Плоды календулы
В 2022-м году Дмитрий Быков внесен Минюстом РФ в реестр СМИ-иноагентов. По требованиям российского законодательства мы должны ставить читателя об этом в известность.
Главным, на мой вкус, свойством петербургской кинематографической школы — и к Сергею Снежкину это имеет самое прямое отношение — является неутраченная способность насытить измышленную, умозрительную конструкцию живой жизнью, нарастить на скелет сюжетной метафоры достаточное количество мяса, чтобы игра в литературные аллюзии, синефильские цитаты и реминисценции не превращалась в самоцель. Нынешний московский кинематограф (Денис Евстигнеев, Валерий Тодоровский, Сергей Урсуляк etc.) манипулирует персонажами газетной хроники, жонглирует речевыми и фабульными клише — при этом даже самый перспективный сюжетный проект, выращенный в пробирке, обречен: мясо никак не хочет прирастать к костям. Боюсь, потому не хочет, что это совсем не мясо,
а его пластиковая имитация.
Шлейф литературных аллюзий, который тянется за «Цветами календулы», настолько долог, что в его складках можно запутаться: горьковские «Дачники», чеховские «Три сестры» и «Вишневый сад», дачная лирика Бориса Пастернака, даже такая советская экзотика, как «Очень страшная история» Анатолия Алексина, где действие происходило на даче вымышленного корифея советской литературы Бородулина. Да еще отсылка к «Живому трупу» — в самом прямом и грубом значении этого словосочетания: первовладелец дачи, всемогущий номенклатурный поэт, носит фамилию Протасов. Только стук топора по стволам вишневых деревьев более не слышен — ровно, нудно, тоскливо зудит соседская пила.
И это очень точно придумано, потому что и поступь рока более не слышна — все вокруг
по привычке, ставшей почти рутиной, напоминает о смерти, распаде и разложении, о нашей неуместности на свете. Да и вишня, былой символ
в
Конечно, «Цветы календулы» пародируют чеховскую традицию — однако с той существенной разницей, что Снежкин отказался от самого сконструированного персонажа «Вишневого сада», а именно от Лопахина, с его деловой хваткой, тонкими пальцами артиста, добрым сердцем
и полной неспособностью понять другого. Здесь вместо Лопахина — двое новых русских,
но не из анекдотов, а от сохи: занятные мужички, человеческий облик не утратившие, порой растерянные, временами застенчивые даже. Потому что не в пародии счастье этого кино: живая жизнь обитателей умирающего дома интереснее любых аллюзий, отсылок и намеков.
Как во всяком хорошем фильме, фабула у Снежкина принципиальной роли не играет, ибо в «Цветах календулы» есть то, без чего кино не бывает: самодвижение формы. Изысканная работа художников Беллы Маневич и Валерия Юркевича задает координаты замкнутого, уютного, гибнущего мирка советской элиты. По отношению к нему испытываешь умиление несколько высокомерного толка пополам со злорадно-мстительным отвращением —
чувства, которых достойно всякое вырождение. Снежкин отлично знает, как цинична, истерична, склонна к предательствам и мелкому блядству советская золотая молодежь. Любой, кому доводилось иметь дело с писательскими и академическими внучками, наследницами
сталинских корифеев, обитательницами николиных гор, с этими астеническими, гибкими девочками, неспособными ни к какой деятельности, кроме как позировать или отдаваться — оценит точную,
Эротизм вырождения — так можно было бы обозначить главную тему «Цветов календулы», герои которых сводят концы с концами только благодаря старой номенклатурной даче
с протекающей крышей. На масштабные обобщения Снежкин не замахивается, предпочитая идеологическим построениям — отблеск сиюминутного настроения. Никакой метафоры России — это частный взгляд на жизнь определенного слоя русской творческой, околотворческой и посттворческой интеллигенции.
При этом Снежкин снял очень легкую картину. И жизнь вечных девочек и жалких мальчиков тоже, в сущности, легка. Степень их нищеты и неприспособленности такова, что надежды на исправление нет и усилия прикладывать незачем.
В Советском Союзе умели строить, в том числе и дачи. Все, что было тогда построено, теперь медленно осыпается и протекает — это подтвердит житель любого дачного поселка, еще
не полностью задушенного новорусскими коттеджами. Коновальчук и Снежкин уловили
и воссоздали дух, который еще живет в разрушающихся гнездах.
Эти люди почти не вызывают жалости, что вполне естественно для того, кто знаком с ними не понаслышке. Но их умирание, ставшее образом жизни, их беспомощность, слезливость, рудиментарная спесь, красота, безнравственность, тоска, семейственность, их грызня
и нерушимая взаимная привязанность, ненависть к родовому гнезду и надрывная любовь
к нему — все вместе вызывает глубокое уважение. Ибо это
и однообразно пестрого выживания.
