1968: Первый ушел
27 марта 1968 года возле деревни Новоселово во Владимирской области в землю врезался учебно‑тренировочный самолет Миг‑15УТИ. Оба пилота погибли. 30 марта урны с их прахом выставили в московском Доме советской армии. На Красной площади прошел траурный митинг. В стране объявили минуту молчания. Одного из пилотов звали Юрий Гагарин. Второго, инструктора, — Владимир Серегин. Оба теперь в кремлевской стене.
Информацию о причинах катастрофы сначала засекретили (это породило множество конспирологических версий), затем открыли (причины понятны), что, конечно, конспирологам плодить новые версии не мешает. На память остались не кадры хроники или отчеты комиссий, а фотография простого человека с невероятной улыбкой. Фотография человека, который сделал мир бесконечным. Буквально. Показал людям — не только в Союзе, что этот вот наш мир, — так, прихожая с ковриком, а дальше — полная свобода без всяких границ.
Он, конечно, не собирался становиться никаким символом. Но в него влюбились сразу все — русские, американцы, японцы. Как понять теперь, чем для этих — искренне! — ликующих на улицах Союза людей, которые отлично еще помнили и про войну, и про голод, и про ужас столкновения с людоедским государством, — был его виток вокруг Земли внутри «Востока»? Чему они так радовались?
Это была надежда. Живая, воплощенная надежда. Он открыл дверь и показал место, которого хватит всем, из‑за которого глупо ссориться. О чем нам спорить, если перед нами звезды? Он открыл большой мир и ненадолго сделал маленький мир единым. И бедные советские люди, которых родное государство совсем недавно перестало истреблять в товарных количествах, и сытые американские люди, входившие без стеснения в мир сверхпотребления, почувствовали одно.
Он был всемирный, и все‑таки — он был наш. Мы сделали это первыми, и это стало гарантией того, что неуклюжая попытка оттепельного государства из людоедского превратиться в человеческое — не случайность. Нельзя же просто так убивать людей, которые открыли космос. Нечестно. Он был не похож на героев эпохи «Большого стиля» и большой крови, а похож на всех обычных, простых, нормальных. И сразу сделал их соучастниками полета.
Можно было верить, что жизнь после того старта с Байконура изменится каким‑то невероятным образом. Что реальность совпадет с пропагандистской картинкой. Яблони на Марсе? Пожалуйста! Песня про них прозвучала впервые в фантастическом фильме в 1963‑м — и это было не художественное преувеличение поэта Долматовского, а вопрос времени.
Любая вспышка — ненадолго, разумеется. И вскоре после его взлета мир снова начал сжиматься, и государство, хотя к откровенному людоедству не вернулось (и это, конечно, уже немало), но неуклюжим осталось, растратило силы, издохло. Впрочем, позже. Едва ли в 1968‑м кто‑нибудь всерьез думал, что Союз может исчезнуть. Таких, говоря откровенно, и в 1990‑м было не то чтобы много. Но надежды уперлись в унылую обыденность и кончились, осталась тоскливая безысходность. С неиллюзорной перспективой ядерной войны и недоуменными взглядами в сторону Запада, где, как оказалось, веселее, несмотря на всю порочность капиталистического строя.
Его смерть стала последней точкой в истории маленького мирка, которому Гагарин сумел все‑таки показать большой, настоящий, другой мир. Он вышел, открыв еще одну дверь, из этого ужавшегося мира, когда сделался в нем неуместным. На Марсе до сих пор вместо яблонь — космический холод и песчаные бури, космонавты в железной коробке МКС болтаются по орбите, не рискуя двигаться дальше, в маленьком мирке карикатурные лидеры сверхдержав со смешными амбициями продолжают что‑то делить.
Он остался знаком, памятью, намеком на то, что бывало и по‑другому. Про него до сих пор шутят, а раз шутят, значит — любят. Вот «пирожок» из сети, автора которого, к сожалению, не удалось обнаружить:
«А где здесь руль?» — спросил Гагарин.
«Деревня, — рявкнул Королев. —
Еще спроси, а где здесь вожжи,
Еще „поехали“ скажи».
Это любовь и есть.