Константин Шавловский
Константин Шавловский

Огонь, иди за мной


Фёдор Бондарчук на съёмках фильма Сталинград. Фото А. Низовского

— Я вчера был у вас на площадке «Сталинграда», и меня, конечно, поразил масштаб съёмок. Но ответа на главный вопрос я так и не нашёл: зачем сегодня, в 2011 году, снимать очередной фильм про Великую Отечественную войну?

— Мне кажется, любой режиссёр в России мечтает снять кино о войне — своё кино. Это может быть маленький фильм на двух героев, отставших от своих в хаосе начала войны, а может быть гиганское многокомпозиционное батальное полотно. Мне сорок четыре года, я прошёл через многое: шесть лет запускал свой дебют, потом был очень сложный «Обитаемый остров». И я знаю и чувствую, чтó меня сегодня, в XXI веке, торкает в кино, в кинодраматургии, в пластике изображения, и для чего я делаю очередное высказывание в советско-российском пространстве опять, блин, на тему Великой Отечественной войны. У меня всё объяснено на уровне эскизов, раскадровок, репетиций, тестов и очень подробного подготовительного периода. И я думаю, что смогу объяснить и донести это своим фильмом, надеюсь, довольно большой аудитории. А меня интересует и будоражит большая аудитория. Не сто тысяч, а миллионы.

— Вчера на площадке я прочёл сценарий — он читается очень легко, буквально «летит»…

— То, что «летит» — хорошо, но самое важное для меня то, что он эмоционально очень сильно трогает — на себе это проверял. Но я сентиментальный человек, меня нельзя в расчёт брать, я плачу на «Перл Харборе» — ну плачу, и всё! Я видел одного известного критика, с которым летел с Каннского фестиваля, он смотрел кино на таблетке и очень трогательно сопереживал. Я заглянул ему за плечо — и, конечно же, там был Майкл Бей! А критик жесточайший, при слове «мейнстрим» должен хвататься за пистолет.

— А зачем в фильме про Сталинград нужны современные пролог и эпилог?

— Мы специально придумывали «несоветское» начало. Помните, чем Майкл Бей открывает «Перл Харбор» или последних «Трансформеров»? Все же знают это, только мало кто может реализовать: все эти углы камер, рапиды, съёмки с высоты птичьего полёта. Такой большой штиль большого энтертеймента: солнце, через солнце садится борт грузового самолёта МЧС… И когда ты идёшь на фильм «Сталинград», ты меньше всего ожидаешь увидеть нечто подобное. Шестой канал у тебя в груди где-то бухает, картинка жирная — и фокус зрения ломается однозначно, в одну секунду. Спилберг сказал, что нужно забрать своего зрителя в первые три минуты экранного времени. Здесь — то же самое. Они идут на «Сталинград», купили билеты, ожидают громогласные чёрные взрывы и дымы, скрипки и барабаны, суровых мужиков в касках — а попадают на совершенно неожиданную интродукцию.

— Мода на амбициозные проекты в 3D появилась после выхода «Аватара», они просто как грибы по осени стали в прокатной сетке появляться; но есть подозрение, что народ уже подустал от большого количества фуфла, которое снято в этом формате. Не боитесь, что ко времени выхода «Сталинграда» все устанут от 3D окончательно?

— Фуфла, действительно, много, но это в основном картины конвертированные, а не снятые в 3D. А про интерес — если уж «Пираньи 3D» собирают, значит, ещё достаточно желающих пойти, условно говоря, на кулаки и кирпичи, которые тебе швыряют в лицо. Бум этот, конечно, спадёт, но я уверен, что он перейдёт в качество: 3D-фильмы к широкому прокату будут выбирать так же внимательно — по событиям, по режиссёрам, по темам, — как и 2D-фильмы. Смотрите, сейчас «бэшки» в 2D ничего не собирают, они идут третьим, десятым, пятнадцатым экраном в Америке, их никто даже не обсуждает. Точно так же будет и с 3D-фильмами.

— Существует какая-то специфика работы в 3D?

— Ну конечно. Она заставляет пересматривать основы профессии. Например, я всегда монтировал очень плотно. В военных картинах это помогает. Я много монтирую своим друзьям — Диме Месхиеву бои в «Своих» помогал клеить. Почему быстро? Потому что там, где неправда, можно и нужно отрезать. А здесь ты вынужден снимать длинными планами, потому что короткая склейка в 3D просто не воспринимается. В общем, нам пришлось забыть всё, чем мы занимались раньше. Мы выстраиваем большие сцены и планы, всё через внутрикадровый монтаж. Ещё я немного подзавис на вопросе Тодоровского: хорошо, а что ты будешь делать, когда у тебя длинный диалог просто на восьмёрке? Я задумался. Если есть в фильме восьмёрка на пять минут экранного времени — наверное, это не в жанре 3D. А если это принципиальный по сюжету диалог? Тогда идём другим путём. Тогда у тебя первый курс, вторая четверть, задание: сними двух актёров с движением камеры, чтобы была не тупая восьмёрка. Меня всё это будоражит. Вопросы первичного кинематографического образования — они с ног на голову встают.

На съёмках фильма Сталинград. Фото А. Низовского

— Сколько у вас съёмочных дней?

— Семьдесят четыре.

— Меньше, чем на “9 роте«?

— На «9 роте», если бы не забастовки и не проблемы с финансированием, мы бы сняли всё за три месяца. А в результате снимали пять.

— Почему релиз «Сталинграда» назначен на 2013 год? Из-за годовщины?

— Нет, мы просто не успеем раньше. Сейчас мы уходим в стройку декораций, и начнём снимать уже в марте. Посчитайте: три месяца съёмок, и год на постпродакшн.

— Почему так много?

— Много графики…

— А зачем добиваться такой достоверности на площадке, если всё потом дорисовывается?

— На большом экране страшно лезет всё, вся фуфляндия. И потом, совсем всё дорисовать физически невозможно. Поэтому — достоверность и подробность в деталях — все цеха должны на двести процентов выкладываться. Причёски, грим и фактуры, пуговицы и пилотки — как это всё выглядело, вплоть до солёной воды, которую я придумал брызгать на форму: когда она высыхает, то остаются белые круги пота, как кольца, — я помню это телом своим из армии. И таких мелочей — миллион. Мы в два раза дольше готовим кадр из-за этого. Зато если всё сделано тщательно и правдиво, я уж не говорю сыграно хорошо, — то это просто не-ве-ро-ят-но. Ты реально находишься там, в 1942-м. Дальше уже зависит от твоего таланта: если ты эмоционально подключишь зрителя, то погружение будет намного большим, чем в 2D-картинах.

На съёмках фильма Сталинград. Фото А. Низовского

— А вы себя там представляете? В 1942-м?

— На сто процентов.

— И что б вы делали?

— Я бы? Добровольцем бы я пошёл.

— Дожили бы до Сталинграда?

— Не дожил бы. А может и дожил бы. Не знаю.

— Меня поразила массовка — лица, по которым как будто «проехалась» жизнь.

— Да, потрясающие люди. Это реконструкторы. Они называют друг друга не по тем именам, которые у них есть. А, вы же ещё не попали на немцев! Это, конечно, несколько странно в России смотрится, особенно для тех, у кого родители воевали. В общем, это реальные фрицы. Они жрут тушёнку из банок, колбасу из свиньи — всё на публику, спецом. Это такой акт, это энтертеймент. Они её картинно открывают, ложки достают — я подслушал разговор: «Я вот эту ложку, чтобы она матовая была, в соде кипятил». Такие разговоры. Они зовут друг друга Ганс, Юргенс. И с ними работать лучше, чем с профессиональными актёрами массовых сцен. А лица там есть серьёзные. Меня раздражает, что во всех фильмах про войну массовка — это бритые ребята восемнадцатилетние, которые надели форму, которая им велика, и пошли в бой. Такие муравьи получаются. Ну не было под Сталинградом таких ребят, а если и были, то добрались они туда уже совсем в другом состоянии! А я вам не рассказывал историю про твиттер?

