Паоло и Витторио Тавиани. Равенство и братство
СЕАНС – 62
У Годара есть фильм-плакат, сделанный им в составе группы «Дзига Вертов», под названием «Борьба в Италии» (1970). Девушка по имени Паола Тавиани весь фильм безупречно чеканит основные пункты международной марксистской повестки. При этом ее выступление монтируется со сценой в магазине, где она выбирает себе самую дорогую кофточку (продавщицу играет Анна Вяземски). Говорят, Луи Альтюссер со слезами умиления смотрел этот фильм, в котором аккуратно экранизирован его текст «Идеология и идеологические аппараты государства». Там, среди прочего, объясняется, как буржуазия дискурсивно присваивает себе любую господствующую идеологию. Впрочем, эта шпилька не помешала Лине Нерли Тавиани, супруге режиссера Паоло Тавиани, оформить следующий фильм-манифест Годара «Ветер с востока». Как художник по костюмам кроме своего мужа она постоянно работала с Марко Беллоккьо и Нанни Моретти; ее пиджаки и плащи можно увидеть, например, на Олеге Янковском в «Ностальгии».
Но commençons par le commencement, как говорит Годар. В тосканской деревне Сан-Миниато есть церковь, в июле 1944 года в нее попала бомба, погибло много людей. Они прятались здесь от фашистов — соратники дуче распорядились взорвать дома, отмеченные крестами. Но некоторым удалось спастись. Дотошный нотариус убедил их самовольно покинуть убежище и уйти ночью в лес — навстречу войскам союзников. Это был отец Паоло и Витторио Тавиани.
Боги и герои
События той ночи братья повторяли из фильма в фильм: сначала они появились в документальной короткометражке «Сан-Миниато, июль 1944 года» (1954), потом в полном ветхозаветной символики фильме «Под знаком Скорпиона» (1969) — пока в 1982 году не получили Гран-при Каннского фестиваля за сказочную притчу «Ночь святого Лоренцо». В обработке Тонино Гуэрра cемейное предание приобрело эпический характер, обросло фольклором и превратилось в национальный миф. В фильме к растерянным односельчанам обращается не восторженный интеллигент, но смышленый крестьянский мужик. Эту роль снова доверили Омеро Антонутти, который на тот момент уже сыграл сурового патриарха в фильме «Отец-хозяин» (1977).
Фигура отца, партизана и героя, который после войны стал успешным адвокатом, всегда присутствует рядом с братьями. В каждом интервью они обязательно рассказывают что-нибудь про отца — как он водил их в театр, как переживал, когда в Corriere della Serra появилась рецензия с заголовком «Под знаком креветки». Старшего сына Витторио ему удалось отправить на юридический факультет университета Пизы, младший Паоло выбрал литературу. Однажды, гуляя по Флоренции, братья увидели, как снимают кино — позже выяснилось, что это была «Пайза» Роберто Росселлини.
Разыгранные ими сцены из семейной жизни жирно намекали на необходимость легализации развода.
Первую настоящую камеру они купили на блошином рынке. У нее не оказалось окуляра, потому что это был американский аппарат для аэрофотосъемки. Студентами Тавиани стремились к документальной конкретике, как настоящие неореалисты. Они даже помогали Йорису Ивенсу снимать альманах «Италия — не бедная страна» для местного телевидения («Худшее, что мы сделали», — признавались они потом).
Вместе с еще одним уроженцем Сан-Миниато Валентино Орсини братья сняли две полнометражных картины. «Человек, которого нужно уничтожить» (1962) превращал историю убитого мафией сицилийского коммуниста Сальваторе Карневале, не сумевшего объяснить крестьянам, зачем им права на землю и восьмичасовой рабочий день, в эффектную мелодраму с аллюзиями на «Кориолана» и цитатами из вестернов и гангстерских фильмов. На главную роль позвали большого артиста из театра Пикколо ди Милано Джан Мария Волонте. За год до того вышел фильм «Сальваторе Джулиано» про другого сицилийского Робин Гуда, в котором мать героя сыграла саму себя. А мать Карневале была так возмущена выдумками Тавиани, что хотела подать на режиссеров в суд. Второй фильм с Орсини «Брачное беззаконие» (1963) тоже планировался как искусство прямого действия — он тоже оказался коммерческим провалом, несмотря на участие Уго Тоньяцци и Анни Жирардо. Разыгранные ими сцены из семейной жизни жирно намекали на необходимость легализации развода. Одну из новелл братья позаимствовали у Боккаччо — недавно, через пятьдесят лет, они снова взялись за «Декамерон». Но тогда, в 1963-м, вдохновивший фильм законопроект депутата-социалиста Луиджи Ренато Сансоне не был принят, и развод в католической Италии разрешили только в 1970 году (а аборт — в 1978-м).
