Алексей Востриков
Алексей Востриков

Занимательная история


Звезда пленительного счастья. Реж. Владимир Мотыль, 1975

Основано на личных впечатлениях,
поэтому все совпадения носят случайный характер.

 

Что бы там ни говорили теоретики, а исторический жанр существует: и в литературе, и в кино. Читатели и зрители об этом прекрасно знают. Во всех библиотеках, где есть «полочки», есть полочка для исторических романов, где поколение за поколением читателей находят «Юрия Милославского» Загоскина, лидера продаж 1829 года, и Пикуля, лидера дефицита 1970?х годов. Не говоря уже о Вальтер-Скотте, Морис-Дрюоне и романе Джованьоли «Спартак». В энциклопедии нет (энциклопедии называют исторической прозой Светония, Карамзина, Сергея Соловьева), а в библиотеке есть. Людям интересно читать про царей и генералов, принцесс и куртизанок, про сражения и заговоры, сокровища и путешествия, про братины, ендовы, пищали, плащи и шпаги… А еще интереснее смотреть на это в кино.

Но это именно Жанр; можно сказать, «тематический жанр» — как детектив или научная фантастика. То есть часть массовой культуры, о которой мы говорить не очень-то умеем, а иногда просто пренебрегаем. Методами контент-анализа и прочей статистикой владеем плохо. Удобоваримой теории занимательного не имеем (даже если считать это вариантом катарсиса). Поэтому говорим как зрители, пытаясь описать восприятие, то есть субъект, а не объект. Впрочем, местоимение «мы» здесь означает «я».

Когда я был молодой (в том числе как зритель), историческое кино было практически свободно от идеологии. По крайней мере, я никакого идеологического давления не ощущал. Стояли семидесятые годы. Вокруг меня истории считай что не было: война давно закончилась, объявленный Хрущевым коммунизм (для тех, кто знал) задерживался, «исторические» съезды КПСС различались только цифрами. И с Историей было в принципе все понятно: оценки расставлены, белые пятна и черные дыры заретушированы. Все собственно исторические конфликты были решены, то есть объяснены и разложены на простейшие составляющие по бинарной Аристотелевой логике, и все ответы можно было прочитать в Большой советской энциклопедии. Как в жизни. Из которой иногда очень хотелось сбежать. И Жанр становился формой утопии, раскрашивая унылые правильные ответы яркими и необычными красками.

Именно в это время на экраны вышел, наверно, лучший советский фильм в жанре исторического кино — «Звезда пленительного счастья» Владимира Мотыля (1975). Я не очень полюбил его тогда, не полюбил и до сих пор. Может быть поэтому мне понятнее, как мастерски он сделан. Начать с темы: декабристы сами по себе обладали безусловной исторической харизмой, причем в общедоступном либеральном варианте, и воспеты были многократно, от Пушкина и Некрасова до Натана Эйдельмана. (А если кто против, так они Герцена разбудили.) И в основу сюжета легло именно то, что про декабристов знали все от мала до велика: вышли на площадь, а потом жены за ними поехали в Сибирь. Банально? Конечно, банально, но именно это и нужно Жанру: взять общеизвестную истину и раскрасить ее вручную, чтобы осталось похоже, но стало красиво. И это получилось! Прекрасные актеры соединили свое неповторимое обаяние со штампами предыдущих (своих и чужих) ролей; костюмеры нашили мундиры и кринолины, и русское дворянство предстало в красоте своей повседневности и естественности своей культуры, а не в безобразии свинцовых мерзостей. Над всем этим реяло «Кавалергарды, век не долог…», и никто не задумывался, что у кавалергардов не сабли, а палаши, и самый известный кавалергард в русской культуре — Дантес.

Это была образцовая мелодрама; настоящее «Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним»; да и как без этого — их за муки вся Россия полюбила за полтораста лет до этого. Это была одна из последних песен романтического шестидесятничества, ранее обитавшего на полях Гражданской войны и освоенного жанром (разными истернами и бешбармак-вестернами) десятилетием раньше (Мотыль «Звезду…» снял после «Белого солнца пустыни»; кстати, и у Окуджавы кавалергарды пришли на смену «комиссарам в пыльных шлемах»). Это был абсолютный успех.

Но я любил другой фильм — «Сказ про то, как царь Петр арапа женил» Александра Митты (1976). В нем с идеологической точки зрения тоже все вроде бы ясно: царь-преобразователь со сподвижниками против закоснелого боярства и молодых вертопрахов. Но фильм-то не про это, а про любовь, про дружбу, про верность и честь, про жизнь! Это опять-таки жанр, но жанровая структура очень круто намешана: тут и экранизация, и комедия, где надо лирическая, где надо сатирическая. Вместо иллюстративного шитья по канве в «Звезде…» — лоскутное одеяло, которое тянут в разные стороны и никак не могут натянуть, и в разные стороны то уши, то ножки торчат. Вместо монотонного благородства, поддержанного всем кинематографическим арсеналом (от грима до музыки), — не вмещающийся в экран арап, который и Гамлет, и «Як»-истребитель… Фильм все время егозит и хулиганит; ни один из сюжетных поворотов, ни один из героев не остался в простоте. Я понимаю, что характерный эпизод сыграть легче, чем из сцены в сцену тянуть одну ноту. Но разнотравье «Сказа…» мне было ближе. И петровское время в нем было ближе, чем то, что в старом «Петре Первом», — свеженькое, живое, почти настоящее. Убедительное — потому что интересное и непредсказуемое.

Ярославна, королева Франции. Реж. Игорь Масленников, 1978

Интересный момент. В «Звезде…» при первом просмотре я мог только догадываться, в каком месте режиссер закончит свой рассказ (неужто доведет до Герцена?). В «Сказе…» сюжет был известен заранее по Пушкину — но все равно я до конца не представлял, как это произойдет, и поэтому катарсис наступил в положенный момент. Через три года Дунский и Фрид напишут сценарий про Шерлока Холмса для Игоря Масленникова и покажут, что настоящий саспенс в детективе можно сделать даже тогда, когда все с детства знают, чем кончится и кто убийца.

Но до этого Масленников снимет исторический фильм, соединив приключенческий роуд-муви с мюзиклом: «Ярославна, королева Франции» (1978). Тут уж историческая идеология была не просто безупречна, а безупречна в экспортном варианте (в съемках участвовали польские актеры): русская княжна выходила замуж за французского принца, все европейские народы были как братья и сестры, в полном соответствии с детантом, а единственной злобной силой была канувшая в Лету Византия, коварная на фразеологическом уровне. Прекрасные песни Владимира Дашкевича на стихи Юлия Кима (тогда еще Михайлова), гениально оркестрованные то в марш, то в сиротскую песню, то чуть ли не в псалом, на мой взгляд, ничуть ни уступали заслонившей их холмсианской сюите. Динамичный экшн, отлично придуманные и поставленные батальные сцены. И опять-таки полноценная мелодрама с любовью и ненавистью, верностью и предательством. И Русь изначальная представала пусть немного выцветшей от времени, но все-таки вполне витальной. Авторы, впрочем, и не скрывали приблизительности своих представлений. Каков Ярослав Мудрый? — Кирилл Лавров прихрамывает, и достаточно. Каков Генрих Французский? — Он в белом плаще и на белом коне. Не поспоришь!

Так получалось, что в 1970?е годы отечественное историческое кино отсиживалось в окопах жанра, и собственно история была только фоном, который авторы использовали по законам, «ими самими над собою признанным», как Пушкин сказал. Во имя главной цели — чтобы было интересно. Потому что если будет неинтересно, то станет обидно за потерянное время и обманутые ожидания, и тогда я начну поверять гармонию алгеброй, сверяться с учебниками и справочниками, ловить на противоречиях и искать блох. А если мне будет интересно, если кино, как ему положено, заставит сердце биться и исторгнет слезу, то я ему все прощу. Пусть мундиры застегиваются не на костыльки, а на пуговицы — я же знаю, что на самом деле там сзади молнии. Ведь я же знаю, что так называемой правды, тем более исторической, в искусстве быть не может по определению. Захочется ее поискать — перечитаю постановление об опере Вано Мурадели «Великая дружба»: «Из оперы создается неверное представление, будто такие кавказские народы, как грузины и осетины, находились в ту эпоху во вражде с русским народом, что является исторически фальшивым, так как помехой для установления дружбы народов в тот период на Северном Кавказе являлись ингуши и чеченцы». И продолжу: «А также создается представление, что борцы за Советскую власть не разговаривают, как нормальные люди, а только поют соло и хором…»

Но есть правдоподобие — художественный прием и даже корпус приемов, самостоятельный уровень поэтики, создаваемый посредством всевозможных тропов и входящий в общую художественную структуру текста. И если истории отведено место фона, то пусть и правдоподобие останется фоновым, точечным и не отвлекающим от главного. Пусть правдоподобие подстроится под другие жанровые или тематические уровни, не заслоняя их. И тогда я пойму, по каким таким законам мелодрамы Мотыль обошел молчанием дочку Анненкова и Полины Гёбль, родившуюся в апреле 1826 года; и другим объясню, почему так лучше.

Пройдет довольно много времени, и я увижу первое для себя кино, от правдоподобия которого мне захочется большего. В нем история будет не фоном, а глиной и кровью, самой плотью повествования; которое не будет иллюстрировать ответы, а задаст вопросы, и от того, как я на них отвечу, будет зависеть, какая у меня будет История. «Мой друг Иван Лапшин».

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить