Бернардо Бертолуччи — Приоритет секса над библиотекой
СЕАНС – 62
Умей канал «Культура» считывать месседжи и смыслы — он бы проклял Бертолуччи на веки вечные и отлучил от храма, к которому дорога. Ибо всю свою жизнь тот прокламировал ценности, отвратительные старорежимной официальной культуре. Благотворность социального переворота для косных регламентированных обществ и привоя варварской молодой крови иссохшему древу традиции. Приоритет свитера над фраком, секса над библиотекой, демарша над протоколом, а молодых щенков над райскими птицами. Кровопускание — не массовое, так интимное: в каждой второй его картине случается дефлорация. Наркоту, красное знамя, цветы зла, содомский и свальный грех — словом, любой отход от устоявшегося канона. В мире стандарта и клерикальных пут он был Лимоновым — вечно юным отрицателем нормы; как и его любимый герой, безымянный американец из «Последнего танго в Париже». Обожал скандал, афронт, безбожье, извращение, экспорт революции, сыр с вином и молодое женское мясо. Вел дневник негодяя и подавал ананасную воду.
Бертолуччи приветствовал новую жизнь, новый мир, новый безмозглый секс.
И иностранцев привечал (каким был в том же Париже Лимонов) — т. е. всячески приветствовал взгляд постороннего на сложившийся национальный уклад. Англичанина в Китае («Последний император»). Американца в Париже («Танго» и «Мечтатели»). Американца в Италии («Луна»). Американки в Италии («Ускользающая красота»). Он и сам постоянно снимал в Китае и Франции и словно узаконивал свой взыскующий, ревизорский взгляд на чужие миры.
В ниспровержениях нормы он вечно оппонировал Висконти, посвятившему кино фобиям старой культуры перед неофитами и пришествием Хама. Для старого графа Вишенки экспансия Чипполин была жизненной катастрофой, торжеством лавочников («Леопард»), охлоса («Рокко и его братья»), вульгарного похотливого плебейства («Гибель богов» и «Семейный портрет в интерьере»). Бертолуччи приветствовал новую жизнь, новый мир, новый безмозглый секс. Кликал бури и бил в тамтам среди молний, хохоча и мастурбируя, хлебая мадеру из горла.
Он всегда на стороне юности — глупой, порочной, обдолбанной и эгоцентричной.
Уже в первой прославившей его картине «Конформист» он сатиризовал жрецов традиции — вялого, фригидного дворянского интеллигента, навек плененного неоантичной брутальностью нацистского режима (уж не персонально ли над пафосным педерастом Висконти потешался? В любом случае в «ХХ веке» дразнил именно его — пригласив на роль самодура-помещика «леопарда» Ланкастера: леопард этот, кто помнит, вешался на скотном дворе в отчаяньи от старческой неспособности изнасиловать малолетку. Ку-ку, Лукино-сан). Он там еще только нащупывал свой авторский стиль: уносимая ветром рыжая листва, перверсивный секс, скованная лакейская пластика антигероя, — еще не нашел родственной себе стихии, но четко обозначил враждебный полюс — безжизненный гипсовый канон, которому равно поклоняются консервативная аристократия и потеснившие ее фашистские буржуа. И дурдом, и бордель, и присутственное место были исполнены в так восхитившей героя величавой стилистике древних храмов с микроскопичностью человекоединицы, которой по душе собственная мелкость. Авторским приговором звучало то, что ему ни разу на протяжении фильма не удается секс — ни с насильником в детстве, ни с женой в Париже, ни с наглой беглянкой в танцклассе. Только под самый финал он сходится с голодным проститутом в день падения фашистской республики. Правда, успевает соорудить с женой дитя — редкостной, конфетной пошлости ангелочка.
Пухлая лялька и ейный хахаль, жрец нового искусства в исполнении талисмана новой волны Жан-Пьера Лео.
Такой же ангелочек надувал губки в первых кадрах «Луны» — куколка, сладкая отрада оперной дивы, выгуливаемая под жаркой, с пигментными пятнами луной и выросшая в нарциссическое чудовище, которое автору все равно милей экзальтированной, насквозь фальшивой мамаши. С этого момента он всегда на стороне юности — глупой, порочной, обдолбанной и эгоцентричной, — лишь бы не эта античная поза и ария Бизе из оперы Хозе. Тем парадоксальней был его второй эмблемный фильм «Последнее танго», где грубым и прекрасным осквернителем устоев выступает чужеземный старик, а буржуазными фразерами — пухлая лялька и ейный хахаль, жрец нового искусства в исполнении талисмана новой волны Жан-Пьера Лео. За одну эту маску восторжествовавший двадцать лет спустя постмодерн обязан соорудить Бертолуччи конную статую в натуральную величину. Лео символизировал не новую волну (как считают поверхностные комментаторы) — а последовательную трюффовскую измену ее горячей фронде в пользу уютного филистерского мирка. Годар однажды пенял Трюффо: «Не стоял бы ты, брат, у истоков — устроил бы я тебе товарищеское аутодафе за все эти „Украденные поцелуи“ и „Домашние очаги“» (недаром Лео в фильме носит коричневый кожан — неизменную трюффовскую униформу). Первое же появление Лео было оглушительной оплеухой новой волне: с помощью революционных приемов «синема верите» он снимал объятия на вокзале, в которых легко угадывался финал «Мужчины и женщины» самого кондового, категорически нерукопожатного пошляка французского кино Клода Лелюша. А чуть позже обзывал свою бессмысленную овцу Авой Гарднер, Ритой Хейворт, Лорен Бэколл и Ким Новак — обнаруживая еще одну родовую язву nouvelle vague: искреннее поклонение гламурному, предельно стандартизованному Голливуду 1940-х, что для убежденного новатора Бертолуччи не могло не быть пародией.
Французскому бунту мажоров он еще раз с разбегу наподдаст в «Мечтателях» (чего стоят одна баррикада из ящиков «Шато лафит» и спальня нонконформистки с надувными сердечками и плюшевыми мишками!) — но там хотя бы выразителем светлых начал был молодой инженю; здесь же мятеж филистеров анафематствует битый жизнью старик — актер, боксер, репортер и латинский герильеро. Престарелый юноша мистер Лимонофф в исполнении известного своей показной бисексуальностью Брандо: даже пень в апрельский день оказался интереснее толстой березки.
С годами Бертолуччи помягчает и, насколько возможно, возлюбит молодежь — если та прекратит орать революционные глупости из папиного джакузи. «Ускользающая красота» станет его «Песнью песней», хроникой круговорота секс-символов в природе. Юная непорочная Флора Лив Тайлер являлась там в солнечный мир европейской провинции, где ее сексуальный дебют благословляли уходящие гранды пола иных времен — любимец женщин и любитель мужчин Жан Маре, играющий простительные в его исполнении секс-инверсии Джереми Айронс, соблазненная, покинутая и выросшая в довольно упитанную звезду кино для взрослых Стефания Сандрелли и лукавая тетка с прошлым Шинед Кьюсак. Все они, как в ораториях Шарля де Костера, принимают в свой круг новую грацию, чтоб тихо почить в бозе и славе не напрасно прожитых лет.
В тяжбе природы с культурой и неизбежным ее спутником лицемерием он всегда отдавал предпочтение природе.
В его философию с трудом умещался «Последний император»: все же оголтелый китайский коммунизм трудно расценивать как приход весны священной. Однако от внимательного взгляда не укроется, что революцию Мао автор отрицает вовсе: для него это замена омерзительного самодержавного ритуала не менее омерзительным плебейским. Революционные кордебалеты и церемонии тотального покаяния ему не менее чужды, чем хоровые осанны императору и шествия монахов Закрытого города. Для стихийного анархиста Бертолуччи никакой революции в Китае не произошло: просто одна железобетонная норма сменила другую, а единственным носителем индивидуальной воли в миллиардной стране стал скромный садовник и бывший Сын Солнца Пу И, всего могущества которого не хватило на то, чтоб совладать с ранжированной национальной культурой.
Бертолуччи всегда были милей люди и их естественный животный цикл, чем внешний регламент, в том числе и духовный. В тяжбе природы с культурой и неизбежным ее спутником лицемерием он всегда отдавал предпочтение природе — потому его кино много уместней будет на канале Discovery или National Geographic, нежели на любом другом.
