Нестрашный мир
Маше 24 года. Впрочем, этот факт решительно ничего не объясняет в Маше, так как является чистейшей условностью — она кажется то подростком, то человеком, прожившим огромную жизнь, наполненную подробными трудами, ежедневными преодолениями, неустанным добыванием смыслов и неустанной же проверкой их на прочность.
Маша — дефектолог. Педагог, психолог, нянька для детей и выросших детей, у которых — аутизм, умственная отсталость, слепоглухота, множественные нарушения развития. Маша — частный репетитор у тех, кто живет в своих квартирах со своими родителями. Маша — волонтер в детском доме для тех, от кого родители отказались. Маша — автор рабочих записей, дневников, писем к друзьям, которые, по сути, те же рабочие записи. Собранные под одной обложкой, они перед вами. Это — факты. А вот моя версия. Маша — воин, эльф, подвижник, философ, поэт, дочь смотрителя маяка, Малыш и Карлсон в одном лице. Маленькая, короткостриженная девочка в длиннополом черном пальто с непомерно большим для ее роста рюкзаком за плечами. Там, в рюкзаке, среди многих, самых неожиданных предметов, необходимых для занятий с ее подопечными, — флейта. Маша умеет на ней играть. С рюкзаком она наматывает километры по питерским окраинам, через промзоны и спальные пчелиные соты — по частным урокам. С рюкзаком она курсирует из города N (дальний пригород большого города) в большой город, чтобы от всеми отверженных перейти к отверженным не всеми, — к тем, кого все-таки любят, хотя бы и только родители. Маша, конечно же, не из века нынешнего. Это становится понятно с первого взгляда. И по внешнему ее облику (то ли мальчик Возрождения, то ли юная сестра милосердия призыва 1914 года). И по тихой, внятной, чистейшей русской речи с округлыми интонациями, идеальными согласованиями, точнейшей пропорцией назывных, вопросительных, восклицательных предложений, органичным преобладанием сослагательного наклонения над прочими и полнейшим отсутствием наклонения повелительного. Речи, в которой нет даже сиюминутных проскоков современного новояза или слов-паразитов или попросту случайных слов. Так она говорит, и так она живет, и так она пишет — убедитесь сами, дорогие читатели, открывшие эту чрезвычайно важную для всех нас книжку.
Маша родом из какого-то такого времени, когда еще не была провозглашена ни смерть Бога, ни смерть Романа, ни крушение гуманизма, ни торжество постмодернизма. И, тем не менее, будучи из этого своего, неведомого времени, она, в общем, в курсе, что были Освенцим, и Холокост, и ГУЛАГ. Она знает это подробно и доподлинно (она вообще много знает) — а вопрос о том, возможно ли после этого искусство, для нее решен — вернее сказать, что для нее и нет такого вопроса. Искусство — возможно, потому что необходимо. Оно не спрашивает, оно возникает само по себе, неподвластное ни запретам, ни долженствованиям.
В частности, книжки возникают потому, что есть мысль, есть речь, есть вопросы, которые требуют ответа и опровержения этого ответа, а потом опровержения опровергнутого опровержения… И даже если ничего этого нет — ни мысли, ни вопроса, ни речи, ни опровержений — есть трава, песок, деревья, ложка, окно, свеча, будильник, имя, звуки, шорохи, время суток… И они как-то складываются друг с другом, или есть острая потребность сложить их как-то, связать между собой — книжка, которая перед вами, и об этом тоже.
В Маше есть простота, которая уже после всех хитросплетенных конфликтов и сложных человеческих рефлексий на все вышеупомянутые вопросы. В Маше есть та серьезность и тот непафосный пафос, которые уже сдали все зачеты по иронии и скепсису и, получив за них отличные отметки, выбросили их за полнейшей ненадобностью.
Маша написала книгу не о профессии. Она написала книгу о любви. О той самой, которая уже ответила на все вопросы, отменила все ответы, и прошла все смерти, смертию смерть поправ. Потому что, как мы знаем из одной, самой главной, книги, это единственный выход. К свету.
Александр Секацкий
Эту книгу можно назвать путевым дневником и одновременно отчетом о командировке в неведомые миры, в те, что по степени инопланетности намного превосходят большинство пространственных перемещений внутри видимой Вселенной. Книга соединяет в себе несколько измерений, среди них, на мой взгляд, самое яркое и удавшееся — измерение мыслителя и естествоиспытателя. Затронутые вопросы относятся к числу самых важных, а сама логика проблематизации поражает своей точностью.
Например, если нельзя помочь безнадежному аутисту со множественными «сопутствующими расстройствами», помочь в смысле его приближения к нормальному человеческому миру, что тогда остается делать? Что можно сделать? Можно повысить качество проживаемой жизни, повысить событийность, мироизмещение другого существа, которое мы причисляем и будем причислять к человеческому роду. Это существо способно «что-то бросить и увидеть, как брошенное упало». И это не пустяк. Миссия, способствующая сгущению таких происшествий, способствует и расширению человеческого мира, каким бы ничтожным на первый взгляд это расширение не казалось. После прочтения книги оно уже не кажется ничтожным, вообще читатель получает новые представления о горизонтах человеческого. Оптимистическая инвентаризация обычных человеческих проявлений — один их сильнейших побочных эффектов книги.
