Длинный разговор о коротком метре: Анкета дебютанта
Николай Соколов
На жаргоне «Кинотавра» фильмы короткого метра принято покровительственно называть «коротышками». На фоне основной программы фильмы-участники короткого метра часто не получают достаточного внимания, хотя именно их авторы становятся впоследствии дебютантами полного метра, как это произошло с Дмитрием Мамулия и Юрием Быковым.
Рассказ о коротком метре «Сеанс» открывает разговором с Николаем Соколовым, режиссером фильма «Ракоход», получившим главный приз конкурса. Накануне церемонии закрытия фестиваля мы побеседовали с ним о его фильме, герои которого — девятиклассники, в перерывах между музицированием и разучиванием классических сочинений изготавливающие самодельную бомбу, а также задали ему несколько вопросов в форме «школьной анкеты».
Кадр из фильма Ракоход
— Вопрос в лоб: а зачем, почему ты занимаешься кино?
— Ну, так тоже нельзя… Мне кажется, это не совсем корректный вопрос. Его можно задавать человеку, который уже снял несколько полных метров. Я еще не могу сказать, что я «занимаюсь кино», если уж мы так формулируем. Боюсь сглазить: здесь на «Кинотавре» я стал очень суеверным. Вообще после школы меня больше привлекали технические навыки, поэтому я пошел на факультет аудиовизуальной техники. Я так и не понял, на кого там учат, но думал, что стану человеком, который изобретает технику для кинематографа. На третьем курсе мне все это страшно разонравилось, я ушел и поступил во ВГИК. До этого еще несколько месяцев работал на «Ленфильме» светотехником — было интересно посмотреть «что» и «как». А в детстве я хотел быть водителем автобуса или мороженое продавать. Мне до сих пор нравится тележки в супермаркетах возить.
— А какой у тебя любимый фильм детства был?
— «Плакса» с Джонни Деппом. Любимая сцена, где главная героиня залезает на машину в очень открытом, облегающем, сексуальном платье — перед тюрьмой и поет своему возлюбленному песню, чтобы он скорее вырвался к ней, а она его будет ждать всю свою жизнь. А первый шок я испытал от фильма «Нечто». Мой папа пришел к своему старинному другу, и они уединились на кухне. Это была огромная коммунальная квартира, на улице Пестеля. Они оставили меня в какой-то комнате, и почему-то маленькому мальчику врубили этот фильм. И вот в какой-то момент, когда я понял, что я сейчас просто умру от страха, я встал и вышел в коридор, пытаясь найти папу. И я шел по этой огромной коммунальной квартире — везде еще был выключен свет — наугад открыл какую-то дверь и увидел женщину, кормящую грудью ребенка. Я посмотрел на нее, она посмотрела на меня. Я сказал «Извините» и вышел. Вот такая история.
— Есть ли у тебя учитель, «Учитель» — с большой буквы?
— Папа — мой учитель. В каком смысле учитель — как у Пушкина няня? Моя «Арина Родионовна»? Надо сказать, что мне вообще очень повезло в жизни с учителями: у меня все учителя были очень порядочные, очень умные люди. Я не был прилежным учеником, и, несмотря на это, учителя на меня очень сильно повлияли — начиная с нулевки. Я даже хорошо помню свою учительницу продленки. Вообще когда речь идет о студенческих фильмах, очень важна атмосфера, в которой растет студент — то, в какой общаге он живет, в какой мастерской занимается, кто его мастер.
— Три режиссера, оказавших на тебя самое сильное влияние?
— Режиссеры, которых я чаще всего пересматриваю — это Куросава и Герман-старший. Когда делал «Ракоход», то ориентирами для меня были Марлен Хуциев и Отар Иоселиани. Но все равно «Ракоход» был отчасти экспериментальной, такой лабораторной работой. На этой картине для меня были важны два момента — работа с оператором и работа с актерами. Сейчас многие вещи, которые в этом фильме есть, я бы сделал уже по-другому. И это даже не работа над ошибками, а попытка развить свой стиль.
Кадр из фильма Ракоход
— А почему картина называется «Ракоход»?
— Рабочее название было «Фа диез». С этой ноты начинаются все звуки сигнализации на машинах. Но мне оно не нравилось. «Ракоход» мы придумали уже в процессе работы над фильмом. Это и концептуальное название тоже — герой движется сначала в одну сторону, а потом возвращается к исходной точке, и проходит по тем же самым местам. Не все знают, что такое ракоход. Кто-то думает, что это диггерское понятие, туннель. Поэтому дали в начале титры, чтобы люди сразу понимали, в чем дело.
— Расскажи, о чем твой фильм.
— Когда я еще только писал сценарий, это был фильм о выборе, который делает парень в жизни, и о его становлении. А когда начали снимать, и когда уже фильм получился, этот сценарный смысл растворился в бессмыслице, игровой легкости мира, которую мы пытались создать. В итоге получилось нечто среднее между смыслом и бессмыслицей. Может, это и есть режиссура. Мы специально старались, чтобы в фильме не было четкой мысли-формулы, на которую его можно было бы разложить. Нам важнее было, чтобы каждая секунда фильма содержала в себе этот смысл. Чтобы в каждом взгляде, в каждом жесте, в каждом шаге, в каждой панораме было то, о чем этот фильм. Чтобы, выходя из зала, было чувство, а не смысл. Там была еще одна сцена в кинотеатре, где они смотрят боевик, Джеймса Бонда, например. Но мы решили, что не надо этого делать. Акцентов я избегаю. Я больше иду от чувства.
— Читал описание фильма в каталоге? «У двух школьников встал на пути Иоганн Себастьян Бах».
— Да, это я написал.
— То есть, ракоход и взрывы ты противопоставляешь? А к чему ты приводишь своего героя в конце? Он себя находит, или что?
— Да, у главного героя есть выбор между музыкой и бездельем. Но на самом деле этого выбора не существует. То есть в сценарии он есть. А в кино мы постарались, чтобы этого выбора не было. Чтобы этот парень одинаково относился и к бомбам, и к ракоходу. Чтобы одно другому не мешало. Фильм о творчестве, по большому счету. Мы постарались, чтобы все выглядело как какая-то вполне обыденная вещь. Эта их жизнь. Они ее любят. Герой в финале понял что-то важное для себя, но сказать, что он себя находит, я не могу. Смысл фильма гораздо проще: неплохо иногда вернуться к каким-то недоделанным вещам, что-то закончить.
Началось ведь все как… У меня была задумка снять что-то про музыкальную школу, потому что это такое забавное место. Ну, как… Вот сидишь дома, по телевизору трэшак, в окно выглянешь… Твою мать! А тут же… Эрмитаж под боком! Я знаю, что у меня внутри есть какие-то ресурсы, которые позволяют мне испытывать катарсис, так что мурашки по коже, но иногда я веду себя просто отвратительно. Это несоответствие, наверное, и послужило отправной точкой истории. Кто-то вот сейчас сказал, что в фильме есть дионисийское начало (взрывы) и аполлоническое (музыка). Как бы высокопарно это ни звучало, это правильно. Потому что собирать бомбы для этого парня — это тоже творчество, просто оно разрушительное.
Кадр из фильма Ракоход
— Что самое сложное для тебя в процессе создания фильма? Подготовка, сценарий, съемка, монтаж? Какие у тебя есть режиссерские страхи?
— В силу моих наклонностей для меня сложнее подготовка к съемке, организатор из меня так себе. Вот эти все бумажки, которые надо подписывать, заполнять, — это просто страшно для меня. Еще они меня со своим ЕГЭ замучили: актеры во время съемок сдавали экзамен, и надо было под это все время подстраиваться.
Был у меня еще один бзик. Я стараюсь снимать очень быстро, смены делать короче. Очень быстро снимаю первые два-три дубля. Боялся, что мне станет неинтересно делать семь или восемь дублей. Очень много занимаюсь подготовительными делами, прошу всю съемочную группу знать, что каждый должен делать. Но это, наверно, студенческая фобия, когда ты прекрасно знаешь, что может случиться все, что угодно. Вдруг хозяевам той точки, где ты снимаешь, например, в аптеке, придет в голову от тебя как-нибудь избавиться. Когда ты студент и снимаешь кино, тебя, конечно, никто ни во что не ставит. Снимать кино очень тяжело. Если во время короткометражки столько геморроя, то мне страшно представить, что происходит на полном метре. Посмотрев здесь на фестивале пресс-конференции с режиссерами, я понял, почему некоторые из них люто ненавидят критиков. Вплоть до того, что дело доходит до драк. Я помню, как Бергман в одном из интервью сказал об одном кинокритике: «Когда этот человек умер, я радовался». Даже если кино не получилось, даже если оно где-то там сбилось, человек потерял нить повествования, не нужно злорадствовать. Критик должен понимать, что хотел сказать режиссер, и где это не получилось.
— А с актерами как? Никогда не боялся актеров?
— Я очень люблю актеров. Это замечательные люди.
— Об импровизации не думал? Или это не твое?
— Импровизация должна быть подготовленной. Чтобы импровизировать в кадре, нужно иметь очень много пленки. Но с таким бюджетом это невозможно. Это сродни самоубийству. Поэтому очень много репетиций, только так. У меня была одна сцена, которую мы придумали прямо на площадке. Сцена возле милиции, когда мама героя говорит: «Ну-ка дыхни», это Паша придумал. Он был категорически против того, что я изначально предложил. Этот план обсуждался часов пять. Там вообще очень все долго делалось. Сцена в трамвае репетировалась три недели.
Кадр из фильма Ракоход
— Как ты готовил его к съемкам? Что говорил ему, какие перед ним ставил задачи?
— Он замечательный парень, с очень богатым спектром. Хочет стать спортивным журналистом. Разговаривали про девушек, про футбол, про ядерную войну. Ребятки, они же все-таки зажатые, они же не знают, что такое кино. Еще этот звук камеры — трррр! — я когда это первый раз услышал, то сам испугался. Организм неподготовленного человека препятствует естественному поведению на площадке. Зачастую то, что им казалось глупым, было тем, что как раз и было нужно. Потом он сам начал разбирать роль прямо по Станиславскому, при том, что никогда ничего кроме «Советского спорта» не читал. Начал задавать очень правильные вопросы — откуда я иду, зачем, что будет дальше. У нас было два профессиональных актера: учитель, его играл Николай Орловский, и голос второго персонажа — Геры, мы его переозвучивали. Орловского посоветовал Фенченко. Мне еще очень понравилось, что он немножко похож на Бетховена. Это была любовь. Я тогда был лысый и с бородой — я же там появляюсь в камео, в роли одного из гопников. А он такой ранимый, застенчивый.
— Тебе принципиально было, чтобы учитель тоже был молодой?
— Для учителя все, что произошло, тоже должно было быть приключением. Если бы это был человек другого возраста, то он бы не смог так легко перенести драку, потом ночь в участке. А он ржет там в участке, когда встречает своего ученика. В работе с актерами мне было важно, чтобы они все были единым целым, чтобы никто не выбивался. В жизни если такого человека встретишь, подумаешь, что он сумасшедший. Там мама одна нормальная. А они все немного странные. Но только немного.
Кадр из фильма Ракоход
— Что категорически не приемлешь в кино — приемы, темы, жанры… ? Есть ли для тебя в кино какие-то этические запреты?
— Мне не нравятся приемы ради приемов. Когда необдуманно что-то делается. Вдруг — раз — и такая фишка! Вдруг вставка, склейка неожиданная. Как-бы так не грубо сказать… про этические запреты. Хичкок сказал, когда он убил этого мальчика в трамвае, что этого делать нельзя. Я с ним согласен. Вот в фильме «Эйфория» маленькой девочке секатором отрезают палец, я не могу этого принять. По-моему, это просто насилие над зрителем. Это, наверное, зависит от внутренних качеств режиссера. Наверное, в принципе в кино возможно все, понятное дело. И этот «Кинотавр» нам очень наглядно это показал. Но если это сделано по правилам, то можно. У Бергмана есть очень страшная сцена, когда женщина себе режет, простите, клитор, но это не вызывает неприятия, ты ей сопереживаешь в этот момент. Потому что там есть предлагаемые обстоятельства, и ты понимаешь, зачем она это делает и почему. А есть фильмы, где то же самое действие делается просто так — лишь бы вызвать шок. Вот это я не приемлю.
— А в работе с актерами есть запреты? Чего бы ты себе не позволил на съемочной площадке?
— Я просто не люблю хамство, вот и все. Мне нравится, когда на площадке, на репетициях ко всем участникам относятся уважительно. Я не считаю, что съемочная группа — это говно, и все делает режиссер. У меня есть такое представление, что актеры — это самые важные люди на площадке, и вся съемочная группа в принципе работает ради них. Хотя бывают замечательные хамы, очень талантливые. И с ними иногда интереснее, чем с людьми, которые лояльно ко всем относятся. Когда группа подготовлена, когда все обговорено, все отрепетировано, когда все знают на площадке, что делать — от рабочего до актера — тогда мне кажется, и не будет возникать никаких ситуаций, которые могли бы мешать производственному процессу.
— У тебя в фильме герой варит кофе, который пил Бетховен — из 64 зерен. А вы действительно сварили эту смесь на съемках? Знаешь, для многих режиссеров важно сближать искусство и реальность…
— Нет, зачем мальчика травить? Это просто вредно для кровеносной системы. И сам я не пил, я что идиот?
Кадр из фильма Ракоход
— С какими актерами, если пофантазировать, хотел бы поработать?
— С Кейт Бланшетт. Я в нее влюблен. Очень красивая женщина.
— Как ты относишься к жанровому кино? Хотел бы снять жанровый фильм?
— Великолепно отношусь к жанровому кино. Триллер хотел бы снять или боевичок, такой кровавый. Или мелодраму. Но вот есть режиссеры, у которых от картины к картине меняется стиль, они могут так работать, эдак, в одном жанре, в другом. А мне бы хотелось что-то свое выработать.
— Что бы хотел экранизировать?
— Есть одна задумка, но она очень дорогая. Мне нравится проза Мариенгофа. Роман «Циники». Я вообще очень увлекаюсь Серебряным веком. Одно время сильно сидел на Пастернаке. Вопрос современного цинизма меня очень интересует. В «Циниках» очень сложная архитектура. Там нет сюжета как такового, структура дробится, диалоги обрываются, много документальных вставок, газетных вырезок.
— То есть, тебе близка фрагментарность?
— Да. Может быть, документальные вставки, которые мы использовали в «Ракоходе», сделаны по этому принципу. Мне интересно, когда люди не являются идеями, а, прежде всего, образами. Когда идет столкновение мнений, мне это не очень интересно, это очень плакатно, а когда это столкновение внутренних содержаний, желаний и действий, как это делает Мариенгоф.
— Хотел бы чью-нибудь биографию экранизировать?
— Вот только вчера об этом думал. Ходил мимо Зимнего театра и думал, как бы экранизировать биографию Баха. Там еще рядом какая-то собака шлялась. Тут, на этом «Кинотавре», такие ленивые собаки, хочется подойти и дать им пинка просто!
Кадр из фильма Ракоход
— Как тебе фильмы короткого метра? Ты ждал, что тебе дадут приз?
— Я вообще ничего не понял, я на автомате просто встал и пошел. Я думал, что дадут либо «Зеленым полям» Всеволода Бродского, либо Ивану Твердовскому за «Словно жду автобуса». Я не скажу, что этот фильм меня покорил, он отчасти конъюнктурный, но мне очень понравилось внутреннее качество режиссера, художника, который в этом во всем страшном разглядел что-то хорошее. Несмотря на всю грязь, которую он показывает, он сохранил любовь к этим людям. Я вообще думаю, что ненависть не может быть отправной точкой творчества. Даже у Селина это не так. Любое творчество возникает из любви. Кинокамера — это не пистолет, хотя ею можно так пользоваться. Но и пистолетом тоже можно орехи колоть.
Ненависть — это страх. А страх — это все. Трусость. Страх — это большая проблема современного общества. Именно из-за страха появляется цинизм. Я с Булгаковым соглашусь: страх — то чувство, которое убивает все творчество, разрушает. Те же самые триллеры все равно строятся на сопереживании.
Мы вот как-то во ВГИКе придумали постапокалиптический триллер с хорошим концом — действие этих триллеров обычно происходит в полной разрухе, а мы придумали, что там будет новое здание. Все блестит и работает.
