Момент тишины
СЕАНС – 45/46
Из сочиненного «Гражданской обороной» я в последнее время выше всего ценю секундную паузу, которая повисает на альбоме «Сто лет одиночества» между последним словом одноименного стихотворения и гитарным рокотом «Об отшествии преподобнаго в пустыню от славы человеческия». По-моему, это самый крепкий момент у Летова, он выразительнее неслыханно-надсадных криков «Прыг-скока». Есть в нем какая-то брюсовская тайна тишины.
Мне теперь задним числом кажется, что чем громче Летов кричал, тем больше он стремился скрыть. Все эти отвлекающие маневры в виде мифотворческого хрипа и зооморфного панка были ради подобного момента тишины. Он его, по-моему, до последнего момента искал и унес в могилу даже не саму тайну, а вечный ее поиск, в котором пребывал. Многие его песни — это буквальные заклинания развоплощения (суицид в данном случае — просто одна из метафор; за нее по простоте душевной многие и уцепились). Нас нет. Не оставляю следов на снегу. Без меня. Я иллюзорен со всех сторон. Я летаю снаружи всех измерений.
Суть летовского творчества, как мне кажется, — это исчезновение в проявлении. И то, что многие принимали за терновый венец, по сути было шапкой-невидимкой. Так он ходил по московским улицам, глубоко надвинув на глаза бейсболку, стараясь быть неузнанным. Его и не узнавали. И это ощущение тайны стократ усилено смертью. Крайне глупо, конечно, так рассуждать — но ведь он и вправду умер неожиданно, не молодым и не старым. Я почему-то был уверен, что он доживет до глубокого отшельнического семидесятилетия. Непохоже было, что он умрет.
В Нью-Йорке той осенью хлестал совершенно тропический ливень. «Оборона» играла плановый концерт в Бруклине. Концерт как концерт — те же самые песни, так же панки лезут на сцену, только цвет кожи охранников выдает географическое расположение. Летову Нью-Йорк не нравился, он любил Сан-Франциско.
На следующий вечер после концерта мы шлялись по Манхэттену и как-то неожиданно нас занесло в Эмпайр-стейт-билдинг — там на шестьдесят шестом этаже был офис чьего-то знакомого.
Это он просто описывал обстоятельства чего-то сильно большего, что его преследовало.
Знакомый выставил коньяк — одну бутылку, другую, третью. От неожиданности сильно и весело напились. В какой-то момент, уже сильно за полночь, когда огромное здание опустело, мы вдвоем принялись носиться по пустым коридорам. Потом, запыхавшись, нашли пожарную лестницу и долго сидели там, глядя вниз на мерцающий город. О чем говорили — ни он, ни я потом не смогли вспомнить.
Когда Летову что-то нравилось, он имел обыкновение, смеясь, бить себя по коленкам, я хорошо помню этот звук. Мы сидели на этой лестнице в Эмпайр-стейт-билдинг, словно в какой-нибудь общаге МЭИ, и были живым подтверждением строчки «выше-ниже — все равно». Это была еще одна удивительная пауза между словом и звуком, из которых и складывался смысл «Гражданской обороны».
Мне в тот момент стало понятно, почему Летов так любил назывные предложения, откуда пошла эта фирменная перечислительная статика: целебные баталии, могучие народы, усталость металла, безобразные кабуки, марсианские хроники нас, раскаленный асфальт, феномен зайца etc. Это он просто описывал обстоятельства чего-то сильно большего, что его преследовало. Объективный коррелят (по научному выражению Элиота) той тишины, выразить которую никому не дано. В случае Летова за элементарными зарисовками всегда чувствовалось это невыразимое — отсюда и сила песен.
Шестьдесят шестой этаж, дробь ливня, ночь и желтое такси, рассекающее волны.
