1993. Мнения
Как в октябре 1993 года вы восприняли происходящее в стране?
Денис Горелов
СЕАНС – 55/56
Мятеж — он мятеж и есть. Амбициозная сволочь из числа вторых лиц государства на волне народного недовольства жесткими продовольственными мерами решила стать первой, а для этого после долгой демагогии вооружила призванных со всей страны добровольцев. Как всегда бывает в этих случаях, вооруженная улица радикальностью действий тотчас превзошла своих лидеров, и им оставалось только громкими кличами поддерживать видимость управления, а своими должностями — легитимизировать творящийся беспредел. То же было в 1956-м в Венгрии: второй человек в партии Имре Надь захотел первенства и раздал оружие массам. Массы, как в любой заварухе, поровну поделились на эйфорическое студенчество, криминал и элементарных фашистских недобитков (Венгрия, кто не помнит, за двенадцать лет до того была фашистским государством). На улицах начались массовые и крайние по зверству линчевания красных — разумеется, случайных подвернувшихся, — а из России всему этому аплодировали молодые дураки вроде Бродского и Наймана. Надь, не в состоянии пресечь беспорядки, делал вид, что это политика новой власти — ну так пресекли вместе с беспорядками и его.
У нас 3 октября на улицы вывалила та же агрессивная шпана — свидетельствую лично. За сутки дважды был у Останкино (в самый разгар боев — в 9 и 11 вечера), дважды у Белого дома (в 7 и 2 часа ночи) и в полночь у Моссовета. Да еще следующим вечером угодил в затяжные бои в издательстве «Московская правда» (перестрелку группы отступавших боевиков с милицией потом с перепугу назвали атакой на демократическую печать). В сквере Памяти близ Белого дома нынче развешаны фотографии «жертв произвола» — среди них практически нет москвичей. Так уж вышло, что, проживая в городе, численностью населения много превышающем большинство государств мира, я очень не люблю, когда судьбу этого города начинают решать толпы вооруженных приезжих. Если б эту махновщину не прекратила армия — прекратило б гайдаровское ополчение, пусть и значительно большей кровью (что может быть мерзее столкновения в городе двух групп вооруженных гражданских?). Кстати, по слухам, последним аргументом за вмешательство войск было то, что если армия не вступит — обойдутся без нее, и президентом России наутро станет Егор Тимурович Гайдар. Так что ненавистникам реформистов следует благодарить Грачева хотя бы за неосуществление этого вопиющего прогноза.
История постсоветского пространства полна примеров затяжного хаоса, наступающего тотчас, как власть уплывает к вооруженным растиньякам из среднего командного звена — суретам гусейновым, джохарам дудаевым и тенгизам китовани. В начале октября 1993-го власть в России принадлежала командиру самого тылового из тыловых округов генералу Макашову. Ее у него очень быстро отняли. Тем самым Россия показала, что она все-таки не до конца Азия — где полевые командиры гулеванят до сих пор (равнение на Чечню, Таджикистан и Киргизию).
Борис Хлебников
Я тогда придерживался коммунистических взглядов. И мой отец был активным коммунистом. В разгар событий 1993 года я занимался тем, что постоянно искал его на баррикадах и приводил домой, потому что мама ужасно за него волновалась. Он нередко приходил с синяками, весь избитый. Сам я ни в чем не участвовал, поскольку мне казалось, что это восстание пожилых людей, которое к коммунизму и борьбе за справедливость не имеет никакого отношения. А имеет отношение к очередному дележу бабла, который идет где-то наверху, пока люди на улицах, к этому дележу непричастные, дерутся и даже убивают друг друга. Мне были, в общем-то, несимпатичны все стороны, которые в этом участвовали. Но ни радости, ни злости — никаких сильных эмоций я от этого не испытывал. Может быть, немного любопытства, какое вызывает любое историческое событие, современником которого ты оказался.
Олег Кашин
В государственном архиве Калининградской области должно до сих пор храниться написанное и подписанное мной 27 сентября 1993 года обращение в депутатам Калининградского областного совета от имени «инициативной группы граждан Калининградской области» с призывом поддержать законную власть — Съезд народных депутатов и Верховный Совет Российской Федерации. Я был бы очень рад найти этот документ хотя бы для того, чтобы отвечать с его помощью на вопрос: «Малыш, сколько тебе тогда было лет», — нормально было лет, на год больше, чем Шолохову в 1917 году. Как всякий активный человек, в последние двадцать лет я не раз менял свою позицию по разным общественно-политическим поводам, и события 1993 года — чуть ли не единственное, по поводу чего я двадцать лет, с самого детства, придерживаюсь неизменной точки зрения, которая с годами делается только тверже. В 1993 году в России закончилась демократия, в 1993 году в России закончилась Конституция, в 1993 году в России закончилось разделение властей, в 1993 году в России закончилась политика.
Артемий Магун
В целом был на стороне Ельцина, но появилось чувство отчуждения от политики, ну типа революция уже победила, все ясно, а теперь начинаются какие-то малоприятные, но любопытные пертурбации.
Константин Эрнст
1993 год запомнился мне своим инфернальным драматизмом. В отличие от 19 августа 1991 года, когда мы фланировали по офису «Взгляда», жрали мороженое и делали ставки, сколько они продержатся, 1993-й принес с собой ощущение натянутой и почти лопнувшей струны. По улицам ездили машины с вооруженными людьми, милиция исчезла из города, и я, честно говоря, думал, что привел бог стать свидетелем русского бунта, бессмысленного и беспощадного. В день захвата мэрии и попытки захвата телецентра «Останкино» я сидел в монтажной. Когда услышал, что на первом этаже разворачивается спецназ, то пошел в свой нынешний кабинет, где сидели несколько человек, спросил, что происходит. Они признались, что только что вырубили вещание. И я подумал, что нужно быть сумасшедшим, чтобы на такое решиться, потому что прерванное вещание — это сигнал государственной катастрофы. Мотивы противоборствующих сторон мне тогда были понятны, но если бы сторонам хватило вменяемости, кровопролития можно было бы избежать. Увы, вменяемости не хватило.