— Нет.

— Мне прислали первые фотографии со съёмок. В цвете; а я у себя их тут же переделал в ч/б и кинул своёму товарищу в ночи. А он их, зараза, в твиттер запостил. И подписал: «Неизвестные фотографии „Сталинграда“». Но кавычки поставил всё-таки. И ему такие комментарии стали приходить: посмотрите на эти фотографии — лица совершенно другие, нация мельчает, старые фотографии умели дышать и тому подобное. Надо было, конечно, дня три подождать, а он сразу же раскололся, что это фотографии со съёмочной площадки Бондарчука. Там — пауза. Это к разговору о достоверности — высший комплимент, я считаю.

Фёдор Бондарчук на съёмках фильма Сталинград. Фото А. Низовского

— Но кроме фанатов-реконструкторов в кино придут люди, которые не только пуговиц не различают, но даже и что такое Сталинград, понимают с трудом.

— И прекрасно. А в чём вопрос?

— Они придут на аттракцион, на шоу, им что Сталинград, что Варфоломеевская ночь — всё одно. Даже наоборот, тема войны их скорее отпугнет, чем привлечёт.

— А вот это вторая задача. Мы всячески убираем «датность». Я этот фильм снимаю не к дате и не к юбилею Сталинградской битвы, а как режиссёр, у которого есть возможность снять фильм о главной битве Второй мировой, высказаться, надеюсь, по-новому на тему войны. Главное для меня — это сопереживание, милосердие, любовь. Есть кинематограф для ума, а я снимаю кино для сердца. С большим уважением и пониманием отношусь к тем, кто делает «умное кино», но меня это пока не интересует. Меня интересует воздействовать на душевный, эмоциональный фон человека. У меня и реакции прямые, у меня и отношения со зрителем, и сцена решаются в эту сторону — у меня прямая эмоция.

— Но в мировом кинематографе есть примеры, когда ум и сердце встречаются в пространстве одного фильма.

— Слушайте, ну я же не так буквально говорю, что если только для сердца, то можно кошечек снимать. Обидели хромую кошечку. И весь фильм сострадать. Но у тебя должны быть отправные точки: ты всё равно выбираешь, как ты с актёрами работаешь, какой оценки ты добиваешься, какая перспектива роли, градус, — ты должен понимать, что у тебя первично. Потому что эту же картину можно снять «от ума» — и она будет совершенно другой. И это не значит, что там не будет эмоционального подключения. Просто картина будет другая: менее экспрессивная в оценках, менее эмоциональная; и фокус зрения, и детали, и внимание будут служить другим целям и задачам.

На съёмках фильма Сталинград. Фото А. Низовского

— Правда, что у вас параллельно съёмкам идет совместный документальный проект с режиссёром Расторгуевым?

— Рассказываю историю. Сейчас осталось около тысячи человек в живых, кто воевал в Сталинграде. Двести живет в Волгограде. Восемьдесят из них более-менее могут говорить, потому что остальные по больницам и уже очень плохо себя чувствуют. И я предложил Расторгуеву: давай я сделаю с ними интервью. Он говорит: круто, давай! И мы поехали в Волгоград.

— И сняли эти интервью?

— Частично. Не всё сняли, поэтому ещё поедем. Но после первых съёмок Расторгуев мне сказал: знаешь что, Бондарчук, а давай сделаем кино про твою жизнь. Я говорю: не понял, в смысле? Он: давай всех порвём, взорвём, нахулиганим. Ну а я всегда за это. А что, говорю, тебе для этого надо? И тут он говорит: есть одна проблемка — мои девушки-операторы, молчаливые, с тобой будут жить с утра и до вечера. Я говорю: как? вплоть до ванны и туалета? Он говорит: да. И я ответил, что должен подумать.

— Судя по тому, что этих девушек я видел вчера на площадке, вы согласились.

— Да.

— Не жалеете?

