поддерживает сына за плечи, они медленно ходят взад5вперед по пустой дороге. Иногда она тихо напевает или что5то рассказывает, чаще — молчит.

Иногда говорит сын — тогда я мало что могу разобрать.

Ей на вид за пятьдесят, ему — за тридцать. С виду — замкнутый и самодостаточный союз.

Каждый раз, встречая их, я испытываю странное смущение. Мне неприятно отводить глаза, наоборот, я с удовольствием поговорила бы с ними. Но я не хочу, чтобы мой интерес приняли за праздное любопытство или жалость.

С этим я сталкиваюсь каждый раз, встречая на улице людей с проблемами. Да, я выделяю их и сразу замечаю в толпе. Мне они изначально интересны: их проблемы, мировосприятие, образ жизни. Но не подойдешь же, не скажешь: здравствуйте, я дефектолог, можно с вами познакомиться?

Как это будет выглядеть?

Это все равно что психиатр к тебе на улице подойдет: здравствуйте, я психиатр такой-то, вы меня заинтересовали.

* * *

Дорогой Лева!

Я ведь ничего не умею. Не знаю, как дать больному ребенку таблетку, если он ее выплевывает. В конце концов, какую таблетку? Не разбираюсь я в них.

Не знаю, как делать массаж, как быстрее укладывать спать.

Даже правильно открывать влажные салфетки — и то не умею.

Я работаю с детьми, типа, почти специалист. И я не знаю тех элементарных вещей, которые знает любая мама без всякого образования.

* * *

Дорогой Лева!

Позволь тебе представить — Старший и Младший.

Старшему — семь.

Младшему — пять.

Они абсолютно разные.

Старший — темный. На самом деле он светлый шатен, но сейчас я не вижу его и представляю только темные волосы. Глаза у старшего карие, широко открытые — лихорадочные глаза.

Младший — светлый. Глаза зеленые.

Старший похож на небольшое цунами или маленький Везувий. Он направлен наружу, в мир. Все свои бушующие страсти он тотчас выплескивает на вас. У старшего подвижное лицо — особенно удается ему выражение изумления и страдания.

Младший похож на ровную поверхность Лох-Несса.

Старший смотрит прямо на вас — пристально и требовательно. Подходит вплотную и перебирает пальцами у вашего лица. Иногда он так заворожен этим змееобразным движением, что забывает о собеседнике.

Подпрыгивает, щурится и тяжело дышит.

У младшего ускользающий взгляд. Он смотрит на вас, только если вы не обращаете на него внимания.

Иногда он наблюдает из5под прикрытых век. Но чаще глядит прямо, сквозь. Однако отлично схватывает мир боковым зрением.

Старшему тесно в пространстве. Такое чувство, будто он хочет сбросить его с себя. Он налетает на стулья. Падает вместе со скамейкой. Стоит на цыпочках и, прищурившись, тревожно вглядывается в мир. Может вывалиться из окна первого этажа вместе с оторванной занавеской.

Младший с пространством играет. Он виртуозно проскальзывает, просачивается и огибает. Он вызывает в моей памяти сказку о девочке, которая умеет ходить между струями дождя и остается совершенно сухой. Иногда вы видите, как он стоит на верхней ступеньке деревянной лестницы, ведущей на крышу. Смотрит прямо вперед и легконько покачивается на носках. Вы бросаетесь к лестнице, чтобы помочь ему спуститься, а он равнодушно наблюдает, как вы лихорадочно пытаетесь засунуть его под мышку.

Старший ищет общения с вами. Он изо всех сил обхватывает вашу шею руками или с размаху плюхается на колени — иногда вы от неожиданности теряете равновесие и падаете вместе с ним. Усевшись на вас, он наблюдает за движениями своих пальцев.

Если ваше общество надоедает старшему, он с неожиданной силой рвется из рук.

Младший делает вид, что не замечает вас, особенно если вы хотите привлечь его внимание. Обычно он вступает в контакт в трех случаях: если его заинтересует то, что вы делаете или держите в руках; если при помощи вас

можно залезть НА ВЫСОТУ; и если вы МЕШАЕТЕ ЕМУ ЖИТЬ — отнимаете, тащите, навязываете. Но младший может посидеть у вас на коленях — особенно если вы будете слегка раскачиваться. Вы почти не чувствуете его веса. Однажды он заснет, прислонившись к вам. Если вы не будете специально этого добиваться.

Старший говорит. Его любимое слово — нет. Он бурно дышит — так, что весь наполняется воздухом, и произносит на выдохе:

— Нет… нет… нет….

Он весь — обида, отчаянье и страстная решимость — вытянут в струну, брови сдвинуты, углы рта опущены, ноздри раздуваются. Иногда старший произносит фразы.

Например:

— Сумочка не унитаз.

Младший молчит. У него спокойное и сосредоточенное лицо — временами оно кажется даже безмятежным.

Иногда младший поет без слов, четко выдерживая ритм.

Старший играет своим телом.

Младший любит все длинное: палочки, ложки, зубные щетки. Они годятся для того, чтобы выстукивать ритмы.

Старший бунтует открыто. Он громко и настойчиво плачет. Быстро успокаивается, когда рядом никого нет.

Старший во гневе шумен, прям и последователен. Дай — успокоюсь. Его гнев направлен на вас, это способ связи.

Младший плачет потому, что ему плохо. Потому что мир вдруг отказывается послушно течь. Его слезы — небунт и не способ добиться своего, они нужны, чтобы заглушить боль. Младший во гневе страшен. Не дай вам Бог оказаться на его пути. Ему все нипочем. Он исступленно кусается, стучит ногами и сбрасывает на пол все, что попадется под руку. Дом похож на последствие Хрустальной ночи.

Успокаивается долго и тяжело.

Старший уносит из дому только понятные вещи: например сгущенку. Ясно, зачем она нужна. Он захватывает ее, используя прямой напор: подходит к полке и говорит сквозь вдохи:

— Сгущенка… Сгущенка… Сгущенка.

Он хватает банку у всех на глазах, ясно сообщая вам: мне нужна сгущенка — дай. Вы отнимаете ее, он рыдает, но быстро утешается. Значит, не судьба. Вы — не дали — ему — банку. Он потерпел поражение в борьбе с вами. Вы сильнее. Старший это понимает.

Младший может и унести, и принести. Он появится на кухне с чайной ложечкой или кочаном капусты, прижатым к груди. Унесет все ножницы. Ловко возьмет острый нож, чтобы постучать им по столу. Он проскальзывает мимо, и вы не замечаете пропажи. Вы можете случайно увидеть его на улице с вашей последней открывашкой.

Младший не пробует убежать от вас. Вы для него не существуете. Существует только нужная прекрасная вещь.

В их диалоге вам нет места. Не вмешивайтесь.

Старший врывается к вам, как буря. Он проносится мимо вас и исчезает в комнате. Вы идете следом и обнаруживаете его на вашей кровати под одеялом.

— Слезай, — говорите вы. — Это моя.

— …Нет… нет… — говорит старший и тянет на себя одеяло.

После недолгой борьбы старший выдворен на кухню.

Если вы не видели младшего, это значит, что, скорее всего, он уже в комнате. Последствия зависят от его настроения. Совет: не лезьте под горячую руку.

Старший больше похож на собаку. Будьте дружелюбны, тверды, последовательны, терпеливы. Попадите в настроение.

Младший — на кошку. Будьте тактичны, неторопливы, наблюдательны. Попадите в ритм.

Нет смысла выбирать между миром старшего и миром младшего. Подозреваю, что это один и тот же мир.

В мире вообще много всего разного.

* * *

Дорогой Лева!

Шурка сидит и решает примеры.

Очень оригинально: предлагает правильный ответ, потом, видимо, сомневается в собственной компетентности и предлагает варианты «от балды».

Над ним стоит мама — не хотела б я ей попасть под горячую руку — и смотрит на Шуру убийственно.

Шура бросает в нее дактильным неправильным ответом — «два!» и плачет крупными слезами.

…Почему5то я не сомневаюсь в его проницательности.

Мне упорно кажется, что он все прекрасно знает, и когда я сталкиваюсь с проявлением «зависания», скорее удивляюсь, чем раздражаюсь. Подобное чувство иногда бывает и с Валькой.

Конечно, Шурка не перестанет показывать мне свои аутичные штучки — почему? Да потому, что они мне нравятся. Тоже мне, педагог.

С одной стороны, я, конечно, хочу, чтобы он стал менее аутичным. И постараюсь все сделать для достижения этой цели. А с другой — он меня и так вполне устраивает.

Не пойму, противоречие ли это?

Когда ты принимаешь его таким, какой он есть, и не довольствуешься этим.

* * *

Дорогой Лева!

Наше утро начинается с пения.

Сначала сверху слышится мелодичный скрип:

— ЭЭЭЭЭ… Э-Э, ЭЭ-Э-Э!

Потом мычание. Потом оно переходит во что-то, напоминающее тувинское горловое пение. Когда со словами, а  когда без слов. Обычно так:

— У-У… УУ-У-У! Ы-Ы-Ы-Ы!

Это песня из трех нот. Не вполне проснувшись, я вскакиваю и задираю голову кверху. Антон сидит на кровати в невозмутимой позе йога и смотрит чуть левее меня глазищами цвета светлого асфальта.

— Антон! — умоляю я, — тише! Дай поспать!

На некоторое время наверху воцаряется тишина. Но стоит мне с облегчением закрыть глаза, сверху раздается шепот:

— Ээ5ээ5э5э… ээ5э5э…

Звук постепенно нарастает.

Справа от меня заскрипели пружины. Второй Антон садится на кровати.

— Ксю. Ксю. Ксю. Т. Т. Ксю.

Ощущение такое, будто капли падают в таз с водой.

— Я хочу… Я хочу… — Что ты хочешь? -Кссс-а! Ксю. Ксю. Я… хочу! — говорит он, сверкая итальянскими глазами.

Мы слушаем дуэт:

— ЭЭ-э-э! ЭЭ-э-э!

— Т. Ксю. Ксю. Ксю. Ксс-аа!

Слева доносится:

— Я поеду домой в город Выборга!

— Аня, лежи, рано!

— Не рано, — голос постепенно срывается на плач, — а домой к маме Кате и папе Юре!

— Аня, еще рано!

— Мама Катя тебя ждет! — хнычет Аня, — я хочу Анечкино день рождения! Хочу подарит Анечкино подарки! Где моя добрая папа Юрочка?

— Аня, посмотри: все спят!

— Эээ…ээ… Ксю. Ксю. Ксю.

— Не спят! А одеваться!

— Света, — трогательным тоном просит Анечка, — я хочу в Москва к дедушка Ленин.

— Аня, где твои колготки?

— А где моя дедушка Ленин?! (нащупав под подушкой «Русский Язык» 1985 года издания) — А вот она Ленин!

Хор:

— ЭЭ-э-э! Ээ-э! Ксю. Ксю. Ксс-са. Ксю. Я хочу домой, город Выборга!

На чердаке волонтер Алишер пробует тростниковую флейту. Легко дует в нее:

— Ууу… Ууу…

— Ээ-э-э! Ээ-э-э!

— Ксю. Ксю. Ксю.

— Хочу город Выборга…

— Ууу… Ууу…

Мы все5таки встаем (деваться окончательно некуда) и отправляемся варить кашу для оркестрантов.

Проходя мимо двери, я замечаю, что Настя успела одеться и сидит на застеленной кровати. Она провожает меня медленным взглядом черепахи Тортиллы.

— Настя! — говорит Света. — Что надо сказать?

— Доб-ро-е ут-ро!

* * *

Дорогой Лева!

Честно говоря, от первых десяти5одиннадцати месяцев занятий с Артемом было ощущение, будто стучишься головой в запертую дверь.

Никто вообще-то ни в какие результаты не верил.

А лед тронулся. Сейчас это совершенно очевидно.

Артем начинает исследовать мир. Берет предметы.

Реагирует на звуки. Протягивает руку, когда слышит музыкальные инструменты, пытается их схватить.

И у него получается.

Артем теперь живет на даче в Солнечном. Я приношу ему посмотреть одуванчики, кленовые листья и маленькие лопухи. Прошу мать показать Артему, как все это растет на земле. Нельзя дожить до восьми лет и ничего не знать об одуванчиках.

P. S. Помнишь Уну?

Уна возвращается домой, в Америку, в свой город N штата N.

Я странно себя чувствую.

Как будто расстаешься с кем5то совершенно необходимым.

Такое ощущение, что вот5вот кончится воздух.

Это первое предчувствие тоски.

Обещали приехать через год.

Я вспоминаю, как она улыбается краем рта.

* * *

Дорогой Лев!

Я тут написала статью о том, как я начинала работать с аутистами. Получилось немного длинно, но зато честно.

Скоро три года исполнится, как я пришла в Фонд.

О том, чего я не знаю.

1. Прийти. «Денег не платят, но это очень интересно и полезно — главное, что любой новый человек, ищущий лазейку, кажется, важен для этих детей… В общем, возможность научиться новому, при этом кому-то помочь, ну, хоть чутьчуть». К.

В начале марта 2004 года мне позвонил один знакомый и говорит:

— Не хочешь посмотреть на детей-аутистов?

— А зачем? — спрашиваю.

— Ну, как… Узнаешь, кто такие аутисты и как выглядят те, кто с ними работает. — И сказал мне про объявление:

Требуются:

психолог, врач, логопед, педагог, работники творческих специальностей (возможно студенты) для работы с  аутичными детьми.

Условия:

Волонтерская работа сроком до двух месяцев. В дальнейшем возможно трудоустройство. Летом выезд в интегративный лагерь на берегу Онежского озера.

Контактное лицо: Ирина Борисовна.

Я тогда училась на втором курсе дефектологического факультета. Работать с детьми мне почти не приходилось, и я испытывала потребность в любой практике: смогу ли я работать по специальности? Может быть, я ошиблась в выборе? Нужно поскорее это выяснить, пока не поздно убежать.

И вот как раз предоставляется такая возможность. Надо воспользоваться. В конце концов, почему бы не аутисты?

Я позвонила Ирине Борисовне.

nbsp;— Здравствуйте. Я учусь на втором курсе факультета коррекционной педагогики. Видела ваше объявление. Можно мне прийти?

— Приходите.

Я пришла.

2. Начать.

Нельзя сказать, что я к тому времени совсем ничего не знала об аутизме. Время от времени о таких детях упоминали в лекциях. В детстве я любила читать американские «книжки для родителей» — по семейной психологии, иавтор-психолог нет-нет да затрагивал тему аутизма.

Но все это было случайно и вскользь. Иными словами, я слышала звон, но не знала, где он. Аутисты, как я их себе представляла, должны сидеть в углу спиной ко всем и каменно молчать. И больше ничего.

«Ну ладно, — думала я, — на месте все объяснят».

Но вместо того, чтобы объяснять, меня отправили смотреть занятие.

Это занятие было как сон.

Я вошла в игровой зал следом за психологом и села на стул, стоящий в углу. Оттуда было хорошо видно и слышно все, что происходило в комнате.

Первое, что меня поразило, — тишина. В комнате нас было пятеро: трое детей лет пяти-семи, психолог и я. И при этом было очень тихо. Дети двигались по залу и что-то делали, но я не понимала, что. На мой тогдашний взгляд, в их действиях не было никакого смысла: они бесцельно бродили по комнате, брали какие-то игрушки, крутили в руках, бросали. Садились на качели и неподвижно сидели, не пробуя качаться. Подходили ко мне, но, казалось, не замечали. Время от времени они произносили какие-то слова (или слоги? или звуки?), которых я тоже не понимала.

«Как на космическом корабле», — подумала я. 

А действия психолога вообще были для меня полной загадкой.

Почему психолог подолгу наблюдает за тем, как ребенок вращает перед глазами красную телефонную трубку, но не вмешивается?

А сейчас почему вмешался?

По какому плану или программе он работает?

Какова цель занятия? Задачи?

Нам в нашем педагогическом без конца внушают, что у всего есть четкая цель, задачи и план.

Здесь этого не вижу.

Единственное, что я поняла: и психолог, и дети находятся в неизвестном мне мире. Этот мир существует по своим правилам; в нем действуют иные, чем в привычном мире, закономерности, другая логика. Суть от меня спрятана, поэтому я ничего не понимаю. Сразу стало неуютно. Что я здесь делаю?

И чтобы хоть как-то оправдать свое пребывание в комнате, я подошла к качелям, на которых сидел ребенок, истала их качать.

3. Делать

— Мне казалось, что наша задача — заставить их сделать что-то конкретное. Например, сложить башню из кубиков.

— Конечно, нам так легче.

(Диалог с психологом.)

— Твоя ошибка в том, что это не ребенок делает, а ты.

Ты делаешь им. 

Когда я начала качать ребенка на качелях, я сразу почувствовала себя увереннее.

Мое место в процессе определено. Я делаю. Я ведь пришла сюда для того, чтобы что5то делать, разве нет?

Это придало мне уверенности, и на следующих занятиях я только и делала, что делала.

Если мне удавалось покатать ребенка на качелях, дать ему в руки куклу или его руками сложить пирамидку, я считала, что оправдала свое присутствие в игровом зале. А если я просто стояла в стороне и наблюдала, время потрачено зря. И все это усугублялось страхом сделать что-то неправильно. Но когда я ничего не делала, страх усиливался в несколько раз.

Конечно, делать мне было проще, чем чувствовать.

Яне пыталась понять ребенка, а заставляла его. Как для аутиста первой группы человек может служить каруселью и подставкой для лазанья, так для меня аутичный ребенок был инструментом действия.

Негативизм этого ребенка (который не мог не усилиться в процессе такого взаимодействия) и его сопротивление были мне только на руку: от борьбы я уставала.

Усталость доказывает, что ты что-то делал.

Таким образом, у меня совсем не осталось времени наблюдать, приглядываться и анализировать. Время проходило в лихорадочном поиске «дел» и в страхе ошибиться.

Представьте себе человека, который попал на другую планету и сразу оказался в оживленном месте. Он видит тамошних жителей, которые выполняют непонятную для него работу и говорят на неизвестном языке. Существует две тактики: первая — выжидательная. Не стараться включиться в незнакомую деятельность, пока не поймешь ее смысла. Зато когда поймешь, включишься в работу на полноценном уровне. Вторая — искать более5менее простую и понятную операцию и сразу же начать ее выполнять, не вникая в  цель и суть работы.

Для первой тактики мне не хватало ни терпения, ни уверенности.

4. Не делать.

— Мы с ребенком сидим и ничего не делаем. Думаете, это просто? (Одна мама.)

И чем дольше я «делала», тем меньше эта «деятельность» меня удовлетворяла.

Я начала понимать, что прохожу мимо главного, а моя работа почти механична.

Теперь, даже если я находила себе «дело», страх непроходил.

Я чувствовала, что ошибаюсь. До сих пор я скользила по поверхности, теперь — потянуло вглубь. Но я боялась идти вглубь, потому что боялась ошибок и знала, что чем глубже опускаешься, тем больше неразрешимых задач.

Оставаться на поверхности было еще тяжелее.

Тот уровень взаимодействия с детьми, который я уже освоила, перестал меня устраивать, а строить взаимодействие на другом уровне я еще не умела. Оказавшись в середине такого большого противоречия, я сделала все, что могла: впала в ступор.

Я входила в игровую комнату и по привычке начинала использовать проверенное средство против диском5  форта: «деятельность».

Например, начинала качать ребенка на качелях. Дискомфорт усиливался. Я бросала одно «дело» и шла искать другое. В конце концов мое поведение на занятии превращалось в «полевое».

Тогда я не замечала разницы между моим бездействием и кажущимся бездействием психолога.

5. Видеть и слышать.

«Одна нога здесь, другая — там»

Пословица

Чем положение безвыходнее, тем ближе оно к разрешению. Сама не замечая, я начала переходить на следующий уровень под названием «видеть и слышать».

Чтобы увидеть и услышать жителей «другого мира», какими были для меня аутичные дети, пришлось войти вэтот «другой мир» и действовать на свой страх и риск.

Предстояло сделать важнейший шаг: попробовать заговорить с аутичными детьми на их языке.

Для этого нужно было только одно: смотреть, слушать, запоминать и подражать.

Подражать их стереотипным движениям, странным вокализациям, ходить за ними по комнате, копировать выражение лица, играть в их непонятные игры.

Следовать за ними. Побыть ведомым.

Такое взаимодействие тоже сложно назвать полноценным, но на тот момент это было для меня неважно. Общение «на моей волне» не получалось. Значит, нужно настроить себя на другую волну.

Так я увидела неизвестный мир со всей его красотой и страхом. Поняла, как можно часами наблюдать за бликами света на боках кубиков. Узнала, что такое панический страх перед хлопаньем двери.

Самое странное, что я знала это и раньше.

Чтобы общение стало действительно ценным и для меня, и для аутиста, я должна одновременно находиться в двух мирах — «аутичном» и «обычном». Если я буду только в «обычном» мире, то не смогу понять ребенка, и он откажется со мной взаимодействовать.

А если застряну в «аутичном» мире, то не смогу проводить клиента в «обычный» мир.

Отлично, я поняла, чего я хочу достичь.

Вопрос — как?

6. Чувствовать и реагировать

«А вот это самое сложное»

Психолог.

Тонко чувствовать и гибко реагировать. Причем чувствовать с опережением, иначе реакции могут опаздывать.

Суть этого процесса — как я его понимаю — в том, чтобы улавливать и расшифровывать сигналы, которые посылает вам ребенок из своего «аутичного» мира — и посылать в ответ сигналы из своего мира, «обычного».

А форма сигнала может быть какая угодно, например словесная. Или поведенческая. Любая. Это похоже на  игру в настольный теннис, когда вы играете с новичком.

Вы пытаетесь во что бы то ни стало отбить его подачи «в стенку» или слишком слабые, чтобы перелететь на вашу сторону. И отбить эти подачи вы стараетесь несильно, чтобы партнер, в свою очередь, смог их отбить.

Для того чтобы игра состоялась, вам нужно:

1. Достаточно хорошо играть в настольный теннис.

2. Уметь войти в положение партнера, понять его трудности.

3. Хотеть играть, конечно.

Это возможно, только если вы научились находиться в двух мирах одновременно, и еще немножко «над».

Мне особенно сложно писать про эту ступень взаимодействия, потому что я сама ее еще не достигла.

Но в любом случае, от безличного уровня «деятельности» я перехожу на высокий уровень «взаимодействия», когда одинаково важны все участники общения — и ребенок, и я, и окружающее нас пространство.

7. Меняться.

«А при чем тут я?»

(Я)

Я начала работать с аутистами, преследуя совершенно четкую цель: «научиться новому и при этом кому5то помочь». И уж, конечно, я была уверена, что этот «кто-то», кому надо помочь, — кто угодно, только не я сама. Так мать аутичного ребенка говорит «помогайте моему сыну, а не мне», не догадываясь, что от ее психологического состояния напрямую зависит состояние сына.

Я пришла, чтобы помогать другим, а не решать свои проблемы.

А между тем, все описанное время я шла по тому же пути, по которому идет ребенок5аутист в процессе терапии- от полного неумения строить взаимодействие с клиентом к возникновению продуктивных форм контакта.

Что это значит?

Это значит, что процесс терапии не может быть односторонним.

Вы не можете помочь ребенку и при этом не помочь себе.

Это не значит, что психолог использует свою работу для решения личных проблем.

Я имела в виду то, что атмосфера, или, если угодно, поле, которое в равной степени создается и психологом, иклиентом, оказывает действие на обоих участников контакта.

Невозможно изменить ребенка, не меняясь.

Еще раз: я не хочу сказать, что вы должны измениться, чтобы помочь клиенту.

Я хочу сказать, что, помогая аутичному ребенку, вы изменитесь в любом случае, хотите вы того или нет.

* * * Дорогой Лева!

Сегодня в Фонде встретила я Марка. «Помнишь меня?» — спрашиваю.

Первая смена собирается уезжать, вторая — поселяться.

Мы страшно не выспались после ночи в автобусе.

Десять часов утра, фанерный домик, веранда, вещи грудой на полу, деревянный стол, освещенный солнцем.

За столом сидит Алина, загоревшая до черноты, и ест простоквашу прямо из огромной красной миски.

Напротив нее маленький Марк водит ложкой по тарелке.

Алина ест долго, в это время Марк успевает рассказать мне, что у него есть брат5двойняшка по имени Игнат.

«Понимаешь, сначала мама назвала нас Фома и Лука, а потом переименовала»

Тогда меня еще сослали в «дом Полины» — временно.

Это настоящий деревенский дом, наполовину бревенчатый, с пристройкой.

Вся остальная «база» — голубые и синие домики с чердаком, верандой и двухэтажными лежанками из досок.

«Дом Полины» — местная ссылка. Туда селят детей с родителями или временно оказавшихся без места. Старожилы не любят там жить, потому что терапия, то есть напряжение, покрывающее все пять домиков, до «дома Полины» не доходит, а если даже доходит, то растворяется в полумраке сеней.

«Жила-была тут такая Полина. Она торговала водкой, а потом уехала и продала дом фонду».

Ничего она не уехала, я вам скажу. Мы прожили в ее доме неполные два дня, и ее присутствие было явным ипостоянным.

Под потолком большой комнаты висел пучок сухих трав, а на подоконнике я обнаружила книгу «Мудрые рецепты народной педагогики» с изображением старушки в платке — уж не Полины ли? — на обложке. Дом состоял из темных углов и порогов, странных инструментов в сенях, потрескивания полдня за окном и вида на деревню.

* * *

Дорогой Лева!

Я думаю, каждому нужно побыть внизу, в самом чудовищном классе, раз в жизни делать хуже всех.

Мне кажется, многие люди не понимают важных вещей потому, что никогда не были в самой слабой подгруппе жизни.

Cегодня был удачный день: Артем опрокинул на меня таз с водой и смеялся весь час.

* * *

Дорогой Лева!

Было последнее в году занятие понедельничной группы. Из пяти человек пришли только Шура (мой братец) и Игорь (“Машенька, тебе «К!»). Час и двадцать минут мы делали ширму, а ширма — фон для картонной елки, мы раскрасили елку и закидали ее серпантином. Потом мы сделали новогодние светильники из банок, конфетных оберток и свечей. Осталось десять минут. Мы поставили светильники под елку, зажгли свечи и выключили свет. Сели втроем на пол. Слева от меня Шура вопросительно дул на свечу (кто знает Шуру, тот представит), отчего пламя так же вопросительно колебалось. Справа Игорь говорил про разбойников. А я сидела между ними, чувствуя себя защищенной от всякого зла.

Чего желаю и тебе.

* * *

Дорогой Лева!

Так вот, мы сидим на крыльце почты, Гриша, Оля иШурка, я слежу за тем, чтобы Гриша не щипал Шурку, подо мною теплые доски. Мимо проходят коровы, у первой на шее бубенец. Лают деревенские собаки, все похожие друг на дружку, блеют овцы. Шурка вскакивает и пытается проникнуть в дверь почты, я его ловлю, хватаю и кружу, он радостно визжит.

У Шуры вообще-то двадцать три диагноза, среди них аутизм, компенсированная гидроцефалия, гемофилия и глухота. Он ничего не говорит и почти не пользуется жестами, только бытовыми: «спать», «есть», «пить». Когда ему что-то надо, он выкидывает вперед руку наподобие нацистского приветствия «Хайль Гитлер». С виду это совершенно здоровый восьмилетний ребенок с роскошными темными ресницами. Шура знает некоторые дактильные знаки и в хорошем настроении может произносить гласные. Беда в том, что никто не знает, как его надо учить.

Как-то мы с ним ходили относить в деревню бидон изпод молока. Моросил дождик, в одной руке у меня позвякивал бидон, в другом была Шуркина рука.

Время от времени мы уставали идти и бежали. Мне с ним было очень хорошо.

А как-то раз я ходила в деревню с Костей.

Ему девять, мы жили в одном домике с ним и его мамой. Они приехали из Т., потому что там не учат аутистов. Мама его хорошая женщина, из тех, которые могут подолгу слушать, подперев ладонью щеку, очень добрая, иногда срывается и кричит на сына:

— Котька! Горе мое! Иди сюда! Быстро! Я тебе сказала, наказание!

А через пять минут:

— Костенька, сыночек, будешь кушать? Ну и умница!

Котька угрюмо смотрит чуть роскосыми глазами — как у волчонка — и убегает на улицу, пробормотав:

— Качеля!

— Машенька, мне надо постирать, посмотри там, чтобы мой в песочницу не залез. Только чистые брюки надели!

Котька далеко не так глуп, как можно подумать.

Этой осенью ему идти в спецшколу, и мать боится, что он там кого-нибудь покусает, тогда ведь выгонят.

* * * Дорогой Лева!

Вчера битых сорок минут надевала Леночке ортопедические сапожки под насмешливыми (так мне тогда казалось) взглядами санитарки и воспитательницы. Надевать что5нибудь замысловатое — это моя беда. Недаром ездить галопом я научилась на третьем занятии, а седлать- так и не. Леночке надо бы согнуть ногу, а она не сгибает, лежит, щелкает зубами. А за нашей спиной Владик через каждые полминуты: «Уже все?» И Юля, печально: «Может быть, лучше меня возьмешь позаниматься?»

Юля: А с кем ты сегодня будешь заниматься?

Я: С мальчиком.

Юля: Он из какой группы?

Я: Он не из Павловска. Из Санкт-Петербурга.

Юля: А в Санкт-Петербурге — тоже группы?

Каждый раз чувствую себя последним предателем отэтого «а завтра придешь?».

* * *

Дорогой Лева!

Егор сегодня в первый раз за два месяца улыбался мне.

Хоть что5то хорошее со мной происходит.

Да. Иногда я думаю, что выбрала профессию для того, чтобы почувствовать себя живой.

Никогда не плачу.

Боли вокруг и напора ее такой силы едва хватает на то, чтобы просто увидеть людей.

Хотя сейчас начинает пробиваться что-то… Хочется любить. Страшно, что прозреешь внезапно. Такой поток может все смести на своем пути.

Это реальность. И моя связь с ней.

P.S.

Бомм, бомм, бомм, бомм,

Засыпает детский дом:

Провода над корпусами,

Корпуса под небесами

И канавы подо льдом.

Бомм, бомм, бомм, бомм,

Если ты прижмешься лбом

К ледяной оконной раме,

Горы, горы за горами

Развернутся, как альбом.

Бомм, бомм, бомм, бомм,

В чистом поле голубом

Светит месяц в форме рога,

На холме лежит дорога,

На дороге пыль столбом.

Бомм, бомм, бомм, бомм,

Что я знаю о любом

Часе ночи госпитальной?

Ничего. Да будет тайной.

Бомм, бомм, бомм, бомм,

и не спрашивай — по ком.

* * *

Дорогой Лева!

Написала стих.

Гул шагов во дворах, ожидания, пробки,

— Опоздаю на час. Передашь? — Передам.

Мы построили город из картонной коробки,

Неизвестный, но Паша сказал — Амстердам.

Мы построили улицы в тесном пространстве,

За стеной, затихая, звонил телефон,

Из открыток и клея, гуаши и странствий

Мы для нашего города сделали фон.

Вот и стены закончены. Я торжествую.

— Маша, красная краска! Я сделал костер!

Из чего бы пострить теперь мостовую?

— Мостовую — из губок, — сказал волонтер.

Мы достали мелки и раскрасили шпили,

— Маша, где пластилин? — Мне не дали мелка!

Из соленого теста деревья слепили,

А потом, как Антон предложил, облака.

Это было во время родительской группы,

Во дворе водосточные звякали трубы

И сверкали тяжелые струи дождя,

Грохотали, с небес устремлялись лавиной.

Мы построили город за час с половиной,

И забыли его на столе, уходя.

* * *

Дорогой Лева!

Пишу опять с онежской почты, двенадцатое июля, вторник.

— Саша, почему ты вчера ушел на озеро и никого не предупредил? Как маленький!

— Я не маленький. Я большой. Большой. Мне девятнадцать лет. Я большой.

В следующий раз предупреди, пожалуйста.

— Хорошо. Аня. Я тебя предупреждаю: я иду на озеро. Я иду на озеро. Я тебя предупреждаю.

— Саша, в походе ты можешь не чистить зубы. Пожалуйста, не чисти их сегодня.

— Хорошо. Сегодня я не буду чистить зубы.

Саша почти все умеет сам: сам следит за собой, сам готовит себе завтрак. У него замечательные руки, осенью он пойдет в производственное училище. Больше всего насвете Саша боится что5нибудь сделать неправильно, поэтому любую просьбу выполняет с необыкновенной точностью.

— Саша, твоя мама курит?

— Курит.

— А Катя Федорова?

— Курит.

— А ты?

— А я ношу воду, читаю, пишу, гребу на байдарке…

— Саша, что ты будешь делать?

— Буду с тобой разговаривать.

— О чем?

— О том, что я чувствую.

Аня:

— Саша, почему ты за мной ходишь?

Саша:

— Потому что я тебя люблю.

Сашина мама:

— Это он первый раз в любви признался. Раньше говорил: ты мне нравишься, а так — в первый раз сказал. Бедный мой зайчик…

Дорогой Лева!

Алешина бабушка:

— Не могу, не могу, он меня не слышит, он упрямый, он не понимает, я говорю — как в бездонную бочку, ему все как об стенку горох. Не смотрит в глаза, все, что и любил- любить перестал, вырывается, не отзывается наимя, сил больше нет, может, зря это все, все равно смысла нет, я устала.

— Н.В., я понимаю, мне легко говорить. Я час позанималась, ушла — вы остались. Но все5таки поверьте мне. Даже если он не отвечает, как будто не слышит, продолжайте. Пусть он знает: что бы у него в душе ни  происходило, вы все равно с ним. Рядом. Ведь он тоже устал. Пережидайте темноту вместе. Н.В., вы не знаете, что унего внутри происходит. Может, своя безнадежность. Не дайте ему уйти одному. Побудьте с ним. Побудьте с этим.

* * *

Дорогой Лева!

Обещала рассказать, кто такая Даша.

Даша похожа немного на Ханну. Почти не двигается.

Ноги навсегда согнуты под неестественным углом. Ладони крепко сжаты в кулаки.

Кормят Дашу через трубку.

Правда, она видит. Но чего особенного увидишь, неделями лежа на спине, кроме потолка. Подсядешь к ней — она хрипло смеется и пытается приподнять голову.

— У Даши есть какие-нибудь штаны? Ну, взять ее из кровати хоть минут на пять. А то она лежит и лежит.

— Доля у нее такая — лежать.

Юля сидит на кровати. Коротко стрижена. Ноги прикрыты одеялом. Она ими пользоваться совсем не может.

— Сегодня вечером праздник. Ты пойдешь?

— Нет, Юля, мне надо в институт.

— Институт? А что это — институт?

Пытаюсь объяснить.

— Ты когда сюда приедешь? Завтра?

— Нет, Юль, на следующей неделе.

— А завтра ты что делаешь? Пойдешь туда, где большие девочки учатся?

— Да, а потом с мальчиком заниматься.

— А чем ты с ним будешь заниматься?

— Учить писать, читать.

— А5а, он учится читать…

— Ты умеешь?

— Нет. Мне тоже надо учиться читать, — говорит она со взрослой интонацией.

— Юля, сколько тебе лет?

— Не помню, — отвечает она с той же интонацией. — Десять или одиннадцать, не помню.

* * *

Дорогой Лева!

Думала, с Артемом у нас все хорошо. Наладили контакт, не прошло и года. Мальчик заниматься начал.

А вчера был очень плохой день. Артему недавно сделали операцию. Для укрепления ножных мышц. Не буду вдаваться в подробности. Операция легкая, но после нее три недели нельзя стоять. И ходить, понятное дело. Приходится заниматься сидя.

Заниматься сидя Артем НЕНАВИДИТ.

Вот он веселится. Я прихожу. Перекашивается и стучится головой о ручку своего кресла5коляски. Делать ничего не хочет. Вообще.

На лице ненависть.

Разучился все.

Мне-то больше всего хотелось дать ему как следует по попе. От обиды. Пришлось сдерживаться.

Рассказала об этом Шуриной маме, а она хитро улыбнулась и говорит:

— А это потому, что ты решила, будто все точно знаешь.

— Что «все»?

— Как с ним быть, знаешь. А не надо этого знать. Тем более точно.

* * *

Дорогой Лева!

Лодочные сараи стоят у самой воды длинным рядом.

Промежутки между ними заросли малиной, которую рвут дети по дороге на пляж. Как-то я заглянула внутрь через щель, но ничего не увидела, кроме лодочных цепей. На крышах сараев сидят чайки, сидела и я там как-то раз, пока грузили байдарки. Там пахнет солью, дымом и рыбой, одним словом — копчением. Мне в город дали пару копченых рыбин, одну я сьела, не выдержав, по дороге домой. Как на меня смотрели прохожие, когда я ела ее прямо так, руками, поставив сумку на парапет набережной! Мои руки тоже стали пахнуть солью, к ним пристали рыбные чешуйки, тогда я вспомнила Рыбацкий Стан. Мы туда плавали, он стоит на каменном мысу: хижина, коптильня, сарай для лодок.

Как рассказывал Женя, Стан ставили двое друзей, Андрюха Орел и Ваня Медведь, потом они поссорились, Ваня построил дом на другой стороне мыса, а Андрей остался на этой.

— Андрюха здесь всегда живет, он и баба его. Она гуляет по полгода, потом он ее бьет, и дальше живут. Мы вошли в дом: у стен две широкие лежанки, одна покрыта тулупом. Маленькое окошко, полутьма. Дверь и  стены обиты войлоком на случай морозов, на стенах висят сети, разные хитрые крючки и другие приспособления, полка для посуды. На плите стоит закопченный чайник, и, конечно, пахнет рыбой.

Женя поставил на стол пакет с тушенкой («Я все равно Андрюхе должен»). Мы немного посидели на лежанках и вышли. Обратной дорогой Женя рассказывал:

— Знаешь, Андрюха вообще-то из Питера, он городской. Просто однажды наступает такой предел, когда понимаешь, что на самом деле человеку много-то не надо.

Тут отношения очень чистые. Чего запутывать? Природа… Вот однажды и мне все надоест, перееду к Андрею, буду помогать ему сети ставить.

* * *

Дорогой Лева!

Это будет последнее письмо в этой книге. Во-первых, скоро наступит пятнадцатое число, а я должна закончить все это за один день. Во5вторых, и так достаточно путаницы. А все потому, что я ничего не понимаю. Но знаешь, это даже приятно. За последние три года — с тех пор, как я начала работать, — моим любимым выражением стало «я не знаю». Поэтому не огорчайся, если тоже ничего не понял.

Как говорят нам на практике в школе, «вы же учитесь!».

«Такие дети притягивают. Их мир завораживает, хотя никто не может его понять. Нужно как-то проникнуть в  этот мир и расширить его изнутри. Но никто не знает, как».

«Умственно отсталый», «глубоко умственно отсталый»…

А мы не знаем и не можем представить, что делается в голове у Артема, Уны, у остальных.

Кажется мне, они за такой рекой, где эти критерии несостоятельны и не нужны.

Их мир скрыт, но свет в наш мир проникает.

Не буду говорить о смысле, потому что все равно ничего не знаю и не могу сказать.

Я с ними чувствую такую глубину жизни, которая мне и не снилась.

Я хочу, чтобы они продолжали учить меня.

…помню, как вместе мы делали босиком первые шаги по теплой земле, как трогали мокрые от росы листья смородины. Артем, взлетающий на качелях под мое громкое говорение стихов, запах дыма и кофе в старом садоводстве. Он, стоящий на песке, который мы притащили с Залива, отчаявшись (то погода, то болезнь) притащить к Заливу — Артема.

И я знаю, что все это зависит не от результатов. Что изменя хреновый педагог, потому что мне (честно!) ПЛЕВАТЬ, научится ли он ставить кубик на кубик. Мне хочется дать ему весь мир. Чтобы он слышал песни, чтобы его радовало мерцание огней (тех, которые он сможет увидеть своим крошечным остатком зрения), чтобы ему так же, как мне, хотелось погладить мокрые от дождя деревья.

С любовью,

Маша.

* * *

Спустя несколько лет.

Я работаю в детском доме для «особенных детей». Дом находится в маленьком городе N, это примерно три часа езды от Санкт-Петербурга. Здесь все ребята — особенные, но наши подопечные из первого корпуса — самые особенные. По5научному они называются «дети с множественными нарушениями в развитии». Наши ребята, за редким исключением, не умеют ходить и говорить. Есть ложкой. Одеваться. Кто-то не видит. У многих — эпилептический синдром. И почти ни к кому не приезжают родители, потому что большинство детей — отказные. Когда они вырастают, их переводят в психоневрологический интернат- ПНИ, и там они живут всю оставшуюся жизнь.

Меня часто спрашивают: «Как ты можешь работать в таком месте? Там же у кого угодно пропадет способность радоваться!»

Здесь, где каждый день сталкиваешься с болью и безысходностью, собственной беспомощностью, вопросами «зачем все это?», «за что им все это?», «что я смогу им дать?» и «не лучше ли совсем ничего не давать, если я  нев состоянии дать этим детям единственное, в чем они действительно нуждаются — любовь и заботу на всю жизнь?», так вот, именно здесь я научилась радоваться так, как не умела никогда.

ПРИКОСНОВЕНИЕ К ДРУГОМУ

Посвящается Марианне Майер

Есть ты, есть я. 

Мир явился мне не сразу, а кусочками. Сначала я видела только то, что привычно, хорошо знакомо и окружает со всех сторон. Потом поняла, что мир внутри меня можно расширить до бесконечности. Потом заметила природу и обнаружила, что есть другие города и страны.

И медленно-медленно открывается мне самое главное и непостижимое чудо: ты. 

Мы с Аней лежим в гамаке. Он медленно раскачивается.

Аня не видит и почти не может двигаться — работают только руки. Она уже взрослая и, к сожалению, понятно, что с движением лучше не станет. И сама сидеть Аня никогда не сможет. И ложку в руках держать не научится. Я могу брать ее на занятия всего один раз в неделю, остальное время она проводит в своей кровати. Я долго думала — какую цель поставить в работе с Аней? Чему я могу ее научить за этот час? И вот, постепенно мы с Аней придумали и создали урок. Я называю его «есть ты, есть я».

Чтобы понять, что такое «ты», нужно сначала найти “я”. Почувствовать себя и выделить из окружающего мира. Поэтому нужно дать Ане время осознать, где она находится.

Мы лежим в гамаке и дышим вместе. Я пытаюсь поймать ритм ее дыхания и присоединиться к нему.

Бесконечно глубокое ощущение. Все пропадает. Остается только человек рядом. И уже не очень понятно — ты подстраиваешься под его ритм или он — под твой. Все происходит будто само собой.

Речь может создавать иллюзию понимания. Дыхание- нет.

На этом уровне невозможно создать иллюзию.

Что чувствует Аня? Важно ли для нее, что она не одна?

Я беру Анины руки и провожу по стенкам гамака, чтобы обозначить границы нашего общего мира.

— Вот ты. Аня.

— А это я. 

— Это твои руки.

— А это мои.

Аня поднимает руку и два раза легко стукает меня по голове. Я делаю то же самое. Аня смеется и хватает мою руку. Трогает пальцы. Наверное, для нее удивительно, что у меня тоже есть пальцы. Что я — тоже есть.

Если нам удастся войти в мир другого, мы увидим, что здесь иные мерки, иные масштабы, и будем вынуждены их принять. Мы увидим, как преображаются здесь сигналы из нашего мира. Как звучит наш голос. Как ощущается наше прикосновение. Мы увидим, что сидеть рядом и покачиваться — это диалог.

Передавать друг другу пеленку — диалог. Ребенок может и вовсе ничего не делать, диалог есть тогда, когда вы посылаете сигнал, получаете ответ и можете его понять. Постарайтесь почувствовать, что такое ответ для вашего подопечного. Улыбка? Протянутая рука? Чуть заметное движение глаз? Изменение ритма дыхания? Мы сидим на диване. Он сидит сам, не опираясь на меня, и это для него большое достижение. Я не вижу его лица — только краешек щеки. Я знаю, сейчас его лицо спокойно, бесстрастно, но через мгновение — почти невозможно поймать это изменение — этот краешек щеки дрогнет, на нем появится ямочка, крошечные морщинки, мелькнет еще не улыбка, а тень улыбки, ее предчувствие. И вдруг, будто волна пройдет- раздастся знакомое «пфф-ффф», рука потянется ко лбу, голова завертится из стороны в сторону — он смеется.

СМЫСЛ

Думаю, до некоторой степени все дети окружены магией: будто какие-то волшебные линзы, они умеют собирать и фокусировать свет посреди самой кромешной тьмы.

Финн

— Вот вы ищете к этим детям подход, пытаетесь установить контакт, вызвать на общение, а вы не думаете, что таким детям хорошо в своем мире? Может быть, не стоит их оттуда «вытаскивать»?

Нам очень часто задают этот вопрос.

На эту тему много чего написано, и я, конечно, повторюсь, но все-таки отвечу.

Работая с аутичными детьми, я не видела ни одного ребенка, даже среди самых «глубоких» аутистов, который не хотел бы общаться. Дело не в отказе от общения, а в неумении строить общение по нашим правилам. Не новая мысль.

Сначала мы входим в мир ребенка, потом пытаемся перекинуть оттуда мост в наш мир.

И довольно часто это удается.

Но есть дети, которые никогда не смогут играть по нашим правилам, общаться в привычной для нас форме и  жить в нашем мире.

— И в этом случае нет смысла с ними заниматься, правильно? Нужно оставить их в покое?

В этом случае мы вынуждены принять их мир и их форму диалога, если хоть сколько5нибудь в диалоге заинтересованы.

Да, есть дети, которых нельзя вывести из их замкнутого мира. Есть дети, которым может быть хорошо и комфортно только там.

Но не в одиночестве.

ПЕЛЕНКА

Даня, которого интересует только одно занятие: жевать пеленку. Больше ни на что он не реагирует. Марианна говорит: «Он не здесь, его с нами нет. Он должен понять, что игра с другим человеком интереснее, чем игра с самим собой. То, что он сейчас делает — это для него очень, очень важно, это его жизнь».

Мы входим в мир, годами лишенный стимулов, новых ощущений, новых звуков, запахов, движений, впечатлений- речь идет о людях, которые всю жизнь проводят водной комнате, в кровати. Кормление (там же, в кровати) — переодевание. Стены. Потолок. Пеленка. Одеяло.

Подушка.

Мы входим в этот белый, тихий, неподвижный мир.

Видим, что его уже обжили. Ведь жить в совсем пустом мире невозможно. Он наполнен качаниями, перебиранием пальцами перед глазами, жеванием пеленки, громкими и тихими «а-а-а», «пффф» и «д-да-д-да».

С нашей точки зрения, все это яйца выеденного не стоит.

Вредные привычки, от которых ребенка необходимо избавить.

А ведь”то, что он сейчас делает, для него очень, очень важно, это его жизнь”. И тем более важно, что он выбрал и создал это сам.

И вот мы стоим, растерянно прижимая к груди бесчисленные сокровища нашего мира, и не знаем, с чего начать.

Представьте, как это

— Дотронуться до своего лица.

— Повернуться на другой бок.

— Опустить руку в воду.

— Потрогать шерстяной носок.

— Пососать палец.

— Поесть сидя в первый раз.

— Самому подержать ложку.

— Обниматься.

— Произнести звук — и получить ответ.

— Выйти на улицу.

— Что-то кинуть и увидеть, как упало.

— Слепить снежок.

Нам дали возможность давать. Редкую возможность.

Отдавать себя, свое, значит, заново себя прожить и почувствовать. Все — начиная с мелочей (как это — засунуть палец в рот?)- вот тогда5то и понимаешь, что мелочей нет.

Нам не терпится снова пройти забытую (даже не осознанную тогда, в раннем детстве) дорогу. В первый раз погладить шершавый ствол сосны, услышать запах смолы, впервые почувствовать на ногах ботинки, ощутить вкулаке прохладную тяжелую ложку.

Вот здесь5то и ждет нас самое тяжелое испытание:

Отложим в сторону свои сокровища.

Они не важнее, не лучше его пеленки.

Из пустоты и тишины он вытянул эту пеленку и обнаружил, что если ее жевать, мир ощущений становится чуть менее однообразным. Это его собственное драгоценное открытие, сравнимое — если искать аналог в нашем мире — соткрытием колеса, огня и теории относительности — и даже важнее, потому что без колеса, огня и Эйнштейна люди как-то жили, а он без пеленки, без смыслов жить не может.

А мы хотим просто взять и забрать ее, пусть даже предложив взамен все сокровища мира. Сокровища? Для него они еще ничего не значат.

Марианна:

«Нужно положить одеяло чуть5чуть выше, чтобы немного расширить обзор. Пеленку можно повесить на спинку кровати, чтобы Даня поворачивал голову и искал ее. 

Можно сшить для него две разноцветные пеленки-тряпочки — чтобы учился различать цвета, или две тряпочки из разной материи — для новых осязательных ощущений — и так далее — главное, сделать из пеленки мост в наш мир.

Может быть, прежде чем он обратит внимание на что-то еще, уйдет полгода, может быть — год, может быть — еще больше. Очень важно, чтобы нас самих действительно, взаправду интересовала его игра. Только тогда он войдет в контакт с нами. Тогда он снова начнет верить в жизнь.

Тогда он сможет открыть мир других людей и предметов».

ГИТАРА

«Каждая вещь — это целая система»

Фридл Дикер-Брандейс

Аня не видит, но очень любит звуки. Беру гитару. Провожу рукой по струнам. Аня улыбается. Прислоняю гитару к ее груди, чтобы Аня почувствовала вибрацию. Нравится.

Я ничего не говорю. Беру Анины руки и показываю:

— Гитара вот такой длины.

— Вот такой ширины. Левая рука — здесь. А правая- здесь.

— Рука спускается по струнам. Встречается с другой рукой.

— С этой стороны гитара гладкая.

— А с этой — струны. Послушай, как звучат.

— Почувствуй, как отдается звук с гладкой стороны.

— Смотри, как гитарные бока плавно изгибаются.

— Постучим по очереди. Я. Теперь ты. 

— А теперь проведи рукой по струнам. Сама.

Фридл Дикер Брандейс — художница. Она работала с детьми в гетто Терезин, занималась с ними рисованием и арт-терапией. Главной целью этих занятий было спасти психику детей, отвлечь их от окружающей страшной действительности. Но не только это.В 1944 году Фридл погибла в Освенциме вместе со своими учениками.

От”уроков Фридл” осталось больше тысячи детских рисунков, некоторые из них известны всему миру.

Фридл говорила, что не бывает бедных, неинтересных, скучных вещей. Каждая вещь — это мир. Из всего можно сделать все. Научись только видеть и чувствовать.

А мы с Аней открыли мир гитары.

ЧАСТЬ 3: ДИАЛОГИ

Мне ждать не внове. Есть здесь кто живой?

Побудь со мной. Поговори со мной.

С. Гандлевский

Лена

Лена сидит в коляске. Лицо бесстрастное и сосредоточенное. Наблюдает. Я подхожу к ней. Специальным, плавным, «Лениным» движением она берет мою руку и направляет куда-то себе за спину.

— Лена, что? Поправить тебе свитер?

Поправляю.

— Так — хорошо?

Лена берет мою руку и направляет куда5то себе за спину.

— Ты хочешь в туалет?

Поднимаю Лену, убираю сиденье (у Лены универсальный стул5туалет), сажаю.

— Да?

Лена берет мою руку и направляет куда-то себе за спину.

— Я не понимаю! Может, тебе дать книжку? Или куклу?

Нет.

И вдруг я поняла. Вчера мы с Леной ходили заниматься в игровую, и теперь она направляет мою руку к ручкам коляски, чтобы я ее снова туда отвезла.

— Ты хочешь в игровую?

Лена повторяет свой медленный, точный, требовательный жест.

«И вопрос в том, видел ли я когда5нибудь чувство, так сильно и недвусмысленно отразившееся на его лице. Радость».

Дневник:

Сегодня я чувствовала себя так, будто мне признались в любви.

Минута

— Трудно с неговорящими?

— Почему?

— Ну, как почему. С ними же не поговоришь!

Со временем понимаешь, насколько ощущение полноценного общения с твоим подопечным зависит от тебя. От того, как и чем ты наполнишь ваше взаимодействие. От того, насколько тебе действительно важно и интересно получить ответ.

Когда мы предлагаем ребенку выбор — это тоже диалог.

— Ему ничего не интересно, даешь ему игрушку, он бросает…

Удивительное дело: если предложишь ребенку выбрать одну из двух или нескольких игрушек, обязательно рано или поздно заметишь, что ему не все равно.

Если не можешь понять, чем и как заниматься с ребенком (или взрослым подопечным), если ему «ничего не надо», «все не нравится», предложи ему выбрать. Это же так естественно. Может быть, одна из двух вещей, которые ты предложишь, будет не нравиться ему чуть-чуть меньше.

Ты увидишь, что то, во что вы с ребенком играли, не так важно, как то, что он выбрал это сам.

Мало того! Если пойдешь по этому пути, никогда больше не почувствуешь, что «с ними не поговоришь». Ты будешь даже уставать от разговоров.

«Коля, выбирай, какие колготки ты хочешь надеть — красные или желтые?»

И ты очень удивишься, когда обнаружишь, что у Коли есть свое мнение по этому вопросу.

Да, конечно, часто у тебя нет времени ждать, что он там выберет. Желтые колготки, и все. Но я тебя уверяю, минута, когда Коля, с виду такой безразличный, такой пассивный, протянет руку, чтобы взять красные колготки, стоит всех тех суперважных дел, которых ты не успеешь. Тем более, что успеешь. Подумаешь, одна минута.

Слова и не слова

Дети играют с отношениями, потому что это все, что у них есть.

Марианна Майер

— Артем, а где ложка? Посмотри, где ложка? Где наша ложка?

Я думаю: ну возьми ложку, протяни руку, возьми ее, вот она, лежит рядом, ну подними руку, подними, протяни, сожми пальцы, я так хочу, чтобы ты это сделал, протяни руку, возьми ложку!

Он медленно поднимает руку, сжимает пальцы в кулак, несколько раз легонько дотрагивается кулаком до лба. Разжимает пальцы. Медленно-медленно опускает руку на ложку. Пальцы снова сжимаются.

— Вот видите, он слышал. Он понял.

Но что он услышал? Мои слова (где ложка?) или мое громкое, отчаянное желание, чтобы он понял, чтобы взял эту несчастную ложку?

Мы с Артемом так хорошо знаем и чувствуем друг друга, что я часто спрашиваю себя: может быть, мне только кажется, что он стал лучше понимать речь? Может быть, он просто научился по разным неуловимым признакам определять, чего я от него хочу? Это большая разница.

Понимать речь — значит, понимать всех.

Понимать меня — значит, понимать только меня.

Важно — какая у меня цель. Научить Артема находить ложку? Выучить слово «ложка»? Стимулировать его активность? Совместная деятельность? Общение?

Артему так сложно с людьми. Он полностью погружен в себя, и все, кроме собственного тела и, может быть, музыки, его мало интересует. С каждым новым человеком он должен пройти очень долгий путь установления контакта.

Прежде чем Артем согласится что5то делать с новым человеком, должно пройти много времени. Так, может быть, то, что я считаю неудачей (понимает неречь, а меня), для Артема — успех? Наше с ним большое достижение? Значит, получилось перекинуть мост из его мира в мой, построить диалог, а какие средства (вербальные, невербальные, да хоть телепатию) мы используем — не так уж важно? Главное, что он понял: есть ты. Есть я. Ложка, речь, все остальное — только повод для нашего «мы»

Баня

В нашей группе — баня. Это значит, за два часа нужно вымыть десятерых ребят. Слава Богу, ванна — прямо вгруппе. Это очень хорошо — не надо никого носить покоридору! Я мою, Таня вытирает, намазывает кремом и детским маслом, нянечка раздевает и одевает. Конечно, суета, спешка, устаешь сильно, но все равно я очень люблю Баню: она таит в себе столько возможностей!

Для «активных» ребят — мыльные пузыри, пена, лодочка, утка5пищалка, всякие немецкие чудеса, вроде порошка, который красит воду в синий цвет, да просто возможность поплескаться, побрызгаться. И учиться есть чему: где твои руки? А где ноги? Можно самому держать мочалку, или полить себя из маленькой лейки, или намазаться кремом и Таню намазать — за компанию.

Вот, например, бутылочка из-под шампуня. Она легкая. Если налить в нее воды — тяжелая. Можно ее наполнить горячей водой — будет теплая. Можно холодной.

Можно вылить воду на себя. Или попытаться облить меня (лучше не надо!). Можно учиться отвинчивать крышку.

Или играть в то, что это подводная лодка.

Для «слабеньких» Баня — возможность расслабиться. Для человека, у которого постоянно напряжены мышцы, расслабление — огромный отдых. Медленно, постепенно мы опускаем ребенка в теплую воду — чтобы не испугался, чтобы привык к изменению среды. Медленно, длинными плавными движениями моем грудь… плечи… вот твоя правая рука… вот левая… Ты можешь мне помочь — я кладу твою руку на мочалку, накрываю ее своей рукой.

Ты моешься сам.

Многие слабенькие дети в ванной явно испытывают облегчение. Вода обнимает их и, наверное, напоминает время до рождения, пока они еще не вышли так болезненно в огромный хаотичный мир, совсем не готовый их  принять и защитить.

Сам

Лариса — самая маленькая и слабая девочка в моей группе. Она почти не может двигаться, и, кроме того, она слепая.

Лариса очень часто плачет во время кормления, переодевания, бани. Раньше я не понимала — почему?

Полная темнота. Вы слышите разные звуки, но не понимаете, что они значат. Вы не чувствуете своего тела, не знаете, где у вас руки, а где ноги, потому что не можете пошевелить ими. Вы совершенно никак не можете контролировать ситуацию: внезапно, без всякого предупреждения, вас поднимают в воздух, несут неизвестно куда, кладут на что5то неудобное и незнакомое, переворачивают, откуда5то возникает чистая футболка- то есть вы не знаете, что это футболка, просто чувствуете, что вашу голову просовывают в ворот, а руки — в рукава, и все это происходит так быстро, что вы не успеваете осознать, где руки, где голова и что с вами произошло. Так же неожиданно и из пустоты в рот попадает ложка, а купание — это вообще сродни падению спятого этажа: только что вы были в одной среде, и вдруг, внезапно, попали в совершенно другую — горячую, плотную, где все ощущается совершенно по5другому. Жизнь так непредсказуема, травматична и стремительна, что у вас нет никаких шансов как5то в ней поучаствовать.

Ларисе нужно надеть штаны.

Сначала подходишь к ней.

— Лариса! Лариса, привет.

Пауза. Даешь ей время приготовиться.

Медленно опускаешь руки на ее плечи. Несильно нажимаешь. «Привет, Лариса».

Пауза. Она должна понять, кто ты. На это ей требуется время.

Дотрагиваешься до ее ног, гладишь их — «вот твои ноги. Сейчас будем одеваться», — напоминаешь, что у Ларисы есть ноги, это очень важно: если не можешь двигаться, «теряешь свое тело». Проводишь рукой от бедра до пальцев ног и здесь останавливаешься: «Вот тут кончаются твои ноги», — ведь границ своего тела Лариса тоже пока не осознает.

Очень медленно переворачиваешь ее на бок, и так же медленно и плавно поднимаешь — чтобы Лариса успела понять, как меняется положение ее тела. Сажаешь наколени.

— Потрогай: вот я. А это ты. Это Лариса. Потрогай свои ноги.

Ларисины руки напряжены, ладони сжаты, и для того, чтобы немного расслабиться и с твоей помощью погладить свои ноги, ей нужно некоторое время.

Потом даешь потрогать штаны — для человека, который сам не может ничего взять, удержать в руках — это новое и очень важное ощущение.

И наконец, вместе с Ларисой — рука в руку — натягиваешь штаны. Это двигательный опыт, который она не  может получить самостоятельно, потому что пока не умеет пользоваться руками.

— Ты сама надела штаны. Какая ты молодец!

(Ах, если бы я всегда делала так, как пишу. Но я буду стараться, Лариса, правда.)

* * *

— Как вы можете работать, не получая никакой отдачи? Конечно, если пытаться строить общение на нашем, привычном уровне (например, произносить слова и ждать немедленной, понятной нам реакции), никакой отдачи не будет.

Представьте себе: вы пытались что5то по5русски объяснить иностранцу, он вас не понял, а вы на основании этого делаете вывод, что иностранец, вообще, в принципе, не умеет общаться.

Диалог возникает тогда, когда ты отвлекаешься от того, что является диалогом для тебя и сосредотачиваешься на том, что есть диалог для твоего подопечного. Как говорит немецкий эрготерапевт Марианна Майер, «мы входим туда, где находятся дети… Дыхание — это общение. Ритм сердца — тоже общение».

Я знаю — и эта одна из немногих вещей, в которых я действительно уверена:

— на свете нет ни одного человека, с которым было бы невозможно построить диалог;

— на свете нет ни одного человека, который НИ НА ЧТО НЕ РЕАГИРУЕТ;

— на свете нет ни одного человека, которому не нужно никакого общения;

«Нет отдачи» — значит, вы просто не слышите. Если вам удастся отказаться от привычных мерок, войти в мир другого и принять его законы общения, все станет легко.

Отдача обязательно будет.

Главное — «войти туда, где находятся дети».

P. S. Незаданный вопрос.

Человек, для которого даже собственное тело недоступно, как улица, улица — как другая страна. Человек, который даже не знает, есть ли у него это тело, потому что, если не двигаешься, перестаешь чувствовать себя впространстве. Человек, который никогда не дотрагивался до своего носа, рта, другой руки. Человек, которого никто не любит и за которого никто не будет бороться. Человек, до которого, кажется, нельзя дотронуться, чтобы не испугать и не причинить боли. Человек, для которого даже постоянно повторяющиеся процедуры — кормление, переодевание- цепь болезненных неожиданностей. Человек, не умеющий улыбаться и плакать. Человек, о мыслях и желаниях которого даже немногим «сочувствующим» и «понимающим» не приходит в  голову задуматься. Человек, про которого говорят, вздыхая: хоть бы умер поскорей, только мучаешься и нас мучаешь.

Он сам решил жить, и он будет жить. Это и есть ответ на наш вопрос.

Получать рассылку «Сеанса»

Leave this field empty if you're human:

Читайте также

• 

  Школа: «Нос, или Заговор не таких» Андрея Хржановского — Раёк Райка в Райке, Райком — и о Райке

• 

  Амит Дутта в «Гараже» — «Послание к человеку» в Москве

• 

  Трепещущая пустота — Заметки о стробоскопическом кино

• 

  Между блогингом и буллингом — Саша Кармаева о фильме «Хуже всех»

• 

  Школа: «Теснота» Кантемира Балагова — Области тесноты

• 

  Зачем смотреть на ножку — «Анора» Шона Бейкера