Лев Лурье
Я был в Америке. Семья была в России, а я просто увидел, что потух Первый канал. Естественно, я был в ужасе. Я все представлял, что будет, если Макашов захватит Останкино, и, конечно, мне было страшно. Я был твердо на стороне тех, кто стрелял в Белый дом.
Николай В. Кононов
Моя школа находилась недалеко от Останкино, уроки частично отменили, но мы, старшеклассники, остались ее патрулировать. Ходили слухи, что Останкино окружили снайперы, а потом их согнали с крыш и они разбежались по округе. Вопроса, кто хороший, кто плохой, не стояло, потому что с путча прошло всего два года и все, кто опять против Ельцина, записывались в упырей. Кто за Ельцина — наши люди, за демократию, хватит ползать на брюхе, мы уже возвратились домой. Какая-то военщина, откат к совку — все это казалось отвратительным, и противостояние красному мороку сомнению не подлежало.
Знакомый в день обстрела Белого дома вез хоронить отца, и на мосту с танками его остановили. После несколько часов ожидания он достучался к ближайшему танкисту в люк, вытащил его оттуда за грудки, тот вызвал командира и так далее — в общем, за пять минут до обстрела по мосту проехала процессия с гробом. Такая история. Публицисты, пожалуйста, не пишите, что хоронили демократию.
Борис Куприянов
Вообще не очень понимал, что происходит рядом со мной. Я вернулся из отпуска в Крыму и занят был какими-то «своими» делами. Я тогда по молодости лет думал, что то, что происходит на набережной, это чье-то чужое, а еще есть что-то, относящееся лично ко мне. Наивное недомыслие! Та глупость, которая часто бывает преступлением. Ничего более моего, более повлиявшего на меня события в жизни не было.
Андрей Курилкин
Мне легко разделить свои тогдашние и сегодняшние впечатления: в 1993 году я был еще подростком, и никакого своего отношения к происходящему у меня не было, осталось только несколько воспоминаний. Помню ночной телевизор с Гайдаром — в силу то ли возраста, то ли инфантилизма его обращение на свой счет я, конечно, не воспринял. Колонны военной техники, идущие вечером 3 октября по Ленинскому проспекту, где тогда жили мои родители, — это, пожалуй, мое первое настоящее переживание истории — не телевизионное, не газетное; в первый раз я был подлинным очевидцем исторического события, а не просто его современником, и связанное с этим свое возбуждение я хорошо помню.
Усидеть дома на следующий день в силу этого возбуждения не было никакой возможности, даже вместе с CNN, — я поехал в университет. Не ради занятий (их в итоге, кажется, и отменили), а в то место, где были такие же, как я, и это важный в моей биографии момент идентификации себя со «взрослой» общностью, общностью в целом незнакомых мне людей — это был мой первый курс, соответственно, к 4 октября я отучился всего месяц. Помню немногочисленных однокурсников, преподавателей Галину Андреевну Белую, Грейнема Израилевича Ратгауза, маленький телевизор с тем же CNN, в такой компании куда более осмысленным, чем дома.
Потом, к вечеру, я совершил идиотическую, как это и в тот момент было понятно, но неизбежную пешую прогулку из университета к Белому дому. Произвело впечатление, как город переживает войну: вот обычная улица с мирной жизнью, никакого намека на происходившее в последние сутки; спустя пятнадцать минут — солдаты, милиция, тела убитых; все на расстоянии вытянутой руки и в тоже время совершенно нереалистично — поражало не столько происходящее, сколько то, что трагедия разыгрывается в декорациях, хорошо знакомых с детства и такого рода зрелищ определенно не подразумевавших.
Мария Кувшинова
Я училась в десятом классе. В 1991 году папа не взял меня с собой к Белому дому, поэтому я обрадовалась, что начинается еще какая-то движуха. Родители не знали, надо ли мне ехать в школу: прошел слух, что по Профсоюзной идет танковая колонна. Позвонили сразу в две школы (бывшую и нынешнюю), там сказали обязательно отправить детей на уроки, чтобы не болтались по городу. В школу я пошла, но, разумеется, ненадолго: мы с моей подругой Люсей Шепиной сразу рванули на Тверскую (по-моему, к Белому дому ехать просто испугались). Весь центр был перегорожен баррикадами, машины по Тверской не ездили, горели какие-то помойки, шатались странные личности. Ельцин для меня был однозначно хороший, а Хасбулатов однозначно плохой; в 2000 году в Курске я в составе группы журналистов встречалась с губернатором Руцким и не могла понять, как предатель стал губернатором. А в 1993-м мне казалось, что это какое-то еще одно небольшое послесловие к 1991 году: сейчас мы добьем красную гидру, и все точно будет хорошо.
Эдуард Лимонов
Первое, что я сделал, посмотрев Ельцина, зачитавшего свой указ, это собрал рюкзачок и поехал в редакцию газеты «День», где встретился со знакомыми военными. На нескольких машинах приехали к Белому дому. Я был в первом списке добровольцев, защитников Белого дома. Нас было совсем немного, несколько десятков. Помню, что разводящими были целых два генерала. Я был определен на пост № 1, который выходил на набережную Москвы-реки. Пост был очень неудобный — целая стена стеклянных дверей, защищать его было на самом деле невозможно. Вместе со мной на пост был назначен хромой парень, прошедший афганскую войну, а по штатному расписанию там дежурили еще два милиционера. У них были пистолеты и только, нам же с парнем ничего не выдали. А рядом заманчиво находилась оружейная комната. Я спросил генералов: когда дадите оружие? Мне ответили, что когда начнется. Я заметил, что тогда не успеют.
Генералы опросили нас, спросили, имеем ли воинские звания. Я сказал, что воевал в нескольких войнах. С последней, из Книнской Краины, вернулся весной 1993-го, то есть в том же году. Тогда меня назначили старшим.
