От любви до ненависти
— Тысячу рублей никто не разменяет?
— Нет, у меня тоже тысячами.
— Что называется, растет благосостояние…
— И не говорите: машину поставить негде!
— Горничные оборзели!!! (с неожиданным жаром)
В 1998 году Лариса Садилова снимает свой первый фильм — черно-белую историю из жизни провинциального роддома «С днем рождения!». Поначалу кажется, что название фильма — чистой воды ирония. Роддом разваливается на глазах. У акушерок и нянечек в глазах только скука и усталость. Доктор с бегающими глазками озабочен… ну, просто озабочен. Роженицы враскоряку ползают по коридору, зажав тряпку между ног (потому что трусы в советском роддоме почему-то запрещены). Отцы психуют по периметру: их не положено. А если ребенок получил родовую травму, тебе никто ничего не скажет — просто не принесут ребенка на кормление, и все. День, второй, третий…
С днем рождения
У каждой рожавшей советской/постсоветской женщины, смотрящей фильм, сердце начинает колотиться с первых же кадров, потому что она вспоминает: да, именно так наши детки появляются в этом не слишком гостеприимном мире. С днем рождения, раз уж пришли, но сами видите, не до вас, у самих проблем по уши.
Но это — начало. Вскоре зритель начинает чувствовать: что-то происходит. Светлеет горизонт. Расцветают цветы. Начинают улыбаться хмурые тетеньки. Нет, печальные приметы суровой совковой родильной действительности никуда не деваются. Но все это становится неважным, потому что мы, как и героини фильма, быстро привыкаем ко всему и перестаем замечать то, что шокировало в первых кадрах. Потому что фильм не об этом, а о другом. О том, сколько все-таки счастья в нашей бедной и не очень казистой жизни. Как бы ни жаловались мамашки: на мужиков или их отсутствие, на безденежье, на врачей, на жизнь, наконец, — они все равно все счастливы, потому что дети — это счастье. И жизнь — счастье. По определению. С днем рождения, дорогие! И никакой иронии.
Жанр меняется на глазах. Физиологический очерк с положенным ему по жанру пафосом безли чной среды и жестким натурализмом уступает первый план психологической повести. Как положено: с героинями, портретами, сюжетами, деталями; любовью, разлуками, страданием, радостью… Которые все, конечно, придуманы из головы, — но из нашей общей головы, из нашего общего опыта.
Поэтому самое сильное в этом фильме — точные и сильные мелочи, подробности: вещи, жесты, интонации. Никогда бы холеная жена богатенького бизнесмена не стала вести задушевные беседы с многодетной работницей, женой алкоголика, — но в палате роддома именно это и происходит, потому что перед Событием Рождения все равны. Молоденькая девочка каждую минуту бегает к телефону на посту (не положено, ну да ладно), чтобы позвонить мужу, и с самой точной на свете интонацией вдруг кричит в трубку: «Что — „потерпи“? Ах, „потерпи“!!!!!???? А-аа- а-!!!!» — и на самом деле, разве есть обида обиднее? Папашки, отдавая передачу, обязательно норовят всунуть голову в окошечко, чисто рефлекторно, чтобы хоть немножко побыть внутри, там, с женой и ребенком. Поэтому режиссер вполне может себе позволить сделать кульминацией своего кино документально снятые роды. Игровой фильм эту документальную точку заслуживает — и выдерживает.
И «С днем рождения!», и снятый четырьмя годами позже «С любовью. Лиля» — истории о том, как мир созидается и устраивается. Потому что в этом мире есть любовь. Поэтому случаются встречи. Поэтому рождаются дети. Немотивированная эмпирическая реальность чревата в самом первом значении слова — беременна: возможностями, случайностями, пересечениями. А режиссер — внимательный наблюдатель-свидетель удивительных событий, которыми всегда наполнена живая жизнь. Надо только подождать — обязательно дождешься.
