Красные папочки. Назидание потомкам и родственникам
Удивительная и даже немного страшная история о правильном обращении с семейными архивами, записанная Любовью Аркус со слов Марии Чепайтите в назидание наследникам ценных документов.
— …Подожди, я тебе говорю, что в томе «Переписка» есть одиннадцать писем Козинцева деду и ответы деда.
— Что ты говоришь? Правда? Как интересно! Ты можешь попросить, чтобы мне их кто-нибудь прислал? Откуда они вообще взялись?
— Марусь, в фонде деда в РГАЛИ нет никаких писем. И почему-то там очень мало единиц хранения. Даже то, что я видела у тебя десять лет назад, выглядело несомненно внушительнее.
— А оно и выглядит внушительнее, там две большие коробки одних только бумаг.
— Где?
— Мой дорогой, тут они, в Вильнюсе. После продажи Чистого на складе, который мы еще не разобрали…
— Что??? На складе? В Вильнюсе? Там же, наверное, переписка, из которой мы наконец-то смогли бы все, наконец, понять про их отношения! Да Бог знает, что еще там лежит!
Моя подруга Маруся — существо волшебное, непредставимое. Она ломовая лошадь: вечная сиделка при бабушке, а потом при маме; мать, в одиночку воспитавшая троих детей-погодков и давшая им великолепное образование; полномочный посол литовской культуры в Москве, а русской культуры — в Вильнюсе; педагог, писатель, переводчик, историк, комментатор, публикатор и прочая, прочая.
Ломовая лошадь, однако, несомненно ангельское создание, невесомое, как облачко… Ее нарисовал как будто один из чудесных иллюстраторов моих детских книжек — перышком и акварелькой. Да, она легкая, как перышко, с огромными глазами небывало василькового цвета, в круглых очечках, как у студентки ИФЛИ. Ямочки, сияние, маленькие ручки, которые всегда при деле: раскладывают еду, примеряют лоскуты для нового одеяла, чинят, приклеивают, барабанят по клавишам, шьют куклу, зажигают сигаретку… С ангелами, которые всегда у нее за спиной, и к которым она часто обращается с вопросами, просьбами, укоризнами или прочими надобностями.
Нас познакомила ее мама, Наталья Леонидовна Трауберг, которой Маруся честно, но не безропотно (или не безропотно, но честно) служила всю жизнь секретарем, конфидентом, лекарем, спасением от одиночества…
Но тогда мы еще не подружились. А случилось это, конечно же, за работой. А как еще мы могли подружиться? Мы, «Сеанс», были какой-то последней привязанностью Натальи Леонидовны. В хосписе, надписывая то ли восемь, то ли десять номерных экземпляров домашнего самиздата — один из них она предназначила нам.
На Марусю это произвело впечатление. «Сильно», — подумала Маруся и поехала к нам знакомиться.
Мы делали в журнале блок памяти мамы и любовно выкладывали на развороте розу, кота, Честертона и Льюиса; а затем складывали с Петей и Ариной мамины же «Домашние тетради» уже как сеансовскую книжку. Не полюбить Марусю не удалось никому. Она быстро стала другом всех моих друзей и моих малышей, даже нелюдимый Аркаша мой Ипполитов уже через минут десять предложил ей совместную прогулку по Питеру, а я, выкручивая руль и останавливая машину по Аркашиному сигналу, с недоумением слушала, как они трещат, как повстречавшиеся после долгой разлуки сороки: она пищит комариком, а он глухо ухает филином…
До дедушки Леонида Захаровича Трауберга, классика советского кино, дело дошло лишь когда я затеяла «Чапаева». Тогда мы и записали про него это интервью, которое вы, дорогие читатели, можете посмотреть, поскольку я заботливо разыскала его для Вас в нашем архиве.
Несколько лет назад Маруся переехала к детям, на свою родину, в Вильнюс. Болтаем мы то редко, то часто, но уж если доберемся друг до друга, то не разнимешь по несколько часов, сколь бы ни было в этот момент срочной работы. Нынче, когда я работаю над своим «Пырьевым», мы обсуждаем эпоху борьбы с космополитизмом и, конечно, ее дедушку, Козинцева и Пырьева, с которым в мою картину мира вошли некоторые ошеломительные факты. Перемываем им косточки, судачим про них, как будто живем там, а не тут.
Что же случилось у Козинцева и Трауберга, какая кошка между ними пробежала? У Марголита своя версия, а у Маруси — своя. Они ничем не схожи. Тут-то и всплывает история про переписку, а вслед за ней история про архив деда… В какой-то момент я кричу: «Подожди, Марусенька, я включу диктофон, мы запишем тебя в назидание всем родственникам!» «Про красные папочки? — пищит Марусенька своим неподражаемым голоском, — ну давай, хорошо, записывай. С тобой в удовольствие поболтать никогда не получается».
Красные папочки
Я даже не знаю, с чего начать. Наверное, с того, что когда бабушка сломала ногу, деды (мы их так называли) переехали в Матвеевское, в Дом ветеранов кино. Это заведение совершенно не было похоже на какую-нибудь там богадельню, скорее напоминало дорогой санаторий, куда постояльцы могли перевезти свою обстановку, предметы обиходы и даже библиотеку. Питание, полное медицинское обслуживание… В общем, все по высшему разряду.
Мария Чепайтите о Леониде Трауберге
Я в это время живу на Преображенке с тремя детьми мал мала меньше, мама — на Горького, в квартире дедов. Моей жизни не позавидуешь: со всем своим выводком я мечусь между тремя этими обиталищами, в этот момент я самая сильная и должна обо всех позаботиться. К деду приезжает Наташа Нусинова, молодой киновед, и записывает все, что он рассказывает. Потом она ему предлагает разобрать бумаги. Часть дед уже сдал в архив, но остались какие-то фотографии, документы, письма, варианты сценариев, старые афиши, ветхие манифесты.
Наташа волновалась, что все это существует в разных ящиках, и никто не помнит, где что. «А давайте, — говорит Наташа, — мы все это рассортируем!» Дед соглашается. Наташа за свои деньги покупает красные папочки. Она их постепенно заполняет и надписывает аккуратным почерком. Ни дед, ни бабушка Вера решительно не понимают ценности Наташиной работы, и чем ей дались эти папочки, но они относятся к ней с нежностью, рады, когда она к ним приезжает.
У мамы — душевные переживания, духовные страдания, Честертон и Вудхаус. У меня — дети, работа и мама на голове, у деда — бурная светская жизнь среди ветеранов и их гостей, у бабушки — тайная война с персоналом, у Наташи Нусиновой — красные папочки, она пыхтит, раскладывает их и надписывает.
Дальше — грустно. Дед попадает в больницу. У него открываются всякие хвори, он соглашается на операцию, а после операции неожиданно умирает. Бабушка решает переехать ко мне. Она болеет и все норовит дать дуба, но я не позволяю ей это совершить, она воскрешается и на какое-то время опять начинает получать удовольствие от жизни. В удовольствии от жизни, как, впрочем, и в полнейшем отчаянии от жизни, бабушка знала толк.
Примерно то же происходит с моей мамой, только у нее все эти состоянии в значительно увеличенной степени. Понятно, что двужильная здесь я и, даже не пытаясь их как-то разубедить в этом, я решаю сменять две квартиры в одну, чтобы хоть не разрываться между ними, не тратить времени на транспорт.
Так в 1992 году мы оказываемся в огромной полуразрушенной квартире в Чистом переулке. Я поступаю служить в литовскую школу, мне нужно, чтобы дети знали литовский язык. Наташа Нусинова иногда забегает к бабушке, очень ее веселит, щебечет с ней по-французски и это весьма полезно в моей вечной заботе воскрешения бабушки и возвращении ее к жизни.
Бабушке уже перевалило за девяносто, она почти не встает, и я ставлю свою кровать в ее комнату. Как-то между делом Наташа (которой я на всю жизнь благодарна за деда и бабушку) вспоминает про красные папочки и твердым голосом архивиста спрашивает: «Где красные папочки? Я с Леонидом Захаровичем разобрала все документы». Я говорю: «Ну, Наташа, какие красные папочки? Надо разобрать две квартиры, которые ящиками стоят где-то по периметру». Живем дальше.
Вопрос «где красные папочки?» повисает в воздухе
Бабушке становится все хуже, я сижу с ней все больше, мы разговариваем, одновременно разбирая коробки и думая, куда это все девать. И вдруг в этих коробках, в которые было скинуто все, что было на Горького, я начинаю находить кинодокументы по истории создании фильмов «Чертово колесо», сценарий «Максима», понимаю, что эти документы должны быть из того, что разбирали Нусинова с дедом.
Набрав эти бумаги и фотографии съемок в нужном количестве, говорю Наташе: «Вот смотрите, у меня тут какие-то документы вылезают, какие-то рукописи. Как-то странно это. Никаких папочек». Наташа приходит в дикий ужас. Говорит, что это и есть то, что они разбирали. Тогда я в экстренные сроки осматриваю все, что переехало, и нахожу все эти документы в совершенно в разных местах. Наташа падает в обморок: она не помнит, как и что было изначально.
Мы начинаем жить, уже как-будто смирившись, что нет этих папочек, и вообще их никто не видел. Наташа начинает все разбирать заново уже со мной. Обнаруживается, что нет очень многих фотографий. Оказывается, что бабушка за то время, что папки были без присмотра, порвала те фотографии, на которых были плохие люди. А на каких-то снимках выколола глаза.
Наташе от этого мимолетного признания, сделанного в беспечном и светском тоне, становится дурно. Я высказываю предположение: «плохие люди» — это те, кто в годы борьбы с космополитизмом не здоровались с дедом и отворачивались от него. Эти люди ей всю оставшуюся жизнь не давали покоя. Особенно Козинцев, но и другие тоже. Я рада, что все нашлось. Вопрос «где красные папочки?» повисает в воздухе, но думать об этом мне некогда, хватит, история закончилась.
И тут — 1995 год.
В моей литовской школе ставят спектакль. Прихожу на репетицию, и там — маленький мальчик играет Оле Лукойе, который должен выпрыгивать из сундука. Я говорю: «Кстати, у меня дома есть замечательный литовский этнографический сундук». Он на ладан дышит, но его можно починить. Все обрадовались: литовский сундук, настоящий, расписной, крышка открывается, все как надо! Его мне подарила моя мачеха, литовская жена папы, это был сундук для ее приданого. Я утащила его в Москву, и он во время переездов пострадал.
Открываю сундук, чтобы вынуть оттуда все, что было. И вдруг… под сложенными туда старыми вещами вижу красные папочки, со шнурочками. На которых, и вправду, наклеены белые бумажки с круглым Наташиным почерком. Вообще-то я могла этот сундук еще много лет не разобрать. Но мальчик Оле-Лукойе привел меня к нему.
Как оказалось, мой брат Томас, то и дело наезжавший Москву из Вильнюса к маме на улицу Горького, решил «начать новую жизнь» — привести в порядок собственный архив, — и вытряхнул из папочек непонятные ему бумаги (хотя и не все) и сложил туда какие-то варианты своих стихов, романов, всякого своего творчества. Это ему, разумеется, быстро наскучило, и он сунул полу-разоренные папочки в сундук. Эта история в нашей семье называется «тайна красных папочек».
— ….И что мы хотим сказать этой историей?
— Не знаю. И что ты меня все время записываешь, как будто я дед, а ты Наташа Нусинова?
— Маруся. Мораль очевидна. Что будет с архивом деда?
— Я его привезла сюда, сдам его в архив. Летом. Мораль будет такая: дорогие другие родственники, сдайте бумаги и фотографии в архив как можно скорее! Храните деньги в сберегательной кассе! Помните про красные папочки.
