Невозможность «проверки»

Среди полицейских и „добровольцев“ партизанами проводится соответствующая агитационно-пропагандистская работа, в частности забрасывание специально для них предназначенных листовок. В результате этого за последнее время лишь только в объединенные отряды западных районов Курской области перешла полиция одного села во главе с начальником полиции, 10 полицейских из других деревень и 7 командиров из трубчевского „русско-немецкого“ батальона»¹. Соответственно, все более интенсивно внедрявшиеся в партизанские отряды офицеры НКВД без устали занимались выявлением шпионов, диверсантов, предателей и т.д. С января 1942 года в отрядах стали создаваться «оперативно-чекистские группы», не подчинявшиеся командиру отряда. Оперативные работники в отрядах знали коды и шифры неизвестные командованию, имели особую рацию и своих тайных агентов среди партизан. В итоге по данным только разведотдела Украинского штаба партизанского движения особистами было выявлено 9883 шпиона и вредителя, из них 1998 человек — шпионов гестапо². Сами по себе эти цифры почти несомненно имеют гиперболический, почти абсурдный характер. 10 тысяч шпионов — это целая армия, расстрелянная без всякого суда³.

Любопытно, что Герман делает нквдэшника Петушкова из повести не представителем высшего командования, а таким же прибившимся к отряду, а потому, в сущности, подозрительным офицером. Майора Петушкова в фильме играет Солоницын. Важно то, что он — единственный человек в отряде, одетый в советскую военную униформу. Его постоянно раздражает дисциплинарная расхлябанность отряда и его командира. В этом разнопером сборище униформа придает Петушкову подобие ясной идентичности. Впрочем, униформы, которые нужны для того, чтобы отличать своих от чужих, в партизанском мире утрачивают свою функцию. Сам Герман выражал уверенность, что партизаны в большинстве были одеты в немецкие униформы: «Сами партизаны про себя говорили: „Мы живем на довольствии Адольфа Гитлера“. Оружие у них было немецкое, одевались они в немецкие мундиры, немецкие штаны и немецкие сапоги, очень любили всякие цепочки и так далее. А перед камерой позировали в нашей военной форме или тулупах, с обязательным автоматом „ППШ“. По нашей хронике понять, как все было на самом деле, очень трудно…»⁴ В не выпущенном на экраны фильме «Славный парень» Борис Барнет, между прочим, одел почти всех своих партизан в немецкие мундиры. Существенно, что в «Проверке» только Петушков и Лазарев носят униформы, Петушков — красноармейскую, Лазарев — немецкую.

Само понятие «предательства», столь важное для фильма, имело в конкретных обстоятельствах Второй мировой войны далеко не столь ясное значение. За первые семь месяцев войны немцы взяли в плен 3.9 миллиона советских военнослужащих. Их положение оказалось ужасающим. И ужас этот в значительной степени усугублялся отношением к ним советских властей, считавших их предателями просто в силу того, что они оказались в плену. Советское правительство отказалось от сотрудничества с Международным Красным крестом, предлагавшим составить списки пленных с двух сторон и начать переговоры об их обмене. Не будет преувеличением сказать, что не пленные предали родину, но родина предала их. Сотрудничавший с Власовым К. Кромиади так описывал положение советских пленных: «Никто о них не заботился; их собственное правительство поместило их вне закона… А условия в лагерях были невообразимыми. Пленные умирали. То, как к этим полубезумным от их положения людям относилась администрация лагерей, было возмутительным. <…> Люди дошли до состояния полного истощения и были едва в состоянии стоять на ногах. Этой зимой 80 процентов из них погибли от голода или замерзли»⁵. В таком контексте понятие «предательства» становится более чем двусмысленным. Герман между прочим вспоминал о консультанте фильма, сыгравшем важную роль в формировании его замысла: «Консультантом на картине у меня работал Герой Советского Союза Никифоров. Во время войны его забрасывали в тыл к власовцам. И он вел среди них агитацию: „Возвращайтесь к своим. У вас есть шанс кровью искупить предательство. Советская власть гарантирует вам прощение“. Поверив этим обещаниям, люди возвращались в Красную армию, честно воевали, многие до Берлина дошли, ордена получили. А после войны их начали сажать. И тогда Никифоров пошел на прием к Жданову: мол, как же так? Жданов его выслушал, сказал: „Свободен“. Через несколько минут прямо там, в коридоре Смольного, Никифорова арестовали. И он на десять лет отправился в места, где отбывали срок те, кто ему поверил. Он мне много, подробно и без всякого сюсюканья рассказывал об этих людях. Вот о них мы и сняли нашу картину»⁶.

Второй раз Лазарев рассказывает свою историю возлюбленной погибшего во время его первого испытания разведчика. Он говорит о себе, как о совершенно непримечательном, обычном, заурядном человеке. Был он таксистом, «работа не пыльная, крути баранку, собирай чаевые. Дома обшивали и обстирывали. Ну выпивал после получки по праздникам. Все как положено. Бац! Война. Мне эта политика ни к чему. <…> Про себя думал я сильный, а вышло наоборот…» В каком-то смысле путь Лазарева похож на путь Адамова из «Седьмого спутника» — первого германовского фильма, снятого им в соавторстве с Григорием Ароновым. Адамов тоже в какой-то мере идет на поводу у жизни, хотя у него это растворение в мире является принципиальной установкой, имеющей в себе и определенный этический элемент. Адамов как бы утрачивает видимость, постепенно опускаясь «вниз» — он генерал, но сначала торгует на рынке, потом обстирывает заключенных и т.д. В нем работают механизмы какой-то социальной мимикрии, которая по замыслу авторов позволяет раскрыться его внутренней сущности. Видимость, идентичность отпадает от него по мере слияния с миром, погружающимся в хаос и утрачивающим дифференцированность. Все это напоминает о «легендарной психастении», которую описал Роже Кайуа: «Такое уподобление пространству обязательно сопровождается ощущением ослабленности своей личности и жизни; во всяком случае, примечательно, что у мимикрирующих видов процесс идет только в одном направлении: насекомое подражает растению, листу, цветку или колючке, скрывая или вовсе теряя свои реляционные функции. Жизнь отступает назад на один шаг»⁷. Это движение «на один шаг назад» в конце концов ведет от жизни к смерти, для Адамова — к расстрелу. У Лазарева его превращение в полицая тоже связано с мимикрической пассивностью, со стремлением выжить, которое в итоге приводит его к смерти. Лазарева отличает от Адамова то, что у него нет ни малейшего морального оправдания своему поступку, который он приписывает чистому движению самой биологической жизни в нем, не знающей никакой «идеологии». Но эта пассивность позволяет герою вступить в некое влекущее его течение, которое обеспечивает его жизни определенную целостность, но такую, которая не вписывается в простую стратегию понимания.

В целом эта первая проверка напоминает инициации в бандах, широко распространенные в криминальном мире. Желающий войти в банду должен показать свою способность убить по приказу. При этом убийство — и в этом смысл инициации — должно совершиться без всякой ненависти к жертве, без всякого прегрешения с ее стороны. Это чистый акт трансгрессии, позволяющий обрести высшую, трансцендентную правду⁸. В более широком смысле инициация предполагает символическую смерть и новое рождение, то есть является частью ритуала перехода. Эта символическая смерть часто неотделима от жертвоприношения, убиения врага⁹. У Германа, однако, испытание не приносит ощутимого результата, жертвоприношение не ведет к истине. В то время, как партизаны обыскивают автомобиль немцев, один из них исподтишка стреляет в Соломина и убивает его. Когда бойцы возвращаются с телом убитого Соломина в лагерь, Петушков высказывает подозрение, что Соломина убил не немец, а Лазарев, сводивший с ним счеты за старые унижения. Испытание, таким образом, не дает ясного результата. Убиение врага — акт «размежевания» оказывается, как это ни странно, двусмысленным. Лазарев остается под подозрением и даже в какой-то момент пытается покончить с собой.

Первое испытание в принципе не может решить вопроса об идентичности испытуемого, так как статус предателя — это несмываемое пятно, неискоренимая стигма. Будучи стигмой, в том смысле, который приписывал этому слову Эрвин Гоффман, она не может быть преодолена, так как делает человека неспособным сделать выбор между своими и чужими. Ведь такой человек изначально отмечен тем, что «свои» считают его «чужим» и сам он считает себя «чужим» среди «своих»¹⁰. Он ведь и немцев убивает по-предательски, воспользовавшись своей униформой. В отличие от Шепитько Герман не признает эффективности испытания «предельной ситуацией». «Предельная ситуация» дает, по мнению аналитиков, вспышку озарения, раскрытие Existenz, которое во многом аналогично почти религиозному экстазу. Опыт предельной ситуации не поддается описанию. Вальтер Беньямин писал о том, что «опыт — это переживание сходства. Не существует большей ошибки, — утверждал он, — чем попытка сконструировать опыт — в смысле жизненного опыта — по модели, которой следуют точные и естественные науки. Здесь важны не причинные связи, установленные в течение времени, но пережитые подобия»¹¹. Опыт кристаллизуется в подобиях, образах, которые хотя и не дают возможности прямо описать его, трансформируют прошлое в систему стигм и знаков. Предательство — такая стигма, от которой нельзя избавиться (как нельзя избавиться от прошлого) и которая вполне закономерным образом соотносится с темой святости и божественного (Каин, Иуда и т.д.).