Ренессанс и революция
После войны марксизм стал новой этической системой. Но к концу 1960-х годов положение PCE уже отягчали ее собственные иерархические структуры, танки в Праге и Будапеште, буржуазное лицемерие и общая усталость. Наследным коммунистам с блестящим образованием и румяными щеками приходилось по капле выдавливать из себя буржуа.
Первая самостоятельная работа братьев Тавиани «Ниспровергатели» (1967) рифмует документальные кадры похорон отца итальянской компартии со съемками фильма о Леонардо да Винчи. Церемонию прощания с Пальмиро Тольятти снимали разные режиссеры, в том числе Пазолини, который включил их в фильм «Птицы большие и малые». В тот год, когда вышли «Ниспровергатели», он выпустил фильм «Царь Эдип».
Эдипов комплекс новое поколение кинематографистов испытывало не только по отношению к партизанам и героям войны.
«Ниспровергатели» подернуты меланхолией неудавшегося бунта: выпускник философского факультета Эрмано не может объяснить родителям, почему не хочет работать по профессии, терзаемый мигренями режиссер Людовико не может закончить фильм, а венесуэльскому революционеру Этторе трудно отказаться от комфортной жизни в Риме с красивой подругой ради героической смерти на родине. Коммунисты здесь, кстати, небезупречны по отношению к женщинам — жена убежденного партийного функционера фрустрирована не хуже любой буржуазной домохозяйки. Ей единственной в фильме удается как-то изменить свою жизнь — бросить мужа и остаться в Риме с любовницей.
Множество персонажей и сюжетных линий сходятся в сцене похорон. «„Вы как слепые котята. Что с вами будет без меня?“ Знаешь, кто это сказал?» — бросает Эрмано в ответ на обвинение в том, что он фотографирует котиков в канун траурной церемонии. Образованный итальянец 1964 года знает, что это сказал Хрущев на XX съезде — передавая последние слова Сталина. Тольятти не был авторитарным руководителем, он осуждал и репрессии, и танки. Он был харизматиком и просвещенным политиком, в том числе в области культуры. Но для Тавиани, в отличие, скажем, от Висконти или даже Пазолини, он не был ни сверстником, ни собеседником. Он был как раз кем-то вроде отца нации — этическим стержнем, ориентиром.
Французский исследователь Жерар Легран в книге про Тавиани замечает, что ни в одном другом фильме братьев не будет такого тщательно выстроенного света и такого скрупулезного монтажа: в этом ему видится ироническое отношение к языку неореализма. На самом деле эдипов комплекс новое поколение кинематографистов испытывало не только по отношению к партизанам и героям войны, но прежде всего к собственному недавнему славному прошлому.
Гете как представитель бюргерской эпохи
Более личный сюжет связан у Тавиани не с неореализмом вообще — не с его эстетикой и историческим значением, — но конкретно с фигурой Роберто Росселлини. Паоло и Витторио решили снимать кино после того, как посмотрели «Пайзу». Именно Росселлини во главе жюри Каннского фестиваля вручил им в 1977 году «Золотую пальмовую ветвь» за фильм «Отец-хозяин». В следующей картине Тавиани «Луг» (1979) дебютирует дочь Росселлини Изабелла. Фильм как будто специально создан, чтобы дать ей возможность побегать по полям, — любовный треугольник между прекрасной воспитательницей, чувствительным агрономом и мечтающим снимать кино молодым юристом становится изящной оправой для ее в общем уже очевидного актерского обаяния. «Страдания юного Вертера» превращены в страдания тосканского буржуа. Будущий Вертер, приезжая в деревню оформлять наследство, пишет письма своему другу. «Знаешь, есть фильм „Германия, год нулевой“, — рассказывает он своей Шарлотте (здесь ее зовут Эужения, но это не важно), — там мальчик совершает самоубийство в разрушенном войной Берлине». И Изабелла идет в кино и смотрит ключевую сцену папиной картины.
Изабелла Росселлини, которая только что была раненной левой активисткой, в костюме средневекового менестреля заставляет весь город танцевать до изнеможения.
Известного ценителя Гете и знатока буржуазной меланхолии Томаса Манна поразила обстановка родительского дома Гете во Франкфурте. В статьях «Вертер» и «Гете как представитель бюргерской эпохи» он с большим удовольствием описывает «почтенно-бюргерское как родину общечеловеческого» и «все немецкое, из бюргерского выросшее в духовное». Несомненно, для Тавиани дороги эти наблюдения историков литературы: буржуа живет одно поколение. Фильм «Луг» тоже начинается в родительском доме, из которого отец выгоняет главного героя в самостоятельную жизнь.
Идеализм тосканского буржуа того же рода, что у его многочисленных немецких предшественников. Его романтические амбиции связаны с социальными. В «Луге» Эужения — социальный работник, она занимается детским театром в маленьком городке. Ее жених агроном пытается создать сельскохозяйственную коммуну на неиспользуемой земле. Собственники земли арестовывают агронома и разгоняют детский праздник на площади, который Эужения долго готовила вместе с детьми. Девушка падает с ходуль. У постели больной влюбленный в нее Джованни пересказывает балладу Гете о гаммельнском крысолове. Крысолов своей волшебной дудочкой избавил город от крыс, но магистрат обманул его и не заплатил жалования. За это крысолов увел из города в лес всех детей. И вот во сне Изабелла Росселлини, которая только что была раненной левой активисткой, в костюме средневекового менестреля заставляет весь город танцевать до изнеможения, а потом уводит детей в лес — где они буквально в трех кадрах создают лучшее, более справедливое общество.
Плоды просвещения
Еще одна статья Манна, которая наверняка нравится Тавиани, называется «Гете и Толстой»; Лев Толстой — постоянный их спутник и воображаемый друг. Повесть «Отец Сергий» они превратили в притчу о неаполитанском отшельнике XVIII века «И свет во тьме светит» (1990), а за клюквенный телефильм «Воскресение» (2001) однажды даже получили главный приз ММКФ. Но первым подходом к Толстому стал фильм по мотивам повести «Божеское и человеческое», получивший название фольклорной детской песенки «У святого Михаила был петух» (1972). Толстовские народники становятся итальянскими партизанами эпохи Рисорджименто. Казненного студента Светлогуба и убежденного террориста Межневецкого Тавиани объединяют в одного персонажа — социалиста-утописта Джулио Маньери, предводителя отряда «Пизакане» (названного в честь Карло Пизакане, знакомого Герцена и друга Прудона, итальянского анархо-социалиста, убитого в 1857 году). Спасти Маниери от ранней смерти сценаристам помог эпизод из жизни Достоевского — когда в последний момент была отменена казнь петрашевцев. Один из них, поручик Николай Григорьев, за эти «десять ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти» несколько даже повредился умом — что тоже нашло отражение в фильме.
Маленького Джулио в наказание за плохое поведение запирают чулане, и там он поет песню про Сан-Микеле и его разноцветного петуха. Взрослого Джулио, наследника уважаемых землевладельцев, «признанного математика, посвятившего себя ремеслу мороженщика», на много лет закрывают в одиночной камере, где он всеми силами пытается сохранить разум, — и это актерский бенефис Джулио Броджи. В одиночку в замкнутом пространстве он без лишних предметов и флэшбэков разыгрывает невероятный моноспектакль — показывает свой обычный распорядок дня, споры с воображаемыми собеседниками, доказывает между делом теорему Ролля, искушает себя славой, женщинами, властью. По выходе из тюрьмы его, как известно, ничего такого не ждет — этап (вместо Сибири здесь, правда, венецианская лагуна) и новое поколение революционеров, для которых он вовсе не является героем и авторитетом.
Пункты повестки соратников Маниери — бакунинская программа Карло Пизакане. В отличие от более успешного Гарибальди, это трагическая фигура левого пантеона. С Пизакане расправились те самые крестьяне, за права которых он сражался, которым хотел дать образование, землю и слово Маркса. Наследный дюк неаполитанский планировал крестьянское восстание по всей Италии. С группой из двадцати сторонников он отплыл из Генуи на юг. Корабль был гружен оружием, которое предполагалось раздавать повстанцам. На острове Понца манифестанты захватили тюрьму и освободили заключенных. Но на материке мэру и епископу города Сапри удалось убедить местных жителей, что с Понцы приплыли беглые воры. И вместо братских объятий Пизакане встретили вилами.
Все высокое и все прекрасное в них — левое, социалистически-утопическое, но жизнь они заканчивают маленьким буржуазным самоубийством.
Аристократ Фульвио в фильме «Аллонзанфан» (1974) — это Пизакане наоборот. Сюжетно он повторяет путешествие знаменитого партизана, с той оговоркой, что он вовсе не герой, а растерянный и сомневающийся интеллектуал в гуще исторической чехарды, тысячу раз харизматик и трижды предатель. Разбираться в тонкостях психологии предателя заставляет ироничная улыбка Марчелло Мастроянни.
Фильм начинается с того, что великого магистра секретной организации «Благородные братья» находят повешенным. Причастного к «братьям» аристократа Фульвио отпускают из тюрьмы, чтобы с ним расправились его же сторонники-разночинцы. Дальше сюжет петляет между сентиментальным и авантюрно-приключенческим романом: в костюме монаха Фульвио возвращается неузнанным в родной дом, где не был двадцать лет. Венгерская патриотка Шарлотта, бывшая любовница Фульвио, незаконно пересекает границу в костюме юноши и пытается вернуть его в братство. Но сестра Фульвио доносит на его товарищей, и в результате облавы Шарлотта погибает, а Фульвио уезжает из дома. На могиле Шарлотты он клянется братьям возглавить вооруженную экспедицию на юг Италии, а сам крадет их казну и тратит ее на школу для сына. Братья находят Фульвио и интересуются, где же их казна и оружие. Фульвио убивает одного из братьев и соблазняет его любовницу, как Ричард III — леди Анну. Вместе они пытаются избежать расправы братьев, но в результате — ах! — оказываются без оружия на корабле, который плывет в экспедицию на юг.
К толстовской концепции истории и толстовскому вниманию к крестьянскому вопросу у Тавиани можно добавить толстовское понимание самоубийства. «Святой Михаил» заканчивается самоубийством революционера, «Аллонзанфан» им начинается. «Луг» весь к нему подводит, несмотря на то, что тосканского Вертера пытается доставить на вертолете в больницу его благородный отец.
Утопия, кстати, известным образом связывает христианство и коммунизм.
Ролан Барт называл Федру последней трагической и первой буржуазной героиней. Ее вина принадлежит античной культуре, а ревность — буржуазной. По этим координатам можно разложить и чувствительных юношей Тавиани: все высокое и все прекрасное в них — левое, социалистически-утопическое, но жизнь они заканчивают маленьким буржуазным самоубийством. Как госпожа Бовари или Анна Каренина.
У Толстого есть известный текст «О безумии» (1910), который он написал после того, как дорогие читатели забросали его письмами с вопросами о самоубийстве. Причины, подводящие восторженные души к решительному шагу, он каталогизировал следующим образом:
Все это нехорошо, и мне не нужно всего этого. Я хочу совсем другого, гораздо более важного. Я хочу, чтобы у меня было столько же денег, как и у Ивана Иваныча, или хочу, чтобы Марья Петровна любила меня, а не Семена Иваныча, или чтоб Семен Иваныч любил только меня одну, а никого другого; я хочу, чтобы я мог или могла выучиться разным наукам и за это получить такую бумагу, вследствие которой мог или могла бы ради служения народу сесть ему на шею. Или, что самое обыкновенное среди так называемой интеллигентной молодежи, хочу, чтобы я мог устроить ту республику, которую мы с Тихоновым и Мишиным так хорошо обдумали в нашей фракции.
Вместо иронического тона у Тавиани — условность костюмной мелодрамы. Хотя, конечно, к маленьким буржуазным слабостям своих героев — семье, творческим и политическим амбициям — режиссеры чуть добрее.
Лучшие моменты фильмов Тавиани связаны с волшебством и фольклором. Если в «Святом Михаиле» Джулио пытался поддержать себя песней про петуха, в «Аллонзанфане» сестра Фульвио соблазняет его домашним уютом в песенке Uva fogarina — почти как Наташа Ростова со своей «Барыней». Шарлотта потом очень смешно передразнивает эту деревенскую мелодию про виноград Эмилия-Романьи и про то, как хорошо заниматься любовью в полях. Ну и тарантелла, которая ритмически устроена так, что должна оказывать на зрителя гипнотическое воздействие (тарантелла Морриконе так заколдовала Тарантино, что он даже вставил ее в титры «Бесславных ублюдков»). В «Алонзанфане» она сначала появляется просто в середине сюжета: «Чем это вы тут занимаетесь?» — спрашивает жандарм. «Да ничем, танец к карнавалу репетируем». И вдруг двадцать заговорщиков начинают синхронно без подготовки втаптывать в пол суровый крестьянский шаг. В финальной сцене, ради которой, похоже, снимался весь фильм, тарантеллу танцует толпа мертвецов в красных революционных кафтанах. Сын великого магистра по имени Аллонзанфан появляется, как в греческой трагедии, чтобы отомстить за отца. После того как крестьяне зарубили всех «благородных братьев», он, единственный выживший, встречает сбежавшего Фульвио в поле. Истекающий кровью, в бреду, он рассказывает Фульвио альтернативный финал — как крестьяне встретили революционеров цветами и слезами благодарности — провоцируя предателя снова надеть красный кафтан и быть застреленным солдатами.
Италия 1870 года после Рисорджименто и Италия 1816-го после Великой французской буржуазной революции у Тавиани — это, конечно, Италия 1970-х годов после 1968 года. Генеалогию предательства они изучают в контексте, во-первых, истории итальянской компартии: так называемого «исторического компромисса» — коалиции с социалистами и христианскими демократами, конец которой положило убийство Красными бригадами Альдо Моро в 1978 году. А во-вторых — в контексте классовой вины, противоречия между буржуазным гуманизмом и социалистической утопией. Утопия, кстати, известным образом связывает христианство и коммунизм, и в той системе ценностей, где сильна католическая maxima culpa, найдется место и утопии буржуазной.
Потерянный рай
Парадокс Италии 1960-х годов еще и в том, что в сытых сельскохозяйственных регионах Умбрии, Тосканы и Эмилия-Романьи разбогатевшие крестьяне поддерживали левых, а на бедном Юге — не понимали, чего те хотят. По фильмам Тавиани можно изучать разные регионы: и Тоскану с ее ренессансными церквями и идиллическими крестьянами, и Сицилию с ее вулканическими почвами, и Сардинию с ее патриархальным укладом.
Остров интересует братьев как воплощенный миф и как антропологическая модель. Остров как изолированное сообщество — что-то вроде заповедника. В фильме «Под знаком Скорпиона» действие разворачивается на абстрактном доисторическом острове: два племени пытаются выстроить иерархические отношения перед лицом опасности — извержения вулкана. В альманахе «Хаос» Тавиани возвращаются на Сицилию в шести рассказах Пиранделло, обращающего фольклор в притчу, а истории из жизни крестьян — в философские анекдоты.
Cобытия самого известного их фильма «Отец-хозяин» разворачиваются на Сардинии. При переводе теряется игра слов оригинального заголовка Padre padrone — череда словарных статей на букву «П», которые заучивал безграмотный пастух, прежде чем стать писателем и профессором филологии.
Запросто режет себе губу, чтобы не отвечать урок по физике.
Торжество эмансипации, которое явил миру в 1975 году сардинец Гавино Ледда в автобиографическом романе даже не воспитания, а преодоления островной изоляции и деспотизма собственного папаши, удивительно для середины XX века. Писатель сам появляется в фильме. В самом начале он входит в кадр в роли рассказчика, чтобы вложить в руки Омеро Антонутти, играющего отца, палку со словами: «У него всегда это было».
Крестьяне на Сардинии живут как при Аврааме — кстати, так в реальности звали отца Гавино Ледда. В пустынном пейзаже среди овец и треугольных пастушьих хижин совершенно отсутствуют приметы времени. Каспар Хаузер у Херцога или дикий ребенок у Трюффо живут в старину и на континенте. Не умеющий читать и писать до двадцати лет пастух Гавино — европеец середины XX века и островитянин.
При этом Тавиани, большие поклонники Довженко, откровенно любуются именно первой частью романа, в которой Гавино описывает, как отец забрал его из школы и бил за любую оплошность — за то, что он боялся холода или темноты, одиночества или животных. Годы унижения занимают в фильме гораздо больше времени, чем годы учения.
Мифопоэтический, посконный, сермяжный предметный мир Сардинии с ее овечьими шкурами, молоком и сыром, подростковой зоофилией, которая совершенно естественно выглядит в этих местах, оливковыми рощами и кровной местью нагружен библейскими аллегориями и ветхозаветным страхом. Тему кровной мести кстати отыгрывает человек с безумными голубыми глазами Станко Мольнар, который был Аллонзанфаном, — эпизодический, но важный персонаж.
В аду цивилизации ему нужен проводник, и им становится сослуживец Чезаре.
Вообще у Тавиани есть два любимых артиста — Джулио Броджи и Омеро Антонутти. В ранних фильмах Броджи играл революционера, пока не стал благородным отцом в «Луге». Но после Padre padrone отца в фильмах Тавиани всегда играет Антонутти.
Пастух не может выразить себя словами. Он может выразить себя в песне — например попросить ангелов дать ему тазик горячей воды. Он может порезать себе губу, чтобы отец не догадался, что он выменял аккордеон на целых двух ягнят (потом он запросто режет себе губу, чтобы не отвечать урок по физике). Но он не может сказать, что у него болит. Молчаливым детям и животным Тавиани всегда дают комические закадровые монологи.
Главным сюжетом фильма становится обретение языка. В армии сардинский Маугли даже не может объясниться с сержантом, который не понимает его диалекта. В аду цивилизации ему нужен проводник, и им становится сослуживец Чезаре (которого играет Нанни Моретти — режиссер, брат известного филолога и дистрибьютор последнего фильма Тавиани про другого, шекспировского Чезаре). «Я пастух и земледелец, поэтому я служу народу». — «А я врач, и у меня нет работы, поэтому я служу народу». Два танкиста по рации разучивают слова, пока они не складываются в предложения и не приобретают дополнительные смыслы. «Мастерство» и «польза» — слова из лексикона Гете, у Тавиани они всплывают и тут и там.
Еще один любопытный факт — фильм стал ключевым активом в портфеле Марана Кармица и созданной им в 1974 году компании MK2. «Французский дистрибьютор купил права у RAI за 8 миллионов лир, — рассказывает Паоло в интервью Карло Лидзани. — Картина собрала в прокате 1,5 миллиона франков, по тогдашнему курсу это примерно 14 миллионов лир. Он создал компанию на эти деньги».
Братство и мастерство
Осознание себя частью большой европейской культуры, умение вписать себя в историю искусства вообще отличает кинематограф Тавиани. «Мы сыновья тосканских мастеров, потомков Микеланджело и Леонардо, которые голыми руками строили прекрасные храмы», — говорят братья-бутафоры в единственном фильме Тавиани про Голливуд.
Америка для Тавиани — не только страна эксплуататоров, но и фабрика сказок. Воображаемая Америка часто появляется в виде стеклянного шара со снежинками в комических эпизодах. Все крестьяне — и в «Ночи святого Лоренцо», и в первой новелле «Хаоса», и в «Отце-хозяине» — мечтают уехать туда за лучшей жизнью. Сицилийская служанка из «Ночи» перед смертью видит двух сказочных бруклинских сицилийцев, которые обещают забрать ее с собой. Но счастливо перебраться за океан удается только двум братьям-ремесленникам из фильма «Доброе утро, Вавилон» (1982).
