Возвращение
В 2022-м году Олег Кашин внесен Минюстом РФ в реестр СМИ-иноагентов. По требованиям российского законодательства мы должны ставить читателя об этом в известность.
Возвращение. Реж. Андрей Звягинцев, 2003
СЕАНС – 59/60
Когда пишешь для «Сеанса», ссылаться на кинематографические образы — наверное, это слишком банально, но я бы все-таки хотел, чтобы перед глазами читателя этой статьи мелькали кадры из одного не очень старого, десять с чем-то лет назад, русского фильма про двух мальчиков, которые росли без отца, а потом отец откуда-то вдруг появился, увел их с собой в поход, проявил себя жестоким самодуром и (это седьмой день знакомства с сыновьями) погиб при то ли нелепых, то ли героических обстоятельствах, и даже мертвого тела от него не осталось, лодка с ним утонула. Жизнь с отцом — всего неделя, а дальше снова жизнь без отца, но уже не такая, как была раньше, потому что отца теперь можно не ждать.
До этой весны я об этом не думал и почти не вспоминал, а сейчас отчаянно жалею, что в детстве не вел блога или хотя бы дневника, и то, что я сейчас расскажу, может быть воспринято как позднейшая фантазия, подверстанная уже под современную нам реальность, — то есть мне просто никто не поверит. Но даже с таким риском все-таки расскажу, о чем я мечтал в свои шестнадцать или семнадцать лет.
Сначала контекст. Это было в Калининграде, и как раз в те годы в нашу калининградскую жизнь пришел Казахстан. Оттуда в то время массово уезжало неказахское население, и, как я тогда, по крайней мере, думал, миграция казахских русских была как-то связана с миграцией казахских немцев — те, понятно, ехали в Германию, а русские, будучи такими недонемцами, ехали в том же направлении, но оседали раньше, как раз в нашей недо-Германии, в бывшем Кенигсберге. Потом уже я поезжу по России и узнаю, что русские из Казахстана живут везде, но кто ж об этом знал в Калининграде конца девяностых — казалось, что они все приехали именно к нам, и бытовая ксенофобия, которой я, наверное, тогда и переболел, у нас в то время относилась совсем не к евреям, которых у нас и в советские годы почти не было, и не к кавказцам со среднеазиатами, которые почему-то появились сильно позже (дворники-узбеки в Калининграде появятся вообще только в середине нулевых, одновременно с губернатором-москвичом Боосом), а именно к русским из Казахстана, которых вдруг стало много и которые оказались совсем не такими русскими, какими были мы.
Возвращение. Реж. Андрей Звягинцев, 2003
То есть, может быть, и такими же, и все дело было просто в большом наплыве неместных, но (я уже не могу разделить собственное ощущение тех лет и существовавшие в местном сообществе стереотипы) у нас это было принято воспринимать именно так, что в нашей маленькой Европе, час езды до польской границы, появилось вдруг множество людей азиатской культуры. Новичок-одноклассник, подлизывающийся к учителям и к нам ко всем так, как у нас никто ни к кому не подлизывался, новые соседи и родительские сослуживцы, производившие по всем признакам довольно мерзкое впечатление, новый телеведущий на местном телеканале с безумной передачей об исторических загадках старого Кенигсберга (мне ужасно не нравилась эта передача, я неплохо знал историю города и понимал, что все, что он там рассказывает, — не очень остроумная выдумка, а потом прочитал в газете его интервью, и он, оказалось, приехал к нам из Казахстана — а, ну понятно). Когда в старинных воротах нашего зоопарка открылось новое кафе, для которого ворота были надстроены и стали выше в два раза, а краснокнижное дерево гингко, росшее у ворот, было срублено, можно было даже не интересоваться, откуда приехал хозяин этого кафе.
Я описываю сейчас свою юношескую ксенофобию, и она, конечно, отвратительна, но, наверное, важно иметь в виду, хоть это меня и не оправдывает, в ней ни в какой момент не было опции «а давайте их всех убьем». Нет, я понимал, что случилась вот такая историческая неприятность: была южная Сибирь, в которой поколениями жили эти русские, и если бы эта южная Сибирь не стала национальным государством казахов, русские бы там так и жили, и мы бы никогда не столкнулись ни с новыми одноклассниками, ни с хозяином кафе, срубившим гингко. То есть виноваты не сами эти люди, а историческая несправедливость виновата.
Возвращение. Реж. Андрей Звягинцев, 2003
И, собственно, в связи с этой несправедливостью у меня и была такая мечта; я часто о ней думал, поэтому мечта была очень подробная, такая готовая программа действий на какое-то не очень далекое будущее. Две тысячи какой-нибудь год, в России уже несколько лет как установилась нормальная, не чета ельцинской, власть, и эта власть, конечно, озаботилась судьбой южной Сибири, ставшей по недоразумению частью государства казахов.
И вот где-то в Усть-Каменогорске начинают митинговать русские сепаратисты. Митингуют себе и митингуют, все вполне маргинально, но регулярно, и по российскому телевидению эти митинги каждый день подробно показывают, нагнетают — растет, мол, активность сторонников отделения русских регионов от Казахстана. Лидер сепаратистов — мужик лет сорока, никто его в этом Усть-Каменогорске не знает, известно только, что он воевал в Афганистане «и где-то еще» — может быть, в Приднестровье, или даже в Югославии. На самом деле этот человек — командир роты спецназа ГРУ (даже могу объяснить, почему ГРУ: «Московский комсомолец» к нам приходил с опозданием на день или два, и в 1994 году после убийства Холодова я побежал покупать газету, чтобы прочитать сенсационные расследования этого журналиста; мне попалась, видимо, последняя его публикация — такой большой восторженный репортаж о спецназе ГРУ, и я с тех пор запомнил, что спецназ ГРУ — это очень круто), но об этом никто не знает, по телевизору его показывают именно как лидера русских объединений Северного Казахстана, и он делается в России знаменитым человеком, такой народный герой.
Возвращение. Реж. Андрей Звягинцев, 2003
На очередном митинге в Усть-Каменогорске митингующие дерутся с казахским ОМОНом, который их жестоко разгоняет, а лидера арестовывают и сажают в тюрьму. И дальше уже начинается совсем кино — в первую же ночь после ареста кто-то (но мы-то знаем, кто!) штурмует тюрьму и похищает лидера. Куда он делся, непонятно; дня через два он дает большое интервью российскому телевидению, на экране плашка «Усть-Каменогорск», но на самом деле это подмосковная дача, куда его привезли сразу после освобождения. Он говорит, что Назарбаев может сколько угодно раз арестовывать его и его товарищей, но правда именно на их стороне, «а Назарбаеву мы скоро оторвем голову». И проходит несколько дней, и российская армия без опознавательных знаков (клянусь), одетая в спортивные костюмы и кожаные куртки, не встречая никакого сопротивления, идет маршем по Казахстану под видом русских повстанцев из северных областей. Берут Алма-Ату; штурм дворца Амина в те времена уже был очень популярным историческим эпизодом, подробно описанным тогдашними медиа, и я поэтому хорошо себе представлял, как выглядел бы штурм дворца Назарбаева, и вот то обещание — «мы оторвем ему голову», — да, президент погиб при штурме, и телевидение показывает его обезглавленное тело. «Пацан сказал — пацан сделал».
Что дальше — понятно. Северные области присоединяются к России, становятся обычными российскими регионами, и туда из Калининграда возвращаются все наши новые земляки от моих одноклассников до того ресторатора, который срубил дерево, а в остальном Казахстане — новая власть, и президент там теперь — тот самый спецназовец, новый лидер дружественного России государства.
Наверное, я должен сейчас поблагодарить судьбу за то, что она реализовала или реализует (Киев-то еще держится) мои детские мечты на Украине, но я же понимаю, что это не судьба, а вполне конкретные люди — Стрелков, Бородай, олигарх Малофеев, Путин, — и к ним у меня не благодарность, а прежде всего вопрос. Эй, кто вам рассказал мою мечту? Я же вам не рассказывал, я вообще о ней сейчас рассказываю впервые, и чувствую себя при этом, как на приеме у психоаналитика.
Возвращение. Реж. Андрей Звягинцев, 2003
Тем более что психоаналитик здесь, видимо, нужен, потому что я прекрасно понимаю, что едва ли я был уникален со своей мечтой, и что именно что-то такое тогда носилось — да даже не в воздухе, а именно в массовом сознании. Пространство общественной мысли, в котором формулируются все массовые запросы, от потребительских до геополитических, — наверное, это должны быть университеты, редакции интеллектуальных журналов и какие-нибудь think tanks, но в России девяностых слишком многим было не до того. Университеты, редакции журналов, научные институты сами к себе относились прежде всего как к владельцам дорогой недвижимости и не формулировали вообще ничего. Главный и, может быть, единственный настоящий российский университет, созданный с нуля в девяностые, Высшая школа экономики, — в ее уставе было прописано, что ее научный руководитель, покровительствовавший ей министр экономики, имеет право принимать в университет без экзаменов своих внуков и правнуков — оцените уровень запросов, оцените высоту потолка. «Дедушка, о чем ты мечтаешь?» — да вот об этом, скромная такая мечта.
А у кого мечта была нескромная? Как раз у тех, кто чувствовал себя в девяносто первом году проигравшими. «Газета духовной оппозиции», устроившая себе редакцию в квартире Проханова. Журнал «Молодая гвардия» под командованием автора «Вечного зова» Анатолия Иванова — когда тиражи обрушились, он объявил себя «русским журналом для интеллектуалов», и над этим можно было смеяться, но Ивана Ильина я впервые прочитал именно в этом журнале и, может быть, не один я, может, и в петербургской мэрии валялся потрепанный номер «Молодой гвардии» с подборкой Ильина, и Путин или Сечин, сидя в туалете Смольного, задумчиво листали те страницы. Геополитика — да, наверное, это лженаука, но кто ж тогда об этом знал; а первая в моей жизни книга со словом «геополитика» на обложке — это был Дугин, и я не уверен, что в России девяносто седьмого года просто физически существовала нефашистская литература на эту захватывающую тему.
Возвращение. Реж. Андрей Звягинцев, 2003
Главное для России международное событие девяностых — оно ведь потому и стало главным, что случилось в конце десятилетия. Если бы НАТО бомбило Белград в девяносто втором, постсоветские взрослые просто не обратили бы на это внимания, но 1999-й — это уже время, когда в жизнь вошли дети девяностых, те, кто учился уже в постсоветской школе, которая была не просто деидеологизированной, а антиидеологической, и если у ребенка (не у каждого, конечно, но так и не бывает, чтобы у всех все было одинаково) есть потребность в чем-то таком, то деваться ему было особенно некуда. Люди 1999 года — первое поколение, выросшее в мифе национального унижения, частью которого был миф о славянском братстве и, если совсем конкретно, о сербах, которые делают то, на что не решились мы, — берут реванш.
Мне самому сейчас та система взглядов кажется крайне инфантильной, но сейчас это уже не имеет значения, особенно если учесть, что люди именно этой инфантильной системы взглядов развязали гражданскую войну на Украине. Но просто в порядке замечания на будущее — вестернизированная постсоветская Россия не была результатом свободного выбора граждан. Этот выбор был мало того что навязан — он не был ничем подтвержден после того, как его навязали обществу. Именно в этом вакууме и родились все химеры, с которыми мы сейчас, я полагаю, только начинаем знакомиться лицом к лицу. То, что происходит сейчас, когда передовицы газеты «Завтра» двадцатилетней давности читает вслух президент в своих речах, а приднестровско-сербскокраинная мифология каждый день превращается в телевизионную сводку новостей — да, это такая неизбежность, как у тех мальчиков из фильма, которые росли без отца, пока он где-то пропадал, и вот он сейчас вернулся и потащил нас в поход.
Совсем скоро он погибнет, и мы успокоимся.