Но такая система подобий делает истинный «жизненный» опыт совершенно недостижимым. Тот же Беньямин писал о девальвации опыта в современную эпоху и связывал эту девальвацию с переживаниями войны: «С началом мировой войны заявил о себе процесс, который не прекращается до сих пор. Разве мы не заметили, что, когда закончилась война, люди пришли с фронта онемевшими? Вернулись, став не богаче, а беднее опытом, доступным пересказу?»¹². И действительно, Лазарев у Германа чрезвычайно молчалив. Томящийся с ним в ожидании казни полицай умоляет его: «Поговори!», но безуспешно. Это молчание Лазарева — совершенно иного типа, чем молчание Сотникова из «Восхождения» Шепитько, уже отделившегося от мира людей и движущегося к трансцендентному. Лазареву нечего сказать, хотя он и погружен в человеческую среду. Его молчание во многом объясняется как раз тем, что его «опыт» лежит вне области аналогий и сходств, вне области стигм, к которой относится предательство. Именно поэтому, в конечном счете, всякая проверка, призванная отделить добро от зла и их кристаллизовать, оказывается в его случае совершенно не эффективной¹³.

Лазарев существует не в плоскости стигматизируемого, обозначаемого, семиотического, но в той сфере, которую Поль Рикёр назвал «заблуждающимся человеком» или человеком «способным согрешить» (L’homme faillible). Если стигма — это знак, предназначенный для общества, то ошибка, прегрешение не имеют знакового характера и не предполагают, как и само течение жизни, внятного прочтения. В «Проверке на дорогах» много ошибок. Смерть Соломина — это ошибка. Бегство полицая, из-за которого, в конце концов, погибает Лазарев, — это ошибка молодого бестолкового партизана Митьки (Геннадий Дюдяев). Да и сама гибель Лазарева в конце фильма — результат ошибки. Ошибка — не знак, она не отвечает никакому коду и не соответствует никакому намерению коммуникации. Но «ошибка», о которой говорит Лазарев, когда речь заходит о его предательстве, — это особая ошибка.

Здесь следует, не вдаваясь в философскую аргументацию Рикёра, сказать несколько слов о его понимании «заблуждающегося человека». Рикёр утверждает, что способность человека заблуждаться связана с его положением в мире. Человек не только воплощает конечность, ограниченность, в том смысле, какой вкладывал в это понятие, например, Лейбниц¹⁴, его положение определяется «непропорциональным отношением конечного к бесконечному. Это отношение, создающее онтологический «локус» между бытием и небытием, или иными словами, человеческую «„степень бытия“, присущее ему „количество бытия“. Именно это отношение делает человеческую конечность синонимичной со способностью заблуждаться»¹⁵. Роль человека, в таком понимании, сводится к медиации, посредничеству между полюсами бытия и небытия, конечного и бесконечного. И эта медиация приводит к постоянному несовпадению человека с самим собой. Это несовпадение, являющееся результатом отношения конечного к бесконечному, выражается в чувстве конфликта, «манифестирует человека как изначальный конфликт»¹⁶. Рикёр пишет о человеке как о хрупком синтезе разъединенных элементов реальности. Способность к заблуждению и прегрешению коренится в хрупкости этого синтеза. «Хрупкая медиация таким образом оказывается собственно пространством явления зла. Человек, центр реальности, примиритель крайних полюсов реального, человек, микрокосм — это также и слабое звено реального. Но между возможностью и реальностью зла — пишет философ, — существует зияние, разрыв: и в нем заключается вся загадка прегрешения»¹⁷.

Беньямин как-то предложил различать два типа опыта: «Существует опыт, жаждущий уникального, данного в ощущениях, и опыт, который ищет вечно одного и того же»¹⁸. Опыт заблуждающегося человека, опыт его чувств — это уникальный опыт. Тот же опыт, который ищет вечно повторяющегося, — это моральный опыт, который, ни о чем, в сущности, не говорит. В такой перспективе любые «предельные» ситуации в конце концов тяготеют к воспроизведению одного и того же, опыта опосредованного нашим языком и этикой нашего словаря.