Неудавшийся эксперимент


Неудача полная и сокрушительная. Такая неудача, за которую хочется пожать руку с уважением, потому что подобные неудачи случаются, когда человек ставит самую главную задачу, пытается ответить на самый главный вопрос. Здесь не диво потерпеть неудачу. Тут или пан, или пропал; или взлет невиданный, или падение, сломя крылья и голову. Вопрос, который задает Овчаров, совершенно закономерен: почему Чехов назвал свою пьесу комедией? И почему, в полном противоречии с желанием автора, все ставят «Вишневый сад» как печальную, безысходную мелодраму? Нельзя ли сломать эту традицию? Нельзя ли попытаться поставить «Вишневый сад» как эксцентрическую комедию? Нельзя ли увидеть в этой пьесе материал не для трагического Ингмара Бергмана или Висконти, а для Гайдая или Чаплина? Овчаров попытался ответить на этот вопрос своим «Садом». Ответ у него получился обескураживающий. Нельзя.

Чем больше он и его артисты пытаются комиковать, смешить публику, тем более и более становится невесело. Мрачно становится. Драматургический материал сопротивляется этому комикованию. Когда Гаев произносит свой монолог о шкафе, а шкаф благодаря усилиям фокусницы Шарлотты «оживает», ворочает блюдцами, словно глазами, шевелит вилками, словно усами, становится жутко. Что-то такое сюрреалистическое проскальзывает, Сальвадор Дали вместе с Рене Магриттом нам кланялись — какой уж тут смех. Тут жуть. Такой же жутью веет от муляжей деревьев с приклеенными белыми цветочками, выстроившимися бесконечными шпалерами в приземистом ангаре до самого, самого горизонта. Причем то, что муляжи деревьев выстроились именно в приземистом ангаре, пусть и до самого горизонта, угадывается с ходу, а звук «долби», долбящий зрителя по ушам из зала, создает и вовсе клаустрофобическое ощущение: нас вместе с домом и деревьями втиснули в тот же самый, пусть и бесконечный, но ящик. Это уже не сюрреализм Дали и Магритта, где при определенной сноровке можно обнаружить пусть и своеобразный, но юмор. Это уже привет от немецких экспрессионистов. По такому садику, по такому домику в пору бродить или черному монаху из одноименного рассказа Чехова, или Чезаре из «Кабинета доктора Калигари».

Когда человек хочет снять комедию, чтобы вспомнились чеховские водевили и гэги Чаплина, а снимает нечто, напоминающее о самом мрачном чеховском рассказе и невеселом, мягко говоря, фильме Роберта Вине, то это — неудача, но неудача особого рода. Овчаров не экранизировал «Вишневый сад». Он поставил эксперимент с «Вишневым садом». В самой художественной, драматургической природе этой пьесы есть ли нечто, что позволяет снять эксцентрическую комедию? Нет, ничего подобного нет в «Вишневом саде». Более того, если ставить пьесу, как откровенную эксцентрическую комедию, то попрет такой мрак, такое отчаяние, что ни одна традиционная, классическая постановка чеховской комедии рядом с этим мраком не расположится. Значит, Овчарову удалось, по крайней мере, одно. Он смог, вольно или невольно, сознательно или бессознательно, поставить «Вишневый сад» как сновидческую, кошмарную, чтобы не сказать, психоделическую пьесу. Пьесу умирающего человека, который сидит на лекарствах, — (а что такое тогдашние лекарства, как не сильно действующие наркотики) — и изо всех сил старается написать комедию, старается пошутить.

Вот так он шутит: вот этот ящик- длинный, длинный до самого горизонта — и вот в этом ящике неживые деревья с неживыми цветами. Скоро мы в этот ящик сыграем. Шутка. Комедия. Ха. Ха. Ха. Кукольный гиньоль с куклами в человеческий рост. Такой же странной удачей-неудачей неудавшегося эксперимента можно считать несмешного, отвратительного Епиходова, вооруженного револьвером и томиком Ницше. То, что Ермолай Лопахин не более чем переходный этап, а настоящим владельцем того, что останется от вишневого сада, будет кто-то другой, истинный, доподлинный разрушитель, который снесет вообще все: не то, что вишни с цветочками, но и дачи с дачниками, — это Овчаровым понято и изображено плакатно, не очень убедительно, однако интересно и плодотворно. И то, что этот новый, настоящий владелец, покуда очень смешон, нелеп: кий ломает, застрелиться не может — тоже вполне замечательно. Ведь он смешон для своих современников. А для нас, знающих все, что произойдет в дальнейшем, Епиходов — приказчик Лопахина, облокотившийся на барский дом, в котором помирает Фирс; Епиходов, оставленный руководить вырубкой сада, — скорее страшен, чем смешон.

Можно сформулировать точно, в чем главная причина неудачи «Сада» Овчарова. Сергей Овчаров — мастер немого, бессловесного кино. Слова ему не то что лишние. Слова ему мешают. Лучшие его фильмы — принципиально бессловесны. Можно было бы написать, что ему в таком случае и не следовало браться за Чехова. Но это не так. У Чехова было странное отношение к словам. Это заметил не кто-нибудь — Маяковский: “…и там, где дюжинному драматургу потребовалось бы самоубийством оправдать чье-нибудь трехчасовое шляние по сцене, Чехов дает трагедию простыми словами: «А должно быть, в этой Африке — жарища, страшное дело». Чехова можно сделать бессловесным, немым. Овчаров, по всей видимости, сначала так и хотел, но не решился. Замахнулся, но не ударил. Между тем, немая комедия «Вишневый сад» с титрами, где помещены слова, без которых не обойтись, была бы в масть и впору Овчарову. Возможно, что и здесь его ждала бы неудача, но эксперимент был бы чище, результат его был бы несомненнее.


Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: