Европа плюс
Про Парфенова всем известно, что он — «стильный». Вы можете не знать фильмов про Пушкина и Гоголя, не помнить, что такое «Намедни» в его телевизонной ипостаси (шутка ли, девять лет прошло с последнего выпуска), вообще ни разу не видеть его на экране — но при этом каким-то образом вы все равно знаете, что он «правильно» одет (возможно, не понимая при этом, как оно, правильно). Где-то до середины
«У Пушкина никогда не встречаются „просто вино“ или „просто часы“, всегда есть указание на торговую марку» — в фильме «Живой Пушкин» Парфенов находит неожиданного союзника. Парфеновская документалистика — это торжество имен собственных, а еще лучше — вещей, которые можно потрогать руками: вместо многочасовых разговоров о «всемирно-историческом значении поэта» автор предпочитает влезть в такой же, как у поэта, сюртук, точно так же повязать шейный платок и прислониться к стене дома, откуда поэт уехал на Черную Речку: только так что-то становится понятно. Предметы, если посмотреть на них под неожиданным углом, рассказывают историю лучше, чем люди, они предельно конкретны, в их языке отсутствуют прилагательные и оценочные суждения, и самое главное — с ними невозможно идентифицироваться, они не заставляют занять ту или иную «гражданскую позицию» и не позволяют «влипнуть в чужую речь» (поскольку у них нет речи), они рассказывают все, «как есть», и оставляют возможность держать дистанцию даже по отношению к этому «как есть».
Весь стиль Парфенова — набор способов избежать того, что Владимир Сорокин называл словом «влипаро»: отождествления с чужой речью, погружения в чуждый контекст. Все хорошо, что позволяет сохранять дистанцию — бесстрастная, чуть ироничная интонация, где любое вторжение чужого дискурса выделено этакими специальными фонетическими кавычками: «это говорю не я». Ритм, не дающий долго зависать на одной теме. Драматургия, в которой специально перемешаны высокое и низкое, граждански-ответственное и легкомысленно-несерьезное. Как и многие культурные институции
Отстраненность и поверхностность — то, за что Парфенова чаще всего ругали: он гламурен, он неглубок, он не хочет докапываться до сути и определяться, на чьей он стороне. Апофеозом этих обвинений стала не вышедшая в эфир «Школа злословия»: Толстая и Смирнова открытым текстом обвинили Парфенова в трусости — дескать, за этим отточенным стилем скрывается боязнь заявить о своей позиции, расставить акценты; так невольно придется кого-то обидеть, а Парфенов хочет нравиться и нашим, и вашим. Не желающий занимать позицию Парфенов снял с себя микрофон-петличку и ушел из эфира. Точно так же его обвиняли в трусости и конформизме в дни разгона старого НТВ — Парфенов публично откололся от «уникального журналистского коллектива», написав в письме Есвгению Киселеву, что тот «использует людей как пушечное мясо», выслушал обвинения в предательстве в прямом эфире «Антропологии» Дмитрия Диброва, и в отличие от большинства коллег, остался на НТВ при новом «прокремлевском» начальстве. Чего только не ставили ему в вину: Парфенов готовил победу Зюганова «Старыми песнями о главном», Парфенов поэтизировал застой и запустил маховик ностальгии по СССР, Парфенов упаковал русскую историю и русскую классику в легко усваиваемые телебрикеты. Дистанция, которую держит Парфенов, по мнению его критиков, неизбежно приводит к аморальности и дурновкусию высшего порядка: он может снять легкую ироничную программу хоть про Освенцим, хоть про ГУЛАГ — там тоже были свои светлые моменты — а может бросить в трудную минуту коллег только потому, что развернутая ими кампания в свою защиту покажется ему «неэстетичной».
Если посмотреть на темы его исторических программ, то окажется, что вдобавок ко всему, Парфенов — гений общих мест. Его герои — как картинки из учебника «Родная речь», про них все понятно еще в первом классе: «поэт — Пушкин, дерево — дуб, птица — воробей» . Да, Парфенов по-прежнему отказывается от попыток объяснить, что такое Пушкин или Гоголь — но его фирменный отказ занимать позицию вдруг позволяет здесь отойти на шаг от тех интерпретаций, что давно превратились в заезженную пластинку, отказаться от того самого «все понятно» и посмотреть на картинки из учебника другими глазами. Влезая в старинные сюртуки, Парфенов как бы заново проживает жизнь своих героев, со всеми ее великими достижениями и анекдотическими нелепостями — и вдруг оказывается, что все это имеет отношение к тебе сегодняшнему. Выдерживая дистанцию, Парфенов заставляет зрителя об этой дистанции забыть — и пережить эти фрагменты общей культурной памяти, как будто они совершаются здесь и сейчас, почувствовать их собственной кожей. Истории, которые приходится рассказывать заново — вроде фильма о Зворыкине — не вызывают такого эффекта, и не потому, что они хуже сделаны: в них отсутствует эффект узнавания, ощущение, что со старого портрета — который давно не замечаешь, будто это пятно на стене — сдули пыль, и он вдруг ожил.
Да, коллаж, да, верхоглядство, да, общие места — но найдите другого человека, который уже нескольким поколениям пересказывает самые общие места российской истории так, что эта история становится живой, сегодняшней, тактильно осязаемой. Не хотелось бы выступать адвокатом Парфенова в вопросе о «разжигании ностальгии по совку» — но трудно отрицать, что именно его проекты
Соблюдение дистанции приводит к исчезновению этой дистанции, отказ от собственной позиции — к выступлению на премии Листьева и речи на Болотной. Слова, сказанные Парфеновым на митинге 10 декабря — одни из немногих, что можно спустя полтора года переслушивать, не испытывая чувства неловкости: он оперирует цифрами и фактами, говорит в основном о своей профессии, а лозунг «Не забудем, не простим» произносит опять же в своих любимых «фонетических кавычках». Стиль — это не только правильно подобранный галстук, но и точно выбранный момент, и если по части вкуса в карьере Парфенова случались спорные моменты — от Масяни в «Намедни» до рэпа с Собчак и Обломовым — то умение сделать вовремя то, за что спустя десять лет не будет стыдно, Парфенову не изменяло. Это довольно сложное и неудобное умение — иногда за это объявляют предателем, иногда вышвыривают вон из профессии, иногда это выглядит со стороны довольно снобски. Ах да, снобизм — вот еще одна постоянная претензия к Парфенову: все его артистичные тонкости народу не нужны и глубоко чужды. Когда Парфенов в начале фильма о «Коммерсанте» говорит, что аудитория и дореволюционного, и постсоветского «Коммерсанта» составляла 100 тысяч человек — и видимо, это какая-то неизменная величина, национальный лимит на русских европейцев — он, конечно, имеет в виду и свою аудиторию: тех самых, кому важно быть в курсе, для кого важны точные детали, кто стремится соблюдать дистанцию и додумывать своей головой. Но даже из тиражей парфеновских книжек видно: русская Европа больше, чем кажется, ее интонация настолько заразительна, что ею на автомате пользуется уже весь телевизор — даже если речь идет о встрече национального лидера с животноводами Заполярья; спокойный, разумный, ответственный и слегка ироничный подход к жизни — не есть чуждые народу западные ценности, а вполне естественное, органичное для людей состояние, если их специально не загонять батогами в бездну истерики, страха, боли и пустоты.
Не зря первая передача, в которой работал Парфенов на советском Центральном Телевидении, называлась «Для всех и для каждого».