Кажется, 28 сентября я вынужден был выйти из Белого дома, потому что у меня были назначены встречи в двух горкомах КПСС, Автозаводского района и Дзержинского (на проспекте Мира), по поводу помещения для партии НБП. Тогда как раз только была зарегистрирована Московская организация НБП.
Помню, в Дзержинском горкоме я говорил с усталым секретарем, он, наконец, остановил меня и сказал: «Эдуард Вениаминович, какая комната, я вам обещал, да, но это было в начале месяца в другой исторической эпохе. Если вы сейчас победите, — возьмете себе все».
Он был очень прав.
Вернуться обратно в Белый дом оказалось нечеловечески трудно. Его к тому времени окружили верные Ельцину части четырьмя кольцами осады.
Вместе с капитаном Шурыгиным мы попытались пройти, и ночью с 28-го на 29-е прошли три кольца осады, на четвертом нас задержали. Была ночь, в какой-то момент нас, видимо, хотели поставить к стенке, но командир батальона нашел общих знакомых с капитаном Шурыгиным. Нас не шлепнули. Как мы выбирались — это еще одна история.
Прорвался я к Белому дому только 3 октября. У здания гостиницы «Мир», что рядом со зданием мэрии на Арбате, гранатой в бедро ранило капитана Шурыгина.
Я участвовал в неудавшемся штурме «Останкино» и чудом остался жив, поскольку находился в первом ряду среди журналистов (помните эпизод с грузовиком, пытавшимся пробить дверь в здание Технического центра на ул. Королева?). Там погибло десятка полтора в этом ряду.
Дмитрий Ольшанский
Мне было четырнадцать лет. И, кажется, я воспринимал происходящее как захватывающее действие, которое лучше бы никогда не кончалось. Подросткам нравятся революция и пальба, особенно если они происходят на правильном расстоянии: не настолько далеком, чтоб стало скучно, но и не настолько близком, чтоб стало страшно
Юрий Сапрыкин
Так получилось, что в 1993-м я практически каждый вечер ездил в Музей кино — и поэтому неизбежно оказывался в эпицентре событий. Я помню, как омоновцы загоняли дубинками митингующих бабок на эскалаторы «Краснопресненской», помню колючую проволоку в свете прожекторов, помню машины с репродукторами, из которых на дикой громкости орала газмановская «Путана» — в качестве психической атаки на депутатов. Видеть это было дико и страшно, и все мои симпатии безусловно были на стороне Верховного Совета — во-первых, потому, что в течение двух недель с момента подписания указа № 1400 их давили, осаждали, закатывали в бетон, они были очевидно слабее, и это было несправедливо. А во-вторых, четыре года свободных выборов, в общем, приучили к тому, что законно избранные органы власти — это святое, их нельзя просто так взять и разогнать (так же, как нельзя было простым решением депутатов сковырнуть Ельцина). 2 октября я уехал за двести километров от Москвы на день рождения к отцу, и видел по телевизору баррикады на Садовом второго и прорыв милицейского оцепления третьего, а потом, когда мы сидели за праздничным столом, телевизор отключился. Мудрые родители тут же придумали, что я должен вскопать под зиму участок, где семья сажала картошку, и пока я этого не сделаю, никуда меня не отпустят. Следующие три дня я махал лопатой — помню, что было очень жарко, — а потом вернулся в Москву и смотрел из окна университетской аудитории на обгоревший Белый дом. Я не видел своими глазами «озверевших толп» макашовцев-баркашовцев, зато хорошо помню белые пятна на первой полосе «Независимой» — на месте материалов, снятых цензурой, — и обыски в общежитии МГУ, когда мы с однокурсниками стояли в коридоре под дулом автомата ярославского омоновца — руки за голову, лицом к стене, как в фильмах про чилийскую хунту, — и симпатии к победителям, это мягко говоря, не прибавляло.
Виталий Манский
У меня было понимание мотивации людей, строивших баррикады в 1993 году. Но не разделяю их взгляды сейчас, как не разделял их и тогда. И тем более не разделяю поставленных ими целей.
Максим Трудолюбов
В 1993-м я не интересовался политикой, не был журналистом и даже не читал газет. Но отчетливо помню, что решение разогнать Верховный Совет, а потом и начать стрельбу по зданию показалось мне дикостью. Никакой симпатии к противникам Ельцина я не испытывал, но чувствовал, что силовое решение было плохим с точки зрения будущего.
Александр Морозов
Я активно участвовал в защите Белого дома в августе 1991 года. Хорошо помню, что эти дни виделись мне тогда историческими. В 1993 году все это меня мало затронуло. Лидеры сопротивления Ельцину были мне несимпатичны. Даже если бы я тогда сказал себе, что «демократия предана» и перерождается, я не мог связать какие-то надежды на ее спасение с такими персонажами, как Макашов, Руцкой или Хасбулатов. Я помню, что сидел в гостях у сестры в тот вечер, когда по радио Гайдар призвал москвичей выйти на улицы в поддержку Ельцина. Был вечер выходного дня, мы выпивали. Муж сестры настаивал ехать в центр, а я ленился. Все же мы собрались и доехали до Моссовета, до старого здания московской мэрии на Тверской. Атмосфера была видна сразу, никакой угрозы не чувствовалось. Публика бродила так же, как и в дни праздничных гуляний на перекрытой Тверской. Мы потоптались там минут пятнадцать и уехали обратно.