Под тяжелой конструкцией батраки обсуждают бордели и эмиграцию.
Мифу об итальянцах в Голливуде Тавиани придают киноведческую основательность. Они вспоминают о влиянии «Кабирии» Джованни Пастроне (1914) на Дэвида У. Гриффита, точнее, на вавилонский эпизод «Нетермимости», — на это указывает и Жорж Садуль. Гриффит у Тавиани свободно говорит по-итальянски и пишет Пастроне: «Твой фильм превосходит все, что я делал до сих пор». С большим достоинством он приветствует отца своих бутафоров, знаменитого старого мастера Бонанни (снова Омеро Антонутти). Братья в Америке перебиваются унизительной поденщиной, пока не попадают случайным образом на съемочную площадку «Нетерпимости», где, несмотря на козни и любовные интриги, изготавливают великолепного слона, которых Гриффиту, как известно, понадобится целых восемь штук.
Но, внимание, как же им в голову приходит образ такого удивительного слона, затмившего всех слонов-соперников? Конечно, они вспоминают орнаменты ренессансных художников, украшающие родные тосканские церкви. Церковь, кстати, привлекает Тавиани исключительно как архитектурный объект. Достаточно вспомнить крестный ход из фильма «Отец-хозяин», где под тяжелой конструкцией батраки обсуждают бордели и эмиграцию, или епископа из «Ночи святого Лоренцо», который не может вспомнить, какой сегодня день.
Гете и Толстой в конце жизни тоже не гнушались педагогики.
Семья и церковь — оправдание ремесла. Причем важны не только вертикальные семейные связи, но и горизонтальные — прежде всего это фильм о том, каково быть братьями. Романный нарратив, в котором чередуются любовь и смерть, война и мир, испытывает их братские чувства. На поле сражения Первой мировой, почти как князь Андрей под Аустерлицем, братья смотрят на штатив кинокамеры фронтового оператора: «Я знаю, о чем ты подумал. Когда наши будут проходить, они подберут камеру — так наши сыновья смогут увидеть наши лица».
Журналисты всегда мучают Тавиани вопросом: «Как же вы вдвоем работаете над фильмом?» Есть официальная версия, согласно которой, пока Витторио смотрит в монитор, Паоло руководит актерами и строит мизансцену, потом они меняются. Однажды в Каннах Тавиани страшно развеселили этим вопросом Джоэла и Итана Коэнов. Но самый остроумный ответ нашел Мастроянни, когда у него в очередной раз спросили, не ссорились ли режиссеры на площадке: «А что, разве их было двое?»
Авангардный и буржуазный театр
Два года назад 82-летние Тавиани (в среднем — на самом деле Паоло 1931 года рождения, а Витторио — 1929-го) получили «Золотого медведя» в Берлине за фильм «Цезарь должен умереть». Можно сказать, что это было возвращение к авангардному театру 1960-х годов, который так интересовал их в юности, после долгих лет буржуазной мелодрамы. В 1990-е и 2000-е годы Тавиани продолжили экранизировать своих любимых авторов — Гете, Толстого и Пиранделло. Но «Избирательное сродство» со знаменитыми артистами или «Воскресение» в кратком пересказе для телезрительниц лишены той постоянной рефлексии об истории искусств, которая отличает их ранние фильмы. В телефильмах («Луиза Санфеличе», «Ты смеешься») Тавиани перестали переносить литературные сюжеты в современную Италию, придумывать им какие-то новые социальные и психологические обстоятельства. При этом, хорошо понимая механику буржуазного театра, осознавая его просветительскую эффективность, они, видимо, взяли на себя именно эту скромную функцию. Гете и Толстой в конце жизни тоже не гнушались педагогики — один учил крестьянских детей в Ясной Поляне, другой отправил своего Вильгельма Мейстера в Педагогическую провинцию.
Лучшие моменты фильмов Тавиани наивно театральны. Но волшебство всегда появляется, чтобы вернуть социальную справедливость. В конце «Ночи святого Лоренцо» в перестрелку партизан с фашистами ex machina вмешиваются Гектор и троянцы. Их вызвал к жизни старый крестьянин в самом начале фильма, как бы так, невзначай, на деревенской свадьбе декламирующий Гомера. Гаммельнский крысолов в «Луге» и тарантелла в «Аллонзанфане» следуют тому же принципу. Как говорит в таких случаях Брехт, плохой конец заранее отброшен, он должен-должен-должен быть хорошим.
Кто-то, рыдая, не может произнести ни слова, кто-то вкладывает в произносимый текст необычную даже для бандита агрессию.
Даже в раннем «Человеке, которого нужно уничтожить» театр мог бы изменить финал. Сальваторе Карневале выступает на партсобрании — но не в скромном деревенском клубе, а на сцене роскошного итальянского театра с ложами, балконами, падугами и кулисами. За сценой его преследуют мрачные видения, а в ложах — шепот интриг. Но «публика» ему не верит, и чуда не происходит.
Наивная театральность раздражает, когда заставляет верить в конструируемую реальность. Но если она сама себя объясняет, то превращается в действенный прием. И в этом смысле в последнем своей фильме «Цезарь должен умереть» Тавиани основательно подошли не только к новейшим терапевтическим практикам, но и, собственно, к Шекспиру со всем его гуманизмом и идеей тотальности ренессансного театра, доступного и философам, и матросам. В римской тюрьме Ребибия настоящие уголовники репетируют «Юлия Цезаря». Как и Джулио Броджи в «Святом Михаиле», они во многом полагаются на воображение. Джованни Аркури, который играет Цезаря, отматывает семнадцать лет за незаконный оборот наркотиков, Сальваторе Стриано, Брут, — четырнадцать лет за вымогательство и связи с каморрой. Режиссер Фабио Кавалли здесь вроде социального работника. Он становится таким же документальным персонажем Тавиани, как и его актеры. Пробы знакомят зрителей с обитателями тюрьмы: «Назовите свое имя и место рождения — один раз, представляя, что прощаетесь с женой, другой — со злостью на допросе». Эффект наглядный — кто-то, рыдая, не может произнести ни слова, кто-то вкладывает в произносимый текст необычную даже для бандита агрессию.
Кинематографисты лукаво демонстрируют свое мастерство, моделируя игровую реальность на документальном материале. Если смотреть «Цезаря» как документальный фильм о театральной постановке, видны швы. Мизансцена, глубина кадра, диалоги: «Нам нужно поторопиться». — «Время не имеет значения, Фабио, я сижу здесь уже двадцать лет». Или: «С тех пор, как я открыл для себя искусство, камера стала для меня настоящей тюрьмой».
Словно актер русской психологической школы, он вспоминает, как они с другом «заткнули рот одной мрази».
Охранники, которые с интересом следят за развитием интриги в пьесе («А мне нравится этот Марк Антоний, он сговорчивый»), или зэки, которые грубо ссорятся в темпераментной сцене (буквально «выйдем поговорим»), — это, конечно, сконструированная реальность. То, что кажется документальным, на самом деле четко прописано в сценарии. То, что, по идее, давно известно из текста пьесы и должно звучать картонно, неожиданно оживает. Настоящим сюжетом фильма становится работа актера над собой.
Шекспира преступникам разрешают проговаривать на родном диалекте — но не вульгарно, а так, как он звучал бы в устах благородных людей. И камера ухватывает это преображение. На словах «Цезарь должен умереть» заметно, как серьезно Стриано начинает относиться к тексту. На словах «О, если б без убийства мы могли дух Цезаря сломить» ему становится не по себе — словно актер русской психологической школы, он вспоминает, как они с другом «заткнули рот одной мрази».
Театр меняет реальность. Шире — опыт переживания искусства меняет человека. Любой пастух может стать филологом, а любой уголовник может пропустить через себя Шекспира. Более того, даже некоторые petit bourgeouis при должном старании могут преодолеть свою классовую ограниченность. Титры сообщают, что двое исполнителей написали автобиографические книги, а один — Сальваторе Стриано — теперь регулярно выходит на сцену и снимается в кино (например, в «Гоморре» у Маттео Гарроне). В общем, театр — это волшебство, бог есть любовь. Но чтобы это звучало серьезно, видимо, нужно прожить долгую жизнь.