— Мне интересно и страшно. Это какая-то новая форма. Там жизнь как она есть, с матом, и это, конечно, жесть. Через какое-то время забываешь, что камеры с тобой рядом существуют. Саша показывал у себя в Ростове и там, где его судьба носит, — и у него реакции очень хорошие. Именно у простых людей — у него ж семья очень простая, в достаточно жёстких условиях они живут. Он сказал, что его мама несколько раз смотрела. Но, конечно, на канал это, наверное, не возьмут, а если возьмут, то будут резать, а если будут резать, то Расторгуев на это не пойдёт. Значит, у него может существовать этот проект коротышами в интернете. В общем, это Расторгуев. Великий человек.

На съёмках фильма Сталинград. Фото А. Низовского

— У него острое чувство современности, у Саши, — и мне совсем не удивительно, что он вас в свои герои выбрал. А почему вы в кино современность игнорируете? Неужели совсем ничего не цепляет?

— Конечно, цепляет. Цепляют девяностые годы. У меня пока есть только идея фильма, правда, которую я сам не могу написать. Хотя вроде даже нашёл одного автора. Это история середины девяностых, вот эта вот Москва, — я это знаю всё наизусть, потому что меня этот город чуть не сожрал самого.

— Но это уже не совсем современная история.

— А про девяностые толком ничего не снято. Это было… не то что клубок, а представить этих людей всех вместе, эти миры. Я помню первые музыкальные видео, первые наркотики, первую свободу, первый «Коммерсант», посиделки в «Коммерсанте» у Васильева, когда никакого Демьяна ещё в помине не было, а Дёма сидел с Емелей Захаровым и Егором Шуппе и разрабатывал проект первого интернет-провайдера в России. Съёмки «Москвы» Зельдовчиа. Клуб, который открывали Таня Друбич с Ваней Дыховичным… А ВГИК того времени! Если всё это совместить… но это будет кино не для всех. А хотя, если точно сделать и с лихим сюжетом, — может быть для всех. Я вот посмотрел «ПираМММиду» и подумал: ну почему у нас не делают байопики? Почему опять сказка? И ответ один: это подстраховка своей беспомощности. Почему нельзя сделать про Мавроди, как это было на самом деле, со всеми фактами? Американские байопики же идут. Doors — вот почему идёт? Потому что они смелые и серьёзные, потому что круто подбирают актёров. А я найду и того же Влада Листьева, и того же Мишу Хлебородова, и Мишу Ефремова, и тот же клуб «Белый таракан». Только сценарий должен быть. У меня на это есть историй сто, маленьких. Страна тогда — не то что менялась. Да я и не верил в то, что происходит. Мы забивали всё это всякими средствами, потому что пережить это сложно: полная свобода, ты можешь делать всё, что ты хочешь. Пиши что хочешь, говори что хочешь, пей сколько хочешь, где хочешь, встречайся с кем хочешь. И люди просто с ума сходили. Москва была сведена с ума!

— Если посмотреть на вас в светской хронике девяностых, и сегодня — в чёрном пиджаке на рекламе «Росгосстраха», — то это будут как будто два разных человека.

— Тогда у меня были волосы, а сейчас их нет. Но человека надо знать, а по работам в кино и фотографиям в светской хронике судить о нём нельзя, какой он был раньше и каким стал сейчас. Сложно выковыривать себя из контекста комментариев в интернете и какой-то там, не знаю, статьи в жёлтом журнале «Форбс», где написано, что всё, что я сделал в жизни и в кино, — за меня сделала партия «Единая Россия». Прости, Костя, я на эту хуйню даже не буду реагировать.

— Так получается, Фёдор Бондарчук за двадцать лет не изменился?

— Изменился, конечно. У меня были совершенно романтические взгляды на жизнь, я жил в полном товариществе, в ощущении, что есть понятие преданности и такой, знаете, студенческой дружбы на крови. Когда мы с тем же Ванькой Охлобыстиным клялись сняться в трёх картинах друг у друга.

— Серьёзно?

— Да. Но мы выполнили свои клятвы, реализовали свои смешные студенческие пьяные мечты. Да, другой человек. Я немножко… да какое там немножко — очень жёстким стал. Потому что слишком жизнь била и разочаровывался, в основном, в людях, в ситуации предательства попадал и так далее. Ну вот так…

Фёдор Бондарчук на съёмках фильма Сталинград. Фото А. Низовского

— В этом году исполнилось двадцать пять лет V съезду Союза кинематографистов. За эти годы у вас не поменялось к нему отношение?

— Ну как я могу относиться? Плохо отношусь. К личным оскорблениям плохо отношусь, которые нанесли отцу люди, которых сейчас никто не помнит и не знает. Гномы. Это всё для меня очень персонифицировано и конкретно касается моего отца. А идеи V съезда — они были прекрасные. Всё переделать, мы будем жить в другой, новой жизни, мы построим свой вишневый сад, он будет цвести по-другому, мы будем снимать другое кино. Я же в связи с V съездом говорю только про свою историю. Причём те люди, которые на гребне эмоциональной волны какие-то слова говорили, просто оскорбительные, они же, слава богу, к отцу до… они успели извиниться. Не извиниться — извиняться там мужчины серьёзные были, — но даже дома у нас пожить, попить недельку. Отец выслушал все речи, слава богу, до своего ухода. И со временем это возвращается ко мне, через тех, с кем уже я работаю. Мне говорят: Фёдор, ну поверь, я твоего отца не убивал. Я говорю: да нет, я же читал стенограммы, и то, что вы говорили, — знаю. А те, кто действительно оскорблял отца, — их никто не знает, там, на уровне выкриков из зала… Я никогда не прощу… Да нет, ну конечно, прощу. И даже тем людям, которые у меня забрали… ну не годы, но месяцы, часы — я же поздний ребенок, я только начинал общаться, поэтому эти минуты, которые я недополучил, даже минуты — мне за это, конечно, так… Ну, простил.

— Раз уж мы про отца вашего говорим, не могу не спросить: что случилось с «Тихим Доном»? Я слышал страшные истории о том, как вы чуть не полгода лечились после его выхода.

— Про «Тихий Дон» первое, что скажу, — я по гроб жизни благодарен Косте Эрнсту, который сделал всё для того, чтобы фильм оказался здесь. Но смонтировать его невозможно. Как смонтировать сто процентов фильма из шестидесяти процентов материала? Представь, ты сидишь за монитором и говоришь: слушай, а у нас больше нет никакого плана? Нет, говорят, только этот. А я не могу этот поставить. Он же заканчивает на полуфразе — там должно было быть укрупнение! И так всё, всё — не один, не два раза. Константин Львович — он его довёз, он его вытянул, я ему навеки обязан буду. Но отец не доснял эту картину. Этот фильм — он спровоцировал язву и первые больницы отца. Отец ждал, это всё было тяп-ляп — он же начинал съёмки в разрушенной стране, когда танки в Москву входили, когда все не платили. [Пауза.] Я бы его не показывал вообще. И он бы так и остался, как, знаешь, жив Кубрик или нет — никто не знает. Я в полной уверенности, что он жив. Был, во всяком случае, после «Широко закрытых глаз». Вот и осталась бы такая история. Но видишь, я в двойственной ситуации, потому что я очень благодарен Косте. И мама моя хотела, чтобы картина вышла. Она же живёт всем этим до сих пор: памятник в Ейске, улица в Белозёрке, музей, оцифровать его архив, отсканировать раскадровки «Войны и мира» (действительно, феноменальные — их можно отдельной книжкой выпустить). И вот она этим занимается, это даёт ей жизнь, и я не могу её остановить, потому что ей восемьдесят пять лет, а тогда, значит, было восемьдесят. Понимаете? А она ничего не хочет слышать, у неё цель — вернуть. У неё там все демоны, она же этих итальянцев крыла на чём свет стоит, что они убили отца. Вот в такой я был
ситуации.

На съёмках фильма Сталинград. Фото А. Низовского

— У вас в девяностых остались и первые клипы, и первые наркотики, и смерть отца. А когда лично для вас девяностые закончились?