Среди моих старых друзей довольно много тех, кто сидел в Белом доме и пережил всю историю фронды Верховного Совета изнутри. Никакого переосмысления событий 1993 года я не вижу. Одни продолжают проклинать Ельцина, другие продолжают считать, что он был прав. Третьи считают, что «оба хуже». Стало забываться, что решению разогнать Белый дом предшествовала полуторалетняя тяжелая конфронтация в 1992–1993 годах, имевшая свои сюжетные повороты чуть не каждый день. В массовом восприятии, особенно у молодежи, возникает короткий образ: неуравновешенный Ельцин вдруг принял решение расстрелять парламент. Сейчас очень трудно уже представить себе «когнитивный контекст» того времени. Требуется какое-то специальное литературное усилие, чтобы передать, насколько сознание людей — в том числе и политиков — того времени было иным, чем сегодня. Так хочется сказать: «Дорогие дети, все это — вы не поверите — происходило до массовой мобильной связи. В Москве в то время было лишь несколько банкоматов и они не поддерживали связь с международными платежными системами. Не было ни автострахования, ни книжных магазинов, забитых учебниками политологии…» Представления о политике и политических системах были совершенно варварские просто в силу выпадения из мирового контекста при СССР на десятилетия. Рынок и демократия представлялись всеми сторонами тогдашних дебатов и противостояний крайне приблизительно.
Дмитрий Волчек
Я был в Белом доме, провел там несколько дней до самого штурма и даже ночевал один раз. Видел, как Руцкой принимает присягу президента, видел захват мэрии, видел толпу, идущую штурмовать «Останкино», и горящие баррикады на Смоленской. В той или иной степени знал всех, кто участвовал в тогдашних событиях. Противники Ельцина были, конечно, доступнее, но и Кремль в ту пору был открыт, не то что теперь.
Все они были в той или иной степени варварами, даже те, кто претендовал на ученость, вроде профессора кислых щей Хасбулатова. Точно такими же варварами, только скрытными и наглыми, являются их нынешние наследники.
Я никогда не испытывал симпатии к Ельцину, мещанину-тугодуму, но его враги — «красно-коричневые», как тогда говорили, — мне нравились еще меньше. Распад СССР, который они оплакивали, мне кажется замечательным событием. Вывод советских войск из Европы — еще большим чудом. В конце 1991 года Ельцин мог бы сделать еще кое-что: отпустить Северный Кавказ или хотя бы одну Чечню, полностью уничтожить старые спецслужбы, провести суд над КПСС, а потом триумфально уйти на покой, передав власть молодым и несоветским людям. Но Ельцин и не думал искать наследников, он вцепился в свой золоченый стульчик, как спятивший крокодил, и из-за этого все и случилось. После Беловежской пущи Ельцин почти всегда выбирал самые глупые и мерзкие решения из всех возможных и влез в эту бессмысленную склоку с парламентом, который его же и привел к власти. Рекомендую всем прочитать или перечитать воспоминания Коржакова: это отличная книга, написанная злым и наблюдательным лакеем, который видел хозяина насквозь. Конечно, по вине Ельцина Россия сейчас превратилась в страну-пародию с поясом Богородицы на согнутой шее.
Илья Ценципер
В ночь с 3 на 4 октября 1993 года я впервые за год прилетел в Россию из Франции, где тогда учился. Действия Ельцина мне не нравились, но альтернативы ему я не видел.
Иван Давыдов
Я отлично помню, как тогда воспринял это событие. Именно потому, что вообще тогда не интересовался политикой и довольно слабо представлял, кто с кем сражается. Ну, то есть в самых общих чертах, поскольку сохранить полное неведение все равно было невозможно: я знал, что коммунисты пытаются свалить Ельцина. Или наоборот. Обе стороны конфликта мне не нравились, и обе очень слабо занимали мое воображение.
И вот, как ни странно, я очень хорошо помню происходившее. Прозрачная московская осень. Солнце. Пустой университет — никто не пришел на пары. И мы с приятелем, который столь же смутно представлял себе, что все-таки происходит в Москве, решили пойти и посмотреть. Дошли до смотровой площадки МГУ. А там уже стояли ушлые какие-то люди, возможно, будущие миллиардеры, и сдавали желающим в аренду маленький телескоп для обозрения боевых действий в столице. Стоило это десять рублей. Или десять тысяч рублей. Или десять миллионов. Не помню, какие тогда были деньги. В общем, доступно.
И я смотрел. Несколько минут я смотрел, как три, да, кажется, три танка стреляют по Белому дому. Из Белого дома шел черный дым и сыпался какой-то мусор. Танки били поочередно, подпрыгивая при каждом выстреле.
И я почувствовал, как история горячо и нервно дышит мне в затылок. История рядом, но история эта — совершенно непонятная.
На самом деле, конечно, в затылок дышал мой приятель — пришла его очередь любоваться. Он потом говорил, что рассмотрел даже снайпера на крыше мэрии. Думаю, врал.
Вот так я это и воспринял: прозрачный воздух, солнце, игрушечные — расстояние все-таки приличное — танки, черный дым и какой-то мусор.
Илья Калинин
Пару месяцев назад на одной американской славистической конференции я был участником дискуссии, посвященной 1990-м годам. Спор, как водится, развернулся между теми, кто видел в 1990-х эпоху неожиданно открывшихся возможностей и творческой свободы, и теми, кто подчеркивал порой не сильно приглядный характер приложения этой свободы и мотивации наиболее активных. Первые настаивали на креативности, вторые на криминальной природе этой креативности. Одни видели в ушедшем десятилетии прерванный полет демократии, вторые — ее неприкрытую неолиберальную гримасу. Одни говорили о неиспользованном историческом шансе, другие — о том, что получилось именно то, что и должно было получиться. Говоря о несостоявшемся проекте российской демократии, одни опознавали его конец в приходе к власти Путина, другие — настойчиво указывали уже на осень 1993-го. Однако почти все признавали конституционный кризис 1993-го, роспуск и разгон Верховного Совета и Съезда народных депутатов в качестве травматического ядра новой российской истории, во многом предопределившего ее последующее развитие. В какой-то момент взяла слово одна довольно пожилая дама: «Почему, вы, русские, называете события 4 октября 1993 года «расстрел парламента»? Расстрел — это когда выводят к стенке и приводят приговор в исполнение. При этом одна сторона находится полностью во власти другой. Конечно, если вы называете то, что произошло, расстрелом парламента, вы не можете не воспринимать произошедшее как родовое пятно вашей и без того несостоявшейся демократии. Но ведь согласно семантике вашего же языка, это был не «расстрел», а «обстрел» парламента. And that’s a difference! Стреляли с обеих сторон, верные президенту танки стреляли в сторону мятежного парламента, могли и не попасть, чем все закончится, тоже было не ясно. И если смотреть на дело таким образом, это сразу меняет характер разговора». Как говорится, знай и люби родной язык. Конечно, наши танки могли и промахнуться. Но все же не промахнулись. И образ горящего здания Верховного Совета (не говоря уже о полутора сотнях погибших) трудно изъять из фундамента молодой российской демократии. Однако, с другой стороны, кто сказал, что демократия не должна защищаться?
Тогда, осенью 1993-го, ответ на этот вопрос казался очевидным. С одной стороны — либерально-демократическое окружение Ельцина. С другой — националистически и коммунистически настроенный Верховный Совет, пыльные коммунистические бабки, окружавшие Ампилова, тренированные фашисты Баркашова и Макашова, мосластые усатые казаки, устремившиеся в Москву напомнить ей декабрь 1905-го, и еще много других темных личностей, всплывших после бесчисленных этнических конфликтов того времени. Все это — несмотря на красные знамена — воспринималось как попытка черносотенной контрреволюции, во главе которой встали отчетливо неприятные люди. Эстетическое омерзение от лица Альберта Макашова в лихо заломленном берете перевешивало любые мысли о социально-экономической базе, определившей массовую поддержку распущенного Ельциным парламента. Дальнейший ход реформ, ротация внутри ельцинского окружения, стремительная мутация самого президента, сильно поколебали прежнюю уверенность в том, что те, кто отдавал приказ о штурме здания Верховного Совета, имели право это делать, говоря от лица демократии. Впрочем, то же самое можно сказать и о противоположной стороне.
Александр Скидан
Тогда я, признаться, не слишком понимал, что происходит. Помню, зашел в гости к своей знакомой, у нее работал телевизор — канал CNN вел прямую трансляцию с места боевых действий. На меня напал какой-то ступор, это казалось невозможным, не умещалось в голове — стрелять из танков по Белому дому. Я не особенно следил за развитием конфликта между президентом и парламентом, потому что экономические реформы к 1993 году как-то уже успели заметно охладить мой политический пыл и надежды (в 1991-м во время путча я бегал по Петербургу и расклеивал листовки с призывом к неповиновению ГКЧП), но в целом придерживался упрощенной либерально-прозападнической схемы, согласно которой Хасбулатов и Руцкой тянут нас назад, в советское прошлое.
Александр Сокуров
Я следил по телевидению, как развиваются события, и был почему-то уверен, что все закончится примирением. Хотя внутренне этого примирения не хотел. Как гражданин не хотел примирения, когда слышал призывы Руцкого, его обращение к летчикам бомбить Кремль. Я, конечно, много знаю об этих событиях и от Бориса Николаевича, и от других людей, участников. Но все же по-прежнему многого не знаю. Уверен, что это была вынужденная развязка. Как и всякий кризис в истории России, он требовал быстрого решения. Еще три-четыре дня неопределенности, и вообще непонятно, что могло бы в стране произойти. Думаю, что это было единственное решение. К сожалению, драматичное, к сожалению, жесткое. Но не было в стране сил, не было людей, которые могли бы предложить что-то другое. Силовое решение соответствовало настроению умов, уровню социальной цивилизации.
Что вы думаете о событиях октября 1993 года сегодня? Поменялась ли ваша оценка этих событий спустя двадцать лет?
Иван Давыдов
«Потом политика все-таки заставила собой интересоваться, и я, как многие мои сограждане, пытался понять, что же тогда произошло.
Долгое время суть произошедшего укладывалась для меня в афоризм Эллы Панеях: «День, когда наши танки раздавили большевистскую сволочь». Так красиво я сформулировать, конечно, не смог бы, оттого и пользуюсь чужими словами.
А потом было еще одно «потом». Тут какая-то нечестность — как будто я без остановки думал о тех танках, это неправда, конечно, но событие — из разряда таких, к которым все время мыслями возвращаешься. И все время что-то новое про него начинаешь думать.
Я не историк и не возьмусь судить, был ли возможен менее кровавый выход из ситуации двоевластия, не отвечу на вопрос, кто кого спровоцировал и кто кем прикрылся.
Но вот что мне сейчас кажется. Те события — не для тех, кто сидел в Белом доме, а для тех, кто им сопереживал, кто их телами своими прикрыл, — были в чистом виде русским бунтом. Со всеми особенностями, емко, в двух словах описанными классиком.
Бунтом громадного количества людей, которые почувствовали, что их вытесняют из истории. В дикость и нищету. Они могли называть это как угодно, могли рваться обратно в Союз, например. В конце концов, и во главе враждующих сторон стояли, как мы теперь понимаем, не бог весть какие мыслители, что уж говорить о рядовых бойцах. Но именно для рядовых бойцов (включаю сюда и сочувствующих, не только участвовавших) это была попытка зацепиться за историю. Спасти свою современность и не допустить возникновения современности совершенно для них чужой и непонятной. Такой, в которой им не нашлось бы места, такой, в которой они оказались бы нищими дикарями.
Они, кстати, и оказались.
Новая Россия родилась именно тогда. Никаких революционных событий с тех пор не происходило, что бы там ни говорили теперь адепты Путина или его бескомпромиссные критики. Вот тогда, из черного этого дыма и возникла страна, в которой мы теперь живем. Все, что происходило позже, в потенции уже существовало на момент, когда принимались решения о применении военной силы против людей, в том числе и безоружных.
Новая Россия превратилась в страну с идеологией не сверхпотребления даже, а какого-то стыдного обжорства, новая Россия изобрела новую тотальность — когда путь к стыдному обжорству так или иначе лежит через государственные закрома, а начала этой новой тотальности были заложены именно тогда.
И вот теперь — символично, кстати, что под юбилей, — новая Россия делает вид, что поворачивается к людям, тогда из истории вычеркнутым, лицом. Все эти цацки, герои труда, речи о величии, постановочные митинги на Поклонной. То есть странным образом круг замыкается, и стрелявшие делают вид, что намерены обнять расстрелянных.
Может быть, это как раз новый этап. Первая настоящая революционная ситуация с тех как раз памятных времен.
Но главное — раз уж вопрос в том, что поменялось в моем восприятии происшедшего, — я теперь не знаю, чьи это были танки. Точно ли наши.
Илья Калинин
По прошествии времени вопрос о том, на чьей стороне ты бы оказался, если бы вновь вернулся в 1993 год, вытесняется попыткой понять, что же все-таки тогда произошло. Что это было, помимо того, что и так понятно: амбициозность одних, столкнувшаяся с упрямством вторых, тупость третьих, помноженная на идиотизм четвертых, беспринципность пятых, воспользовавшаяся отчаянием шестых. Если же перейти на язык более отстраненного описания, имело место следующее — столкновение легитимностей разного порядка. С одной стороны, распустив Верховный Совет, Ельцин нарушил Конституцию. И в этом смысле правовая легитимность была за парламентом, отрешившим президента от должности согласно действовавшему тогда Основному закону РФ. С другой стороны, мандат доверия, который Ельцин получил на Всероссийском референдуме 25 апреля 1993 года, наделял его уверенностью в собственной политической легитимности, равно как и исторической легитимности проводимых им экономических реформ, которым пыталась препятствовать законодательная ветвь власти. Парадокс ситуации состоял в том, что и за Ельциным, и за непримиримо оппозиционными по отношению к нему депутатами стояло большинство избирателей, поддержавшее и первого, и вторых. Первый опирался на президентские выборы 1991 года и недавний референдум, вторые — на выборы народных депутатов 1990-го. В свою очередь, общество большинством голосов поддержало обе стороны будущего конфликта, хотя и с разницей в несколько лет. Это и позволило осенью 1993 года каждому из противоборствующих блоков ощущать себя законным представителем народа, проливая кровь от его имени. Традиционная мажоритарная демократия действует, выступая от лица большинства. Современная демократия мнений исходит из необходимости защиты прав меньшинств. Молодая российская демократия дала пример того, что происходит, когда каждая из конкурирующих сил воспринимает себя в качестве представителя большинства и отчасти действительно пользуется его поддержкой.
Александр Скидан
Сейчас я думаю, что тогда впервые была успешно применена политтехнологическая разводка, когда из двух зол волей-неволей выбираешь меньшее. Она применялась в дальнейшем все более цинично и планомерно и сыграла свою роковую роль в 2000-х годах. Еще я думаю, что именно тогда, в 1993-м, был упущен шанс двигаться в сторону европейского типа общественного устройства, в котором капиталистические формы хозяйствования и эксплуатации сосуществуют с другими, а на политическом уровне уравновешиваются худо-бедно социал-демократической повесткой и интеллектуальной гегемонией левых. Россия же взяла курс на оголтелый капитализм американского образца, беспощадно-людоедский и исторически обреченный.
Юрий Сапрыкин
Мое отношение к этим событиям с течением времени менялось — но в итоге вернулось к тому, что я чувствовал в октябре 1993-го: какие бы неприятные персонажи ни сидели в парламенте, его разгон и расстрел — это преступление, которое стало началом конца российской демократии.
Олег Кашин
1993 год — политическая родина Владимира Путина. Ни кооператива «Озеро», ни шубохранилищ, ни депутата Левичева, взламывающего болгаркой дверь, ни бейсбольных бит, которыми убивали нацболов, ни арматуры, которой убивали меня, не было бы без указа № 1400 президента Ельцина, который — как теперь уже ясно, завершая номенклатурный реванш против того, что мы называли перестройкой, — уничтожил самый бесспорный шанс на мирное демократическое развитие нашей страны. В 1993 году остались ответы на все вопросы, беспокоящие Россию сейчас. Пока точкой консенсуса не станет отношение к событиям той осени как к антиконституционному государственному перевороту — до этого момента, до наступления этого консенсуса, — узурпаторскому режиму Ельцина-Путина (а это, бесспорно, один и тот же режим) ничто не угрожает. Фантазируя о «дорожной карте» для будущей смены власти в России, я легко представляю себе, как спустя двадцать пять или тридцать лет после той осени они собираются снова — народные депутаты России, избранные в 1990 году и лишенные законного права быть властью в 1993-м. Даже сегодня это последний и единственный легитимный орган власти в России, как бы дико это ни звучало.
Денис Горелов
Тогда мне казалось, что государство в лице своей армии и народ в лице московских добровольцев (двадцать тысяч человек, если кто забыл) продемонстрировали зрелость, придушив в зародыше блатную анархию. Сегодня я бы так не торопился с оценками народа. Русский народ, будучи по природе крестьянским, схавает любое агрессивное свинство только потому, что за ним видит силу, а больше ничему подчиняться не научен. В книге Гайдара «Власть и собственность» о гражданской войне в России сказано следующее: главной ударной силой белых на протяжении первых полутора лет войны был чехословацкий корпус численностью сорок тысяч человек, главной ударной силой красных — дивизия латышских стрелков численностью двадцать тысяч человек. И вот пока эти двадцать тысяч латышей и сорок тысяч чехов решали судьбу России, сто сорок миллионов россиян валялись на печке, чесали в бороде и ждали, чья возьмет. Это потом уже пошли мобилизации с обеих сторон. Так с той поры ничего и не изменилось. Пока двадцать тысяч москвичей демонстрировали зрелость, а десять тысяч немосквичей — гусарство и пассионарность, те же сто сорок миллионов россиян сидели у телевизоров и волновались, когда же будет новая серия «Санты-Барбары». И все, что с ними случилось и еще случится, — поделом.
Константин Эрнст
Мое восприятие 1993 года не изменилось. И тогда, и сейчас мне кажется, что это была последняя судорога Советского Союза. Процесс был довольно объективный. Огромное количество людей, не получив после событий 1991 года немедленного счастья, к осени 1993-го успели возненавидеть реформы. Куда страна пойдет дальше — зависело только от тактической ситуации в Москве. Если бы у Ельцина не хватило решимости расправиться с парламентом, страна могла бы пойти по другому пути. Вот мы сейчас собираемся снимать продолжение «Обратной стороны луны», где герой Павла Деревянко проснется в 2015 году, при этом не было ни 1991-го, ни 1993-го, а СССР продолжает существовать. Я могу представить, что в 2013 году мы могли бы жить в Советских Социалистических республиках, более либертарианских, сильно изменившихся — такой Китай-лайт. Я часто слышал, что расстрел парламента положил конец демократическому способу развития России. Но это глупость. Потому что в том парламенте не сидели демократы. Этот парламент мог победить, причем без особых усилий, но проблема была в том, что они не могли друг с другом договориться, кто будет главным. Если бы победа парламента 1993 года была победой русской демократии, то я в гробу видал такую русскую демократию. Хотя людей жалко.
Илья Ценципер
Моя позиция того времени мне кажется неправильной и непоследовательной. Неохотное согласие с нарушением закона и выбор меньшего из двух зол делает меня в известной мере ответственным за последствия, которые мы наблюдаем сейчас. Был неправ. Страх — плохой советчик.
Борис Хлебников
Я ужасно обрадовался, когда посмотрел фильм «Груз 200», потому что он оказался созвучен моему восприятию того, что произошло со страной в перестройку и привело ко всем дальнейшим событиям. За двадцать лет не изменилось почти ничего. Кроме того, что я перестал придерживаться коммунистических взглядов.
Николай В. Кононов
«Поменялась самым горьким образом. Выяснилось, что Ельцин заложил камень в основание вертикали президентской власти. Ему противостояли малоприятные политические животные, но сама интенция — направление действия — было как раз демократическим. »
Андрей Курилкин
На мой взгляд, это, как принято говорить в таких случаях, «ключевая развилка» постсоветской истории, во многом предопределившая и ее нынешний этап. Силовое разрешение кризиса привело к решительному усилению президентской власти в России, как законодательному, так и стилистическому, отсюда и 1996 год, и 1999-й, и все остальное. Конечно, я оцениваю само событие, а не его участников, и мне трудно судить, можно ли было избежать разгона парламента — и если да, то какой ценой и к чему это могло бы привести. Но какой-то отчетливый шанс на выживание новорожденная российская демократия упустила именно в тот момент.
Борис Куприянов
Безусловно! Люди, говорящие о «наследии проклятого совка», двадцать лет назад чаще всего говорили: «Раздавить гадину». На всем абсурде сегодняшней России лежит тень 1993 года. Беззаконие того октября страшнее, пожалуй, «исторической памяти» октября 1917-го. Новая Россия избрала неконституционный путь развития. Преступления всех предыдущих режимов Сталина, Николая II, Петра, Екатерины и так далее до Владимира Святого узаконены первым выстрелом танка с Новоарбатского моста. Неважно, кто более симпатичен — те, кто были внутри Белого дома, или те, кто снаружи. Именно в те дни мы получили ту Россию, в которой живем сейчас. Общественная оценка преступлений Сталина — необходима, но она невозможна без общественного консенсуса по 1993 году.
Мария Кувшинова
Тогда считалось, что коммунисты — это плохо, Пиночет — это очень хорошо, поэтому усиление президента — движение в правильную сторону, а парламент — просто пустая говорильня. С тех пор прошло двадцать лет, одной «Доктрины шока» достаточно, чтобы полеветь, и эпизод с расстрелом Белого дома и уничтожением парламентаризма теперь видится в другом свете. Это история про то, что наши взгляды — продукт времени и пропаганды в гораздо большей степени, чем нам хотелось бы признать.
Эдуард Лимонов
Ельцин совершил преступление: в центре европейской столицы расстрелял из танков парламент страны. Именно 4 октября была убита в России демократия.
Так я считал в 1993 году. За годы мое убеждение только окрепло. Это было преступление.
Лев Лурье
Переоценил ли я эти события? Да. Сейчас я считаю, что происходило примерно то же, что сейчас происходит в Египте, то есть тихая гражданская война, в которой у обеих сторон есть своя правда. Если бы я понимал это в 1993-м, было бы еще трагичнее: какая-то битва одних негодяев с другими негодяями.
Дмитрий Ольшанский
Я думаю нечто вполне банальное: события 1993 года убили русский демократический парламентаризм ровно так же, как в предыдущей серии, в 1918 году, его с двух сторон прикончили большевики и Колчак. Но не стоит видеть в истории цепочку случайных трагедий. Совершенно очевидно, что если бы общество, экономика и гражданское сознание в России были готовы к устойчивому парламентаризму, никакой Ельцин не смог бы направить на него свой танк. Ключевым моментом этих событий было полное равнодушие большинства населения к судьбе депутатов, которых они сами же и выбирали. А потому бессмысленно сокрушаться о судьбе подарка, который страна просто не была готова принять. Дай Бог, когда-нибудь будет готова.
Артемий Магун
Теперь, конечно, позиция поменялась категорически, задним числом ясно, что это был поворотный момент в становлении авторитарного режима в России, за счет того, что тогда разнообразные либералы и демократы сплотились вокруг Ельцина, и решили, что авторитарный режим лучше, чем победа сторонников Верховного Совета. Просчитались.
Одно из зол состояло в том, что «демократы» тогда сознательно отвергли учредительную структуру советов во имя парламентской демократии. Это было делать как минимум рано, и парламент перестал быть демократическим.
В то же время я не отвергаю свою прошлую позицию полностью, и если бы надо было сегодня снова решать, я был бы на стороне Ельцина: там, в Белом Доме была в целом компания малосимпатичная (хотя и ряд замечательных людей там тоже был). Интересно, что сейчас у нас политическая структура осталась от победившего Ельцина, а идеология во многом тогдашнего Белого дома. Парадокс.
Виталий Манский
Что касается расстрелов, думаю, что у той власти в тот момент другого выбора просто не было. Это было бесчеловечное решение, но ничего другого власть сделать тогда не могла. А если бы она этого не сделала, страшно себе представить, в какой стране мы бы жили. Она явно была бы страшнее того, в чем мы существуем сегодня и что мы так люто критикуем.
Александр Сокуров
Пожалуй, не изменилось. Я как тогда относился к этому с пониманием, так и сейчас. Конечно, при этом как тогда, так и сейчас я не могу не выразить своего сожаления, что это противостояние вылилось в такую жесткую форму.
Максим Трудолюбов
Институт парламента нужно было сохранить. Договариваться было тяжело, но для будущего необходимо. К сожалению, ни та ни другая сторона не проявила подлинной государственной мудрости. А Церковь, как выяснилось, не обладала достаточным весом, чтобы призвать парламент и президента к миру. Впрочем, именно в тот момент Церковь была ближе всего к той миссии, которую она и должна исполнять в нашем разделенном обществе, — миротворческой и посреднической. Мирное разрешение и ненадежное равновесие — даже при том мракобесном составе Верховного Совета — было бы предпочтительнее его разгона. В этом случае изничтожение институтов представительства интересов (партий, СМИ, НКО, того же парламента), начатое меньше, чем через десять лет после тех событий, в начале 2000-х годов, было бы гораздо труднее осуществить.
Дмитрий Волчек
Тогда я был ошеломлен и оглушен, трудно было поверить, что власть, которую в какой-то степени считаешь своей, способна на такое. Ведь пострадало множество невинных людей. Жители соседних домов, например. Квартира моей знакомой телеведущей Татьяны Диденко была просто изрешечена пулями. Снайперы стреляли с крыш по прохожим, и до сих пор непонятно, кто это был: подозреваю, что спецслужбы, которые таким образом сводили с ума толпу. Людей, выходивших из метро, просто избивали дубинками всех подряд, я сам это видел. Наконец, после штурма Белого дома Ельцин фактически отдал Москву на разграбление нищим и злым провинциальным омоновцам, которые несколько дней потрошили коммерческие киоски, останавливали машины и вымогали деньги, нападали на людей, не имевших ни малейшего отношения к политике.
Есть несколько вещей, которые государство не может делать ни при каких условиях. В первую очередь, оно не имеет права беспричинно бить обывателя дубинкой по голове. Ельцин нарушил это правило. Потом он нарушал его еще несколько раз, но именно в октябре 1993 года стало окончательно ясно, что Россия не станет страной, пригодной для жизни. Советское государство было бандитским, но формы государственного бандитизма, которые появились при Ельцине и расцвели теперь, когда люди боятся ментов больше, чем преступников, оказались во многих отношениях хуже.
Через месяц после штурма Белого дома, в ноябре 1993-го, я уехал в Германию. На год-полтора, как мне тогда думалось, но остался на двадцать лет и возвращаться не собираюсь. Да и некуда.
Александр Морозов
Сейчас мы находимся в зоне дряхлеющего централистского политического режима. И по-другому смотрим на развилки прошлого в поисках того места, где можно было свернуть на другую дорогу. Таких развилок было три: иное разрешение конфликта между Ельциным и ВС, иное проведение выборов 1996 года, иной итог первого путинского срока, точнее говоря, иной итог развития в 2000–2002 годах. Есть люди, которые отчетливо видят, что альтернатива во всех случаях была. И есть те, кто считают, что альтернатива была умозрительной. К несчастью. Можно фантазировать, что было бы после победы компартии на президентских выборах 1996 года, что было бы, если бы Путина приняли в НАТО в 2001 году, как он этого хотел. Что было бы, если бы «демократы Ельцина» и «еще большие демократы Хасбулатова» нашли бы общий язык. Я отношусь к тем, кто не видит оснований винить кого-то в предумышленном злодействе. Люди, находящиеся у власти, действуют на пределах своего умственного горизонта, они не могут «выпрыгнуть» из своего жизненного опыта, своих образных систем, «клавиатур упоминаний», своей политической культуры. В отличие от других постсоветских восточно-европейских стран — нам не повезло. Мы сползаем в какой-то вполне узнаваемый не европейский, а постколониальный централистский режим. Да, это «просвещенный», не слишком кровожадный модернизированный централизм. Панически боящийся самой идеи сменяемости власти. Наивно пытающийся положиться на управление с помощью «номенклатуры», то есть ротации кадров внутри одной широко понимаемой «партии», возглавляемой политическим и военным вождем, на которого замкнуто все — от финансово-промышленных групп до школьного учебника истории. Теперь для нас уже существенно не то, что конфликт между демократами в 1993 году закончился танками, а то, что в следующее десятилетие не удалось вырулить на другую дорогу. И поэтому не удается отодвинуть в примиренное прошлое старые конфликты. В 2000–2002 годах мне казалось, что Путин собирается вырулить. Но он не вырулил. А наоборот привел дело к тому, что летом 2012 года на улицах Москвы стоял многотысячный отряд внутренних войск. И это заставляет прочерчивать прямую линию от лета 2012-го к осени 1993-го. У нас теперь есть мобильная связь, 3D, автострахование, банковские карточки, шенгенские визы, забыто слово «бартер», ресурсная экономика кормит нас более сытно, чем когда-либо раньше. Но наша политическая система и общественные институты находятся почти там же, что и в 1993 году.
