Трагедия латентного модерниста
Поначалу «Юрьев день» заинтересовал меня как структурная проекция дантевского ада на текущую российскую действительность — опосредованно, через «Мертвые души», которые драматург Арабов недавно адаптировал для телевизора и, видимо, заразился. Вариативность — это всегда занятно, как для художника, так и для реципиента.
Феллини, которому не раз предлагали экранизировать «Божественную комедию», как-то сказал, что проблема интересует его исключительно в психопатическом измерении. В числе возможных источников вдохновения режиссер называл рисунки умалишенных и работы Джотто, Синьорелли и Босха. Он хотел показать «такой бедный, голый, неудобный, тесный, плоский адик, где все вкривь и вкось» — и этой точной цитатой из Феллини удобно описывать реальность «Мертвых душ» и реальность «Юрьева дня».
У Серебренникова, как и у Гоголя, кругами ада становятся современные отечественные институции (медицина, милиция, торговля, общепит, церковь, учреждения культуры). Ведомая участковым Вергилием в помятой шляпе (такой же травестийный персонаж, как коллежский регистратор, принимавший купчую у Чичикова), героиня Ксении Раппопорт опускается все ниже. Но вдруг в финале классическая воронка переворачивается, как песочные часы. Самая глубокая бездна оказывается вершиной просветления — как если бы в десятом рве восьмого круга Данте поджидала Богоматерь. И в этом смысле «Юрьев день» — настоящий религиозный триллер с неожиданной развязкой.
Понятно, зачем такое вопиющее нарушение канона понадобилось авторам. Они хотели донести до публики довольно простую, неприятную, но важную (особенно для Арабова) мысль: русская интеллигенция забыла о своей исторической миссии, уверовала в существование «базиса» и презрела «надстройку». Девяностые годы, когда еще можно было повлиять на состояние умов, были потрачены на евроремонт; пора перестать изображать из себя европейцев (которые все равно не признают нас за своих) и начать заниматься тем, чем велит заниматься классовый долг — учить, лечить и помогать. Если угодно, стать святыми в аду, что, конечно, дьявольское высокомерие, зато окружающим — польза. Серебренников этот прописанный в сценарии месседж аккуратно переносит на экран.
И вот тут в истории с «Юрьевым днем» возникает второй интересный сюжет — проблема его восприятия адресатом арабовского послания. Интересно даже не то, что зритель нечуток к типологии, не умеет настраивать оптику и к совершенно умозрительному, демонстративно идеологическому фильму предъявляет смехотворные претензии из серии «А почему она не уехала в Москву?» Она не уехала в Москву потому, что сценаристу и режиссеру по концептуальным соображениям надо было оставить ее в Юрьеве, и они на это имели полное право, потому что героиня Раппопорт — это не характер, а идея, точка. И не очень на самом деле хочется ввязываться в спор по содержанию высказывания — понятно, что людям приятно ездить на «крайслере» и летать в Вену, а призыв поухаживать за туберкулезными больными вызывает у них раздражение; кто осудит их?
Гораздо интереснее то, что записному (теперь уже в прошлом) постмодернисту Серебренникову не простили модернистского высказывания.
«Юрьев день» содержит все признаки модернистского произведения, точно по словарю: отказ от психологического детерминизма и враждебность буквальному реализму (на весь фильм- одна-единственная реалистическая посылка: перед эмиграцией мать из сентиментальных соображений вывозит сына на малую родину, все); глубокая укорененность в мифологии; неверие в линейность исторического процесса и одновременно радикальный утопизм; символ как смысл. И, наконец, главное: допустимость постановки нравственных вопросов и допустимость серьезного по их поводу высказывания — роскошь, которую отнял у художника постмодернизм.
Время и среда диктуют поведенческую стратегию: суровые строители нового Израиля презирали бальные танцы, в ранние советские годы было непринято верить в Бога, сейчас лучше помалкивать атеисту. Помалкивать следует и модернисту. Настоящие постмодернисты отшутились про «Сайлент Хилл», и, по моим наблюдениям, наиболее агрессивную реакцию фильм вызвал именно у латентных модернистов- людей трепетных, с тонким вкусом и пониманием конъюнктуры, вынужденных жить по законам внутренне неблизкого им дискурса (вряд ли надо напоминать о том, что постмодернизм перестал быть философией, но стал фактом психологии и даже физиологии; легитимности у серьезного высказывания от этого не прибавилось). Серебренников сделал то, на что немногие могли бы решиться, — пусть не по причине смелости, а от провинциальной наивности, но он сбросил привычную шкуру и вышел из дискурса. Как простить такое?
Только если взять за пример. Не очень хочется ввязываться в спор по содержанию, но придется. Мне говорят: есть темы и темы, и глупо выкрикивать с экрана то, что обычно произносится в факультативной кухонной беседе. Понятно, что за столом не принято дискутировать о каннибализме, но когда гости начинают жрать друг друга, то, может быть, — уже можно?
Читайте также
-
Школа: «Теснота» Кантемира Балагова — Области тесноты
-
Зачем смотреть на ножку — «Анора» Шона Бейкера
-
Отборные дети, усталые взрослые — «Каникулы» Анны Кузнецовой
-
Хоакин Феникс — Мантихора, мифический зверь
-
Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»
-
Высшие формы — «У меня что-то есть» Леры Бургучевой