Новый фильм Садиловой «Требуется няня» будто снят другим человеком. В нем господствует не радость, а гадость. Не неторопливая череда психологических портретов, а агрессивный напор сюжета. Не пристальное внимание к теплым и милым подробностям, а холодный диктат сверхзадачи.
Для начала предъявляется социальный конфликт. Учительница с университетским образованием становится гувернанткой в семье богатых людей, потому что не может прожить на учительскую зарплату. Ее тетка, которая работает в доме горничной и кухаркой одновременно, поучает племянницу: ну и что, что они зовут сесть с собой за стол и разговаривают на «вы», помни свое место, ты — прислуга, прислуга, прислуга. Режиссер настойчиво топчется на этом месте, чтобы до каждого зрителя обязательно дошло: для героини это унизительно, унизительно, УНИЗИТЕЛЬНО. И топчется недаром: если дать зрителю возможность немного задуматься, то ситуация сразу начинает терять трагические черты. Богатые тут совсем не похожи на анекдотических новых русских (отец девочки не вылезает с завода, мать мечтает вернуться в любимую журналистику), к труду гувернантки относятся с искренней симпатией и уважением. Ну, похихикали за глаза по поводу ее неуклюжести да манеры одеваться, и что? Училка, закаленная в сражениях с современными детками, должна была уже в своей жизни понаслушаться и не такого. Но режиссеру очень важно, чтобы героиня обиделась и решила ВОЗДАТЬ. В конце концов, еще Достоевский писал: «Бедные люди капризны».
Требуется няня
Но разница между Достоевским и Садиловой вот в чем: сам процесс разрастания зависти, обиды, вся эта психологическая лабуда с пароксизмами ущемленного самолюбия Садилову не интересует. Ей неважно, на что именно обиделась героиня и чему именно позавидовала. Мы этого не видим, актриса этого не играет. Решила мстить — и все. И тут возникает вопрос: а с чьей, собственно говоря, точки зрения рассказана история? Если сюжет развивается как социальная психодрама, тогда точка отсчета — героиня. Это ее страдания, ее борьба за место под солнцем, ее торжество, когда цель достигнута. То есть классический сюжет уязвленной амбиции, воплощенный бессчетное количество раз, но вечно юный и животрепещущий.
Но никакого живого трепетания у Садиловой нет. Потому что нет у героини психологии. Мы вообще не знаем, какая она. Просто злая, без подробностей. То есть сюжетная функция. И поэтому стоит лишь няне Гале приступить к своим черным делам, с тем, что именуется «точка зрения», немедленно начинаются проблемы. Точка эта перестает принадлежать героине, но и не переходит к героям-хозяевам дома, а просто развоплощается. И фильм заполняется абстрактным ужасом перед ЧУЖИМ ЧЕЛОВЕКОМ В ДОМЕ. Ужасом архаичным, а потому немотивированным, не психологизированным, не персонифицированным. Фольклорный «Бабай», который придет из другого мира и заберет жизнь. Бабка-кровопийца из няниных страшилок. Онтологическое зло из психотриллера — недаром все образованные рецензенты вспомнили «Руку, качающую колыбель» и далее по списку.
Но намек на мистический саспенс у Садиловой получился только в одной сцене: когда няня с девочкой на два голоса рассказывают страшилку, разрастаясь жуткими тенями и подсвеченными инфернальным светом синими руками. Все остальные злодеяния героини суть иллюстрации самых что ни на есть обывательских представлений о том, чего может понаделать хам (т. е. плебей), которого пустили в приличный дом. Так сказать, жизнь с идиотом.
