Нея Зоркая
Нея Зоркая

Как в зеркале


Нам, русским, естественно, лучше известно отношение Андрея Тарковского к великому шведскому Мастеру, нежели отношение того, Ингмара Бергмана, к нашему соотечественнику. В киноведческом обороте, собственно говоря, лишь слова Бергмана, часто цитируемые и поистине замечательные, начертанные на шведской афише «Жертвоприношения», да популярные слухи, что, дескать, Бергман очень любит, будто бы, фильмы Тарковского и хранит их все на кассетах. Подобными и иными данными я, к сожалению, не располагаю. Не желая умножать легенды, остановлюсь лишь на том, что помню, знаю и вижу на экране.

Влияние Бергмана на творчество Тарковского — влияние несомненное, большое и длительное — касается не только судьбы Тарковского и событий, происходивших в советском постсталинском кино. Это — одна из ярких вспышек «бергманианы» европейского экрана, мощного излучения и воздействия, особой ауры первых же кинематографических творений Бергмана. В лице молодого Андрея Тарковского Ингмар Бергман обрел своего чуткого медиума, осмелюсь сказать: своего духовного преемника. Речь идет, конечно, именно о воздействии, о влиянии, но никак не о подражании или ученическом следовании. То — область эпигонства и вторичности, не более, чем шлейф гения. Перед нами же образец глубинного проникновения эстетики одного творца в самобытный художественный мир другого. Теперь принято называть это поструктуралистски «интертекстуальностью» произведений искусства. Думаю, однако, что здесь имеют место (и имели вовеки веков) весьма тонкие, сложные, органические процессы творческой жизни. Они начинаются, по-видимому, с впечатления, возможно, просто зрительского, эмоционального. С толчка. С реакции. Засеяно зерно, которое упало на подготовленную, взрыхленную, благоприятную почву. Всходы будут богатыми, но произрастет некий новый злак. Вероятно, именно из подобных ростков и формируется общий кинематографический процесс.

Для начала нелишне вспомнить, чем стало «явление Бергмана» для Тарковского и его коллег, друзей, единомышленников. Это был рубеж пятидесятых — шестидесятых годов, счастливая пора «оттепели». После сталинского омертвения советское кино стремительно набирало силу. Уже были сняты «Летят журавли», «Баллада о солдате», «Судьба человека». Рассекречен и извлечен из спецхрана огромный архивный фильмотечный фонд — сокровища мировой кинематографической культуры. Железный занавес, долгие годы отделявший Россию, стал проницаем, и в просветы хлынуло новое, незнакомое кино — ведь до того момента из ведущих послевоенных течений лишь итальянский неореализм был доступен советскому экрану, теперь же до нас докатились и «новая волна», и Брессон, и Бунюэль, и японцы. Среди всех этих чудес был и Бергман. И прежде всего — первый «шок» «Земляничной поляны» в 1959 году.

Тарковский в то время буквально не вылезал из просмотровых залов. Долгий путь из Москвы в загородное хранилище Госфиль-мофонда был ему нипочем. Он отлично знал советское наследие, западную экранную классику и вместе с тем не был тем «фаном», который поглощает кино как таковое, наслаждаясь самим бегом кадров в электрическом луче. Его пристрастия были строго выборочны и глубоко субъективны. В них полностью отразился он сам. Тем более интересна его открытость внешним художественным воздействиям. Человек истинно русский, интеллигент по происхождению и воспитанию, выросший в традициях классической национальной культуры, Тарковский был при этом еще и типичным «русским европейцем». О любимцах и кумирах Тарковского немало пишут биографы 1, ссылаясь на соответствующие пассажи из его книги «Запечатленное время» и интервью, а, главное, на сохранившийся автограф 1972 года под названием «Десять лучших фильмов». Вместе с «Дневником сельского священника» и «Мушетт» Брессона, «Назарином» Бунюэля — три фильма Бергмана: «Земляничная поляна», «Причастие», «Персона» 2. В «Земляничной поляне» для Тарковского, как и для всех нас, предстал до тех пор незнакомый тип фильма-исповеди, повествования о душе, вопрошающей себя о том, выполнил ли человек свой долг перед близкими, верно ли прожил жизнь. Это был пример абсолютно «авторского кинематографа», хотя подобный термин тогда еще не вошел в употребление в России. Напряженность нравственных проблем, облеченная в сдержанный, вполголоса, рассказ от первого лица, сочетание авторской силы и авторского спокойствия — оказались чрезвычайно близки Тарковскому. Собственно говоря, от «Андрея Рублева» до «Жертвоприношения» это тревожное вопрошание о собственной душе, о долге, скорее всего не выполненном, о вине, об ответственности, о жизни, наконец, — станет внутренним смысловым стержнем всех его фильмов, темой всех его героев: от Криса Кельвина в «Солярисе» и Алексея в «Зеркале» до трех путников в Зоне «Сталкера». Разумеется, было бы неверно относить первообразы темы исключительно к Бергману: имелись источники и более ранние, скажем, романы Толстого и Достоевского. Однако сама кинематографическая форма, сама возможность именно с экрана вести речь о том, о чем испокон веков говорит людям литература (одна из любимых идей Тарковского), — убедительно реализовалась у Ингмара Бергмана и покоряла его далекого восхищенного зрителя.

Тарковский в те годы настойчиво проповедовал свою концепцию кино как «времени в форме факта», отрицая само понятие «поэтического кинематографа», но эстетическая система и его собственных картин, и тех фильмов, которые он перечисляет как лучшие, — никогда не ограничивалась чистой документальностью, пусть и тончайшей, в духе «трепета листьев под дуновеньем ветра» по Кракауэру или «забальзамированного мгновения» по Базену. Его увлекал экранный эффект страха, страха беспричинного, «нипо-чему». Вот сидит человек в комнате, один, дверь закрыта, а в кадр ползет нестерпимый страх; хорошо бы снять такое! — говорил Тарковский. Потом, в «Ностальгии», ему удалось передать именно это чувство, именно это ощущение без слов и без всяких рациональных обоснований, посредством одних лишь звуков и изображения: в сцене, когда Горчаков — Олег Янковский — лежит в гостиничном номере на кровати, накрытой белым покрывалом, а за окнами в сумерках бесконечно и монотонно льет дождь. Эти паузы в действии, эти минуты некоего «чистого кино» — «запечатленное время» в полном смысле слова — и увидел Тарковский у Бергмана. Его любимыми кадрами в «Земляничной поляне» были мгновения, когда профессор Борг задремал в машине и в эту минуту с шумом взвилась в небо стая птиц, а он вздрогнул, — начало долгой гениальной секвенции самой земляничной поляны, родительского дома у озера, возвращения в прошлое. Не оттуда ли в «Зеркале» занавеси под ветром, стелющаяся трава, колыбель-купель на поляне у берега, которая переместится потом в детскую комнату эпизода с сережками? Да и сама тема детства — детства как истины, оправдания, утраченного счастья?..

Конечно, у Тарковского это своя заповедная тема и заповедная земля. Насколько она своя, можно судить уже по «Иванову детству» — первому «косвенно-автобиографическому» абрису «Зеркала». Здесь еще Бергман, как кажется, не чувствуется, но «интертекстуальность» сказывается в отзвуках и документах советской военной прозы, в закружившихся березах Сергея Урусевского из фильма «Летят журавли» и в портрете героини, медсестрички Маши, брюнетки, как и Вероника (до нее все русские военные героини были блондинками).

У молодого Тарковского оказалось не одно, а несколько прямых «попаданий» в «Земляничную поляну» и счастливых совпадений. Кроме уже названных, это, конечно, — тема отца и сына, для Тарковского важная и кровная. Некоторые планы Шестрема-Борга, его улыбка напоминают Арсения Тарковского — не того, каким был этот замечательно красивый человек в свои 50 лет, когда выходила в свет «Земляничная поляна», а уже постаревшего. При всей случайности сходства, для Тарковского все равно в этом было нечто фатальное…

О том, насколько целеустремленно осуществлялась у Тарковского «выборка» из Бергмана, можно судить и по тем мотивам и образам, мимо которых прошел русский режиссер. Судить, как говорят структуралисты, по «значимому отсутствию». Так, например, остался за кадром у Тарковского огромный, столь важный для Бергмана комплекс Театра, балагана, фургона комедиантов, колесящего по дорогам Европы. Вечная, шекспировская, неизменно обаятельная тема, столь любовно воплощенная в бергмановских многозначных образах, простодушных и философских одновременно, все эти потрясающие его престидижитаторы, шуты, жонглеры, акробаты, иллюзионисты, его гипнотизеры, лицедеи с масками, приросшими к лицу, — показательно прошли мимо Тарковского.

Ингмар Бергман — человек театра, который пришел в кинематограф и его покорил, один из немногих гигантов XX века, равно выразивших себя в двух искусствах, столь различных. В биографию Тарковского театр вошел краем, поздно, не был пережит душевно и сердечно, и, вероятно, отсутствует в мире его абсолютно личного, авторского экрана — не менее личного, чем авторский экран Ингмара Бергмана. Второе, еще более существенное «значимое отсутствие» — сфера интимной, сексуальной жизни, которая занимает такое важное место у Бергмана, смелого разрушителя табу и вековых установлений, цензурных запретов и традиционной стыдливости. У Тарковского эта сфера поначалу вообще изъята из рассмотрения, потом, тоже строго усеченная, помещена на периферию «Ностальгии» и «Жертвоприношения». Ведь только в последней своей картине он впервые завел речь об адюльтере, супружеской неверности, дал сцену женской сексуальной пьяной истерики и даже — о раскованность на уровне 1980-х! — решился показать, пусть очень робко и застенчиво, своего героя, Александра, в ночь любви, правда, оправдывая это весьма причудливо: чтобы спасти человечество от атомной катастрофы, Александр должен пойти к некой «ведьме», Марии, и «переспать» с ней. Вот и вся конкретность об эросе у Тарковского. В «Ивановом детстве», в «Андрее Рублеве» любовь мужчины и женщины отсутствует; в «Солярисе» трагедия Криса и Хари перенесена в туманное прошлое. В «Зеркале» и «Сталкере» любовь далеко отведена от «пола» в сторону философских и религиозных толкований.

В западной литературе о Тарковском бродят разные тому объяснения, преимущественно фрейдистские, зачастую странные. На мой взгляд, пуризм Тарковского есть как раз следование традициям высоко целомудренной русской классической прозы XIX века (где эта область человеческого существования всегда уводится в многоточие), а также и советской моралистической цензуры, не менее суровой, чем идеологическая, — от нее Тарковский освободиться не успел.

Но, так или иначе, сейчас важно зафиксировать в этом пункте значительное расхождение двух художников и еще раз подчеркнуть, что отнюдь не все, а сугубо свое извлекает из Бергмана младший, Андрей Тарковский. На этом фоне видится особенно интересным, можно сказать — уникальным, явление двух фильмов-“побратимов”, своего рода северный экранный диптих: «Седьмая печать» — «Андрей Рублев». Явление, разумеется, никак не запланированное. При мне (пусть и не в «ближнем круге») рождался замысел «Рублева», я была свидетельницей увлеченной, поистине вдохновенной работы «двух Андреев», Тарковского и Кончаловского, над сценарием «Страстей по Андрею», выслушивала множество рассказов, читала несколько вариантов сценария и потому отлично знаю, что у вольной, сверкающей юношеской фантазии на древне-русские темы, родившейся в самом начале шестидесятых, были совсем иные, прямые, чисто национальные источники, стимулы и вдохновители, нежели скандинавские соседи Ингмар Бергман и рыцарь Антониус Блок. Близость и родство, при абсолютной оригинальности и самобытности, очевидно, возникли в результате бергмановской «прививки», уже оказавшей неустранимое воздействие на режиссуру Тарковского, сформировавшей органику его собственного кинематографа. И если поискать в его ранних фильмах следы влияния других его кинематографических кумиров и властителей дум — Брессона, Бунюэля, Куросавы, — убедишься в «преимуществе» влияния бергмановского. Сколь ни благоговейна была любовь Тарковского к Брессону, в чьем «Дневнике сельского священника», в отверженном французском юноше-кюре молодой Андрей Арсеньевич нашел свое alter ego, подтверждавшееся не только духовным, но и портретным сходством, как ни часто он обращался к секвенциям «Назарина» и «Виридианы», — Бергмана все равно было «больше».

Возвращаясь же к «Седьмой печати» и «Андрею Рублеву», замечу, что родство этих фильмов начинается с очень близкого режиссерского отношения к историческому материалу. Бергман первым, а вслед за ним (и своим путем) Тарковский, полностью и окончательно изгоняют из своих лент эстетику костюмного фильма и «историческую» декорацию. Это — переворот. Ведь даже в самых совершенных экранных творениях, даже у Дрейера, даже в «Страстях Жанны Д’Арк» с их приближенными к нам без всякого грима сверхкрупными, взывающими к состраданию, планами Фальконетти, — все-таки, хотя бы в изображении Трибунала, курс взят на остранение, на то, что совсем «не наше», чудное, непохожее. Бергман и Тарковский прибегают к совершенно иному эффекту: к «эффекту присутствия», к перенесению в прошлое с помощью некоей родовой, может быть, генетической памяти, к живому, едва ли не физическому ощущению «связи времен». «Это современная поэма, оснащенная средневековыми аксессуарами, достаточно вольно толкуемыми, — говорил о „Седьмой печати“ Бергман. — Рыцарь возвращается из крестового похода совершенно так же, как в наши дни солдаты возвращаются с войны» 3. Максимальная лапидарность: белый крест на рыцарских латах, вязь изношенной кольчуги, шутовской колпак актера и нищее тряпье его комедиантской фуры, бревенчатая деревня, так похожая на русскую в «Рублеве», скромная роспись деревенского храма, пустой каменный замок на высокой горе. И за душу хватающая красота сурового пейзажа: накаты пенистых волн и кони на морском берегу (в «Рублеве» это будут светлые тихие реки), приветливые солнечные лужайки и густые чащобы хвойных лесов. Даже инфернальные знаки, как роковая шахматная доска то прямо на волне, то на скалистом утесе, — поле сражения рыцаря со Смертью, даже Апокалипсис чумы и беды, шествия флагеллантов, девочка-смертница в колодках и сама Смерть в черной мантии и с меловым лицом на диком берегу — все удивительно, неотразимо просто и величаво. В «Рублеве» древняя Русь, ее климат и воздух — предстают в какой-то неопровержимой узнаваемости пейзажа, лиц, утвари — может быть, потому что съемки шли там, где некогда ступал чернец Андрей, а природа вечна?

В обоих фильмах главные герои, Антониус Блок, вернувшийся после десяти лет в Святой Земле, и Андрей Рублев, покидающий обитель, путешествуют дорогами своей страны, становясь свидетелями горя, зла, несчастий и страданий. Собственно «сюжеты» фильмов — это и есть пути, развертывающиеся панорамы жизни человеческой и народной. При всей беспощадности изображения — финалы просветлены. Бергман выводит свое повествование к победе над Смертью ценой самопожертвования героя. В «Рублеве» тьма переплавляется в нетленные краски икон, в небесную лазурь Троицы. Могу утверждать как человек, переживший в своей стране черную ночь атеизма: для атеиста небо пусто изначально, по определению. Ему не придет в голову вопрошать небо и даже утверждать, что «небо пусто», его это просто не касается. В богоискательстве Андрея Тарковского, в его трудном пути к Богу и в проникнутом образами Священного Писания великом кинематографе Ингмара Бергмана, и когда он — богоборец, и когда — скептик, видятся примеры религиозного искусства XX столетия.

  1. См. The Films of Andrei Tarkovsky. By Vida T. Johnson and Graham Petrie. Indiana, 1994, p.28–29.
  2. Киноведческие записки, T 14, M., 1992, с.54.
  3. Цит. по: Ингмар Бергман. Статьи, рецензии, сценарии, интервью. М., 1969, с. 22.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить