Великая сушь — Иннокентий Смоктуновский в роли дяди Вани
Месяц Смоктуновского продолжается текстом о «Дяде Ване» Андрея Кончаловского, где сошлись главные звезды эпохи — Сергей Бондарчук, Владимир Зельдин, Ирина Купченко и Николай Пастухов. О Смоктуновском и живом мертвеце, в котором гремят трагедии человеческие, пишет Екатерина Малкина.
Чеховского дядю Ваню почти невозможно поймать за хвост. У каждого актера находится к нему свой ключ, и часто ключи эти столь разные, что если выстроить воображаемый ряд из всех известных нам театральных и кинематографических дядей, то они окажутся героями совершенно разных историй. Своего же дядю Ваню Иннокентий Смоктуновский приподнимает «от земли», превращает в героя трагического. Сродни Гамлету, с его извечным вопросом «быть или не быть?»
Но в отличие от шекспировского героя дядя Ваня в одноименном фильме Андрея Кончаловского — не центр. Он, как и остальные персонажи, лишь малая часть — дома, огромного мира, человечества, эпохи. И если и говорить о несущем элементе картины, то им окажется камера (оператор — Георгий Рерберг) — дух без плоти и крови, воздух, летающий среди героев. Она — и время, и судьба; она — все, что называется жизнью.
Камера медленно вплывает в дом и движется по его длинному коридору. Все здесь кажется полузаброшенным, необжитым: пустой обеденный стол, осыпающиеся стены, пол, заваленный газетами, лестница для ремонтных работ. Людей нет. Только в последней комнате мы находим сидящую в кресле Марью Васильевну (Ирина Вульф) — маму дяди Вани. Но камера снимает ее так, словно она часть пышного натюрморта, — проскальзывает мимо, не фокусируется. «Безакцентно» камера обратится и к Соне (Ирина Купченко) — снимет ее со спины, издалека.
«Это не загадка, это масштаб личности» — Алла Демидова об Иннокентии Смоктуновском
Уравнены с пространством все жители дома. Не слияние, но заточение. Отчетливо мы понимаем это, когда дядя Ваня остается один посреди ночи в бильярдной и визуально оказывается в кольце воды. Перед ним — окно, в котором льется дождь; за ним — бильярдный стол с капающей в стакан дождевой водой. Жизнь героя ничтожна, и эта «большая вода» из мирового пространства лишь закроет его дома ненастной погодой и будет надоедливо и уныло стучать по стеклу стакана, не предлагая ничего более. Он запечатан в доме, а судьба его предрешена. Попытки изменить то, над чем у него нет власти, лишь вновь напоминают о бессилии, сводят с ума.
Эта опасная вымотанность — и в его тяжелых вздохах, и в нервном голосе, и в смехе
Время, что дышит в спину, и вечность, что поджидает на пороге, пугают дядю Ваню. Фильм наполнен не внешней, но внутренней тревогой, грозой, ужасом. В нем идет постоянная борьба, которая раздирает изнутри. И это отражается на лице Смоктуновского — оно сосредоточено, напряжено. Скулы сжаты, вена на лбу всегда пульсирует. Отрешенный взгляд — взгляд человека, утонувшего в глубинах каких-то мучительных размышлений. Сопротивление проступает и в резких, обрывочных движениях: как он встает, как поворачивает голову, как с силой ударяет ладонью по кипе старых афиш, как закусывает зубами кисть руки.
Эта опасная вымотанность — и в его тяжелых вздохах, и в нервном голосе, и в смехе. И в том, как он безостановочно перебирает в руках камешки, которые кажутся символом невозможности перемен, «переливанием из пустого в порожнее». Именно с ними он играется, когда говорит о бесполезном деле, которым занимался всю жизнь профессор (Владимир Зельдин). Камешки же подменяют собой баночку с морфием. Они оказываются у дяди Вани в кармане, будто отменяя его мысли о самоубийстве. Дурацкое, бессмысленное действие — игра с камешками — единственное, чем дядя Ваня может себя развлечь, единственное, чем может себя спасти.
Он с трудом спит по ночам весь в поту. Просыпается с диким беспокойством и безумным взглядом. Ему душно — он пьет воду, не напьется, расстегнет верхние пуговицы халата, но дышать так и не может, прикладывает стеклянный стакан к вискам, но поток мыслей не отступает. Разбудившие его часы дядя Ваня остановит, но они снова начнут звенеть. Он бежит от них прочь из комнаты, как от убийцы. Время гонится за ним. Только это оно и умеет делать — дышать в затылок.
Раздражительность дяди Вани в исполнении Смоктуновского имеет характер болезни. Таков же и дядя Ваня Сергея Маковецкого в спектакле Римаса Туминаса — человек со сломанными нервами и жизнью. Но у Маковецкого — герой плачущий; немного Башмачкин, у него нет гордости. Грустный и покорный, стесняющийся своего нелепого бунта.
Гамлет спустя шестьдесят лет — К столетию со дня рождения Иннокентия Смоктуновского
Дядя Ваня Смоктуновского слишком напуган, чтобы плакать и быть покорным. Он пытается изменить ход жизни: убить себя, убить профессора, остановить время. Воплем он кричит, трясясь всем телом, и стреляет мимо профессора, истерично откидывая от себя пистолет. Сшибает мебель, бегает от Астрова (Сергея Бондарчук) по дому со спрятанной баночкой морфия, держит дверь, которую доктор пытается открыть. Смоктуновский играет человека загнанного в угол, потерянного. Он не то что не может найти выход, он даже не знает, в какую сторону бежать.
Дядю Ваню можно сыграть человеком пошлым, беспричинно озлобленным на жизнь, мелким неудачником. Таким его играл Олег Басилашвили в спектакле Г. А. Товстоногова. Его дядя Ваня не странен и не нервозен — его руки не дрожат, когда он стреляет в профессора, а речи кажутся пустыми и скучными. Смоктуновский же играет страдания дяди Вани столь масштабно, что они делают его героя благородным, особенным в своем отчаянье.
«Но доложу я вам, утрата,
Завал, непруха
Из нас творят аристократа
Хотя бы — духа»
— писал Иосиф Бродский. Дядя Ваня Смоктуновского сокрушается не только над своей «пропущенной» жизнью, но над устройством жизни вообще. Его проблема — вселенского масштаба. Проблема смыслов, касающаяся всего и всех. И этого смысла, обнаруживает вдруг герой, никогда не было ни у него, ни у других людей. И все, что «было», оказалось напускным, обратилось иллюзией.
«Аристократом духа» дядю Ваню делает актерская природа Смоктуновского. Его личный масштаб позволяет герою быть интересным. Кого бы он не играл: гениев, людей не от мира сего, людей униженных и потерянных, злодеев или сумасшедших, — все они оказываются людьми «из ряда вон». Сложносочиненными, остро воспринимающими жизнь и всегда чем-то одержимыми. Таков и дядя Ваня: он одержим мыслью изменить свою участь. И ломается изнутри, как хрупкий цветок, когда ему это все же не удается.
Отдельность существования — Лучшие тексты об Иннокентии Смоктуновском
Эту инаковость, которую никак нельзя «вычесть» из Смоктуновского, и заметил Георгий Товстоногов, когда увидел актера в его первой кинороли в «Солдатах» Александра Иванова. Именно эту инаковость Смоктуновскому позволили разыграть в полную силу в легендарном спектакле «Идиот», взяв Иннокентия Михайловича на роль князя Мышкина. Именно эта инаковость отличает дядю Ваню Смоктуновского от всех остальных, сыгранных другими актерами. Ведь у них он получается каким угодно, но никогда — «выходящим из ряда вон».
Конец времен для этих людей не за горами
Последний раз тиканье часов слышно в фильме, когда заглавный герой прячет от Астрова морфий. По ходу разговора с доктором он все больше отходит от идеи покончить с собой, вместо этого — оседает на стул и начинает медленно дышать. Замедляется и тиканье часов, а потом и вовсе исчезает. Часы останавливаются. Дядя Ваня смиряется с участью и навсегда отказывается от бунта против жизни и от поисков ее смысла. Герои садятся за счеты и приступают к работе. Соня поворачивает голову на дядю Ваню и, едва сдерживая крик, вскакивает с места: свет падает на него так, что глаза не видны — на них легла тьма. Он кажется мертвецом. Словно вывернутое наизнанку существо, призрак. Никакой жизни в нем не осталось.
«Картина несомненного вырождения», о которой без устали говорит Астров, касается не только природы, но и человеческой жизни. Конец времен для этих людей не за горами. Наступает «великая сушь», на которую весь фильм указывала стрелка часов, подсказывая дяде Ване состояние погоды в его комнате. «Чувство мое гибнет даром, как луч солнца, попавший в яму», — уже не жалобно, но с полной ясностью картины мира говорит он.
Камера, весь фильм запертая внутри дома, в финале выплывает из комнаты, в которой Соня с дядей Ваней зачарованно перебирают счеты. Она медленно едет к выходу и улетает на волю. С высоты птичьего полета снимает зимний обледенелый лес. Снимает так, будто смотрит на эту странную Землю из другого мира. Оттуда, где небо на самом деле в алмазах и где все совсем по-другому — не так, как в этом лишенном смысла, увядающем мире.
Читайте также
-
Гамлет спустя шестьдесят лет — К столетию со дня рождения Иннокентия Смоктуновского
-
Перспектива — Фрагмент книги «Три кита операторского искусства» Левана Пааташвили
-
«Суспирия» — Фрагменты из книги Олега Ковалова «Дарио Ардженто»
-
«Бассейн» Жака Дере — Фрагмент книги «Ален Делон»
-
Потоки любви — Предисловие книги «О кино и о времени»
-
А вы читали книги Александра Клюге?