И неважно, происходит дело в особняке или в коммунальной квартире — страхи везде одинаковы: пусти чужого в дом, он сразу все изгадит, испортит, изломает! Будет подслушивать и подсматривать. Нау чит ребенка ругаться плохими словами и обижать животных. Затащит мужа в постель и станет шантажировать. Украдет драгоценности и другому подбросит. Извлечет из ситуации все гнусности, до которых дотянется — т. е. насколько хватит фантазий по принципу «а ведь он и это может сделать»! Именно поэтому героиня действует как заведенный автомат — не переживает, не размышляет, не злорадствует, не боится быть застуканной или разоблаченной. Ни режиссер, ни актриса не дают нам возможности понять, с чего это бывшая учительница с университетским образованием, так сказать, интеллигентный человек, так раскочегарилась. Потому что она не живой человек — она суть воплощенная гипотеза. Порождение ужаса благополучного обывателя перед зависимостью от обывателя неблагополучного, а потому несущего в себе угрозу разрушения.
Эта первичная посылка сценария столь же агрессивна, сколь и героиня. Этому сюжету нет дела до психологии, ему некогда отвлекаться на бытовые подробности или нюансы взаимоотношений. Сюжет зомбирует героиню, заставляет ее без продыху творить гадости, гадости, ГАДОСТИ, и услужливо создает ей для этого все условия. Нам так и не объяснят, чем нервная и злобная нянька, которая без конца кричит на ребенка, дергает его и заставляет повторять бессмысленные стихи, так приворожила милую девочку, которая немедленно перестает дружить с кроткими узбеками и начинает вести себя, как ребенок Розмари. Потому что няня рассказывает ей страшилки? Помилуйте, кто из нас не слушал в детстве страшилок! Из одних страшилок монстра не слепишь, могилки вместо игрушек любить не заставишь. Но это просто данность, получите. Для того чтобы героине забеременеть и получить подтверждение генетической экспертизы, что ребенок хозяйский, ей нужно невероятное сочетание усилий и случайностей. Чтобы хозяин напился и вломился к узбекам, а те отвели его в бывший домик няни и уложили спать в бывшую нянину кровать. Чтобы никто не увидел, как няня зашла туда. Чтобы девочка пришла ночью и их застукала (неужто только для этого полфильма приучала ее приходить к себе по ночам?). Чтобы был знакомый милиционер, который бы пришел и арестовал узбеков — возможных свидетелей (неужто только за этим охмуряла милиционера?). Чтобы у героя оказался отец, который по пьянке позарился на нее, а у него, в свою очередь, — жена с инфарктом, которой нельзя волноваться, — а то не сработала бы экспертиза, а следовательно, и шантаж. Все то, что в первых фильмах было этическим абсолютом, вывернуто и изгажено: ребенок нужен для вымогательства, выдуманная мать — для внеочередного выходного, любовь — для ментовского крышевания.
Такое нагромождение услужливых возможностей свидетельствует не о расчетливости инфернальной няни, а о настойчивости сценариста и режиссера. Героиня предстает перед нами странным гибридом, химерой, составленной из социальной жертвы-мстителя и фольклорного «чужого» родом из древней ксенофобии. Из одного культурного кода берется необходимость психологической мотивации, из другого — ее отсутствие, потому что онтологическое зло — злое по определению. Режиссер словно начинает рассказывать какую-то историю из нашей общей жизни, поначалу про конкретного человека и с подробностями, но по ходу дела впадает в пафос и выходит на уровень обобщения: «Да вы не знаете, что они делают! Они кровь христианских младенцев пьют!» И зрителю остается только ахать и ужасаться: «Да вы что? Не может быть! Еще и это?!!!»
Да и то сказать: ну как жить в эпоху, когда горничные оборзели?
Читайте также
-
Музыка, рождающая кино — Рюсукэ Хамагути и Эико Исибаси о фильме «Зло не существует»
-
Мы идем в тишине — «Падение империи» Алекса Гарленда
-
Будто в будущее — «Мейерхольд. Чужой театр» Валерия Фокина
-
Под тенью умерших в саду — «Белое пластиковое небо» Баноцки и Сабо
-
Близкие контакты — Итоги XXII «Духа огня»
-
Наур Гармелия: «Мы не могли жечь дома, как Тарковский»