Сергей Соловьев
Приступая к чтению этой книги, я был убежден в том, что знаю достаточно о специфических медицинских аспектах сегодняшней жизни молодых людей. Каково же было мое удивление, когда я с первых строчек этой книги наткнулся на удивительное, необычное, исключительное, сильное, сдержанное, целомудренное, сжатое и неоткрытое произведение. Я, честно говоря, прозаических сочинений такой силы, такого сердечного, душевного волнения давным-давно не читал. Все, так называемые специфические медицинских проблемы, о которых нам рассказывается, каким-то странным образом перестают быть специфическими медицинскими, а становятся обще гуманитарными, едва ли не самыми главными в нашем сегодняшнем безумном мире. Это огромное непостижимое счастье — столкнуться не просто с талантливым человеком, а с человеком, который прекрасно знает, как свой талант утеплить, укрепить и употребить на благо всем людям.
Дмитрий Воденников
Книга — это не таблетка (выпил и забыл, сняв боль или разочарование). Книга — это процедура. Проходя эту процедуру (читая книгу), ты узнаешь, что у тебя на самом деле болит и что есть в тебе мертвого или лживого.
Например, ты вдруг понимаешь, что в тебе нет любви. И что ты всего лишь врешь себе (что она есть) ежедневно. А у кого-то она — самая настоящая.
Книга Марии Беркович «Нестрашный мир» — именно об этом.
Только речь в ней идет не о любви к единичному человеку, а о любви к «особым» детям. Которых надо просто научиться через всю нашу невозможность и обоюдную инаковость понимать и хоть как-то слышать. Оставив их при этом свободными. И ничего не требуя взамен.
Потому что вполне вероятно, что на следующий день они даже не вспомнят, как твое имя. Но разве это что-то меняет?
Это и есть, как показывает собственный опыт, самый сложный поступок любой любви.
Валерий Панюшкин
Я читал эту книгу двое суток, не отрываясь, и не мог понять, в чем чудо. У меня было такое чувство, будто это сестренка пишет. Родная сестренка, которой у меня никогда в жизни не было. Младшая сестренка, которая может быть талантливее меня, добрее меня, терпеливее, трудолюбивее — и я этому только радуюсь. Мне даже кажется абсурдным оценивать литературные достоинства этой книги. Не станешь же всерьез думать о литературных достоинствах писем, которые тебе написала сестренка.
Когда я написал восторженный отзыв о книге у себя в блоге, Мария Беркович немедленно нашлась. Мы затеяли свидеться. Оказалось, что ей 24 года, что она застенчивая девушка, и она сидела со мной в кафе, вычерпывала ложечкой из чашки горячий шоколад и перемазала шоколадом нос.
И отчитывала меня. То есть она, конечно, была благодарна мне за восторженный отзыв о книге, но пеняла мне за то, что в отзыве моем выглядит невероятной какой-то подвижницей. Что, если почитать мой отзыв, то выходит, будто она единственный на свете дефектолог, тогда как на самом деле она только что окончила педагогический институт и у нее всего лишь практика.
На самом деле это просто такая профессия — работать с детьми, которые не видят, не слышат, не ходят, не умеют есть, говорить и надевать майку. Если ты дефектолог, это не значит, что ты святой, и можно быть хорошим дефектологом, а можно быть плохим. И никакого нету в дефектологии бессеребреничества, а хороший дефектолог всегда может рассчитывать на обширную частную практику. И вообще на дефектологию она поступила просто потому, что там не нужно было сдавать английский, и только к третьему курсу поняла, что это ей действительно интересно. И книжка-то получилась случайно: просто она писала в «Живом журнале» о своих детях, и просто нашелся издатель, предложивший ей сделать из блога книжку. И зря я думаю, что книжка эта — какое-то важное событие: подумаешь, две тысячи экземпляров — раскупят друзья, которые и так все про это знают.
Так она говорила, а я ликовал, разгадав загадку книги Марии Беркович «Нестрашный мир». Она написала книгу про то, что мир — не страшный. Я не должен бояться детей, не умеющих видеть, слышать, говорить, ходить, есть. Я не виноват в их несчастьях и не должен испытывать по отношению к ним чувства вины. Я могу помочь им или могу хотя бы знать, что есть люди, которые им помогают. Если я захочу помочь им, то испытаю любовь и нежность и найду откровения вроде этого сочинения Антона-Пешехода. И эти дети никогда не будут оценивать меня с точки зрения моей конкурентоспособности.
В кои-то веки мне ни с кем не надо будет соревноваться.