— О, так сразу не смогу сказать. Дайте-ка подумать. А вот, наверное, девяностые закончились тогда, когда я проснулся, это был понедельник, как сейчас помню, после первого уик-энда «9 роты». Я выходил из дома и включил телефон, а он у меня разорвался от эсэмэсок. Я вообще не понял, что происходит, я же до конца не понимал тогда, что такое роспись, что такое эффективность работы на копию, количество экранов и тому подобное. Понимал, конечно, что мы как-то интересно выходим, как-то масштабно, я работал над рекламной компанией, но что такое показатель эффективности — не знал. Не понимал, что когда тебе говорят, что у тебя семь миллионов долларов за первый уик-энд, и что это первый раз в стране произошло, и примерно понятно, что будет дальше, потому что понедельник показывает не падение, а рост на десять процентов. И я не знал, как реагировать на такие бурные поздравления: Костя Эрнст звонил, Джаник Файзиев звонил, друзья-товарищи звонили, поздравляли. Наверное, тогда девяностые и закончились. Даже не девяностые, а вот этот период — с перестройки до 2005 года. Но это очень личное ощущение. Потому что тогда стремительно всё вокруг изменилось. До этого для меня не существовало киноиндустрии — где я, а где первый бокс-офис года? Первая строчка в году, первый раз ты перевалил за двадцать миллионов, за двадцать пять миллионов — ничего этого не было. Мне нужно было просто сделать хорошее кино. А тут ты напоролся на индустрию и она тебя вот так вот — вж-ж-ж-жих! — в оборот взяла.

— То есть смена времен — она для вас с бокс-офисом в основном связана?

— Тот мир — даже не девяностые, а вот тот период, который начался, когда я пошёл в армию (мне было восемнадцать лет, это был 1984 год), — что-то в воздухе уже было, какое-то странное состояние, но рвануло — в 1985 году, да? И представь, с того момента ты очень сильно вовлечён в жизнь страны и в те изменения, которые с ней происходят. Ты живёшь в абсолютном кайфе, а у тебя ещё и работа есть, ты ещё как-то снимаешься, ты ещё как режиссёр играешь на всех актёрских факультетах, в том числе в экспериментальной студии Соловьёва — а у него Рашид Нугманов, у которого дома Цой и Кинчев, и вся эта компания. Ты знаешь своё место в институте. А потом приходишь после V съезда Союза кинематографистов, на тебя первые недели смотрят как на прокажённого, и все говорят: вон он, вон он пошёл, ату его, ату, жги, жги, жги! Проходит ровно месяц — и ты завоёвываешь этот институт полностью! Переезжаешь туда жить с вещами, потому что дом тебя не интересует, а тебя интересуют общежитие, прогоны, репетиции, как у тебя будет работать самоварная шишка, потому что у тебя нет вытяжки в общежитии, и голый Баширов перед Тамарой Фёдоровной Макаровой и Сергеем Апполинариевичем Герасимовым — и всё вот это в одно время. При этом ты отстранён от мира большого кинематографа в кавычках, занимаясь рекламой, потому что ты самый первый, самый главный, ты занимаешься неведомым в истории, у тебя своё общество, свой клан, свои друзья: Рома Прыгунов, Филипп Янковский, Гришка Константинопольский, Ванька Охлобыстин, Рома Качанов, Рената Литвинова тут же рядом экспериментирует вовсю, Аркаша Высоцкий — и пошли дальше по списку. И ты живёшь такой вот жизнью, ты не мобилизуешься, не становишься серьёзным дядечкой. А потом ты — бац! — снимаешь большое кино — и тебе говорят какие-то слова, и говорят, что ты должен пойти ко взрослым дядечкам и рассказать про следующий проект, и что ты должен поехать презентовать картину, и ты должен поехать в Израиль на фестиваль, а потом зарубежный прокат, бла-бла-бла. Начинается другая жизнь. Совсем.

На съёмках фильма Сталинград. Фото А. Низовского

— Скучаете по девяностым?

— Да. Скучаю по… Тогда была сумасшедшая жажда жизни. Хотелось заниматься всем и всё было новое.

— В девяностые вы себя свободнее чувствовали?

— Как тогда — уже никогда. Но это ещё связано с возрастом. Нет, нет, конечно, сейчас не то.

— А сейчас-то, бокс-офисы и всё это — вас они серьёзно, по-настоящему интересуют?

— Мы возвращаемся к началу нашего разговора: я работаю для большой аудитории, меня интересует большое кино для большой аудитории.

— Но у того же Копполы, скажем, есть фильм «Разговор». Один из лучших у него, на мой взгляд…

— …а я считаю, что «Апокалипсис сегодня» лучший. Вот назовите мне десять фильмов, которые вы бы взяли с собой на Луну, — собираться завтра, а флешка по весу такая, куда больше десяти фильмов не влезет.

— Я так сразу не скажу.

— Ну «Апокалипсис…» возьмёте? Я бы взял. «Разговор» я, конечно, смотрел. Но слушайте, мне и «Дракула» его нравится. Очень сексуальное кино. Я вот, к разговору об аудитории, с Оливером Стоуном встречался, когда он «Близнецов» привозил, и спросил: какая у вас целевая аудитория? Модный такой вопрос задал. Так он его даже не понял сначала, а потом сказал: мне абсолютно всё равно — мне нужно, чтобы и в шесть лет человек у меня сидел в зале, и бабушка с палочкой чтобы пришла на показ. Обязательно чтобы все пришли и посмотрели, чтобы всех тронуло.

— А вашу историю про девяностые разве все смогут посмотреть? Они тоже масштабной будет — или всё-таки для тех, кто выжил в девяностые?

— Знаете, про «8 ½ долларов» тоже говорили, что это кино для Садового кольца. Но я-то много по стране езжу, и когда мне это кино цитируют наизусть где-нибудь в Сургуте… Если эта история талантливо будет сделана, она может разойтись на цитаты. И постойте, что вообще значит «будет»? Её нет ещё, она у меня в голове есть только. Но я бы с удовольствием этот фильм снял, потому что я всё-всё об этом знаю. Мне тогда всё было интересно, и я поэтому был везде — и там, и там, и там. Я не знаю, может быть, только как жила наша сборная по синхронному плаванию в то время.

Фёдор Бондарчук на съёмках фильма Сталинград. Фото А. Низовского

— Вас не смущает, что на девяностые годы сейчас навесили всех собак, превратили их в пространство сплошного беспредела, который закончился, когда к власти пришёл Путин и мы наконец зажили хорошо.

— С экономической точки зрения если посмотреть — это правда.

— А с человеческой?

— С человеческой — это как? Если посмотреть, что на столе стояло и чем можно было накормить ребёнка, то так оно и есть. С бытовой точки зрения, если взять вообще всю историю России, — народ никогда не жил лучше, чем сейчас.

— Но кроме быта есть ещё масса параметров. Свобода, например.

— Я воспринимаю то время как время, которого не вернуть. Не вернуть, потому что менялась страна, менялись люди — у всех были надежды, было эмоциональное подключение к той радости, которая присутствовала. Там радость была, и поэтому можно было не жрать ничего. Но так не всем можно было не жрать! У нас же сто сорок миллионов человек живёт, и многие просто не пережили бы вот этой свободы. Вот я дружу с людьми, ельцинской поры реформаторами, и они тоже говорят: ну тогда было всё другое, другой дух… Конечно, он был другой! Помню, когда мне поставили визу во Францию — этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда! Я поступал в МГИМО — то есть закрыл глаза на моё «родительское» поступление в МГИМО — только из-за того, что я понимал, что у меня, наверное, когда-нибудь, может быть, будет возможность посмотреть — как там. Конечно, другой мир. Но его не будет уже никогда.

— А если вы будете снимать про девяностые — то это будет история о том, как это было, или о том, как всё закончилось?

— А вот это вопрос… Можно и как закончилось. Но это будет жесточайшее кино… Конечно, как закончилось!

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить