Александр Золотухин: «„Мальчик русский“ — о чувствах, которые стирают эгоистичное „Я“»
Мы продолжаем рассказывать о фильме «Мальчик русский» Александра Золотухина, публикуем разговор с режиссером из 67-го номера «Сеанса».
Александр Золотухин. Фото Ирины Штрих
Как вы оказались в мастерской Сокурова?
По первому образованию я программист. Учился легко, о кино мысли появились не сразу: как‑то шло от одного к другому, много смотрел, много читал о кинематографе. Поступил на заочное в КИТ, а в Нальчике работал, чтобы оплачивать учебу. Но быстро понял, что в кинопроцесс надо быть погруженным постоянно. Тогда же Александр Николаевич открыл в Кабардино‑Балкарском государственном университете свою мастерскую. Я попросился вольнослушателем, и впервые почувствовал, что такое университет в классическом смысле. К таким знаниям относишься с уважением и благодарностью. И отвечаешь усердием. Со временем я решился показать свои работы Александру Николаевичу, и он взял меня к себе на третий курс уже официально.
Отдаленность Первой мировой позволяет взглянуть на нее отстраненно.
Как возник замысел маленькой истории на фоне Первой мировой?
Мой отец — военный летчик. Большую часть своего детства я жил в военных гарнизонах, потому этот мир мне близок, знакомы военные люди. Мне это интересно исследовать — отношения в русском мужском коллективе, со свойственными им традициями, спецификой мировосприятия.
Вы сознательно выбрали войну неизвестную, не Великую Отечественную…
Сюжет об акустических локаторах сильно привязан ко времени.
Локатор очень обаятельный. Выглядит машиной из киберпанка, а не реальным историческим объектом.
Я рад, что с нами согласилась работать Елена Юрьевна Жукова, опытнейший художник‑постановщик. Она смогла образно передать предметный мир того времени, в том числе локатор, который не только выглядит как настоящий, но даже функционирует! Им действительно можно слушать! Мы снимали летом за городом, там летали самолетики спортивные, вот мы эти самолетики слышали. Отдаленность Первой мировой позволяет взглянуть на нее отстраненно. Вторая мировая все еще отзывается в нас личными историями, политическими трактовками, памятью массовой культуры — все это влияет на восприятие. Повлияло и то, что мне хотелось показать русскую мужскую среду. Основу армии Российской империи составляли крестьяне, рабочие. Это были люди со специфическими характерами, судьбой. Хотелось увидеть, как складываются их отношения. Та война стала спусковым крючком для череды трагедий прошлого века. Революция, Гражданская война, репрессии, одно за другим. В этом водовороте выживали люди. Какими были люди, способные выжить в таком мире? Мы очень осторожно подходили к отбору исполнителей. Если посмотреть на фотографии начала XX века — увидишь другие лица. Тяжелая работа, голод — фигуры и взгляды людей были совершенно другими. Мы стремились искать лица «с корнями». Искали на улицах, на заводах, среди курсантов военных училищ… Тяжело дался поиск исполнителя главной роли. Нам он представлялся нежным, наивным, тянущимся к людям мальчиком, но с судьбой за плечами. В итоге мы встретили нашего героя в детском доме.
Почему для вас сейчас важен разговор о русской мужской среде?
Я не знаю, что такое — мексиканский характер, и не могу снять фильм о мексиканской армии. А русский характер понимаю. Вот, говорят, русские люди терпеливые. Хорошо это или плохо? С одной стороны, все испытания XX века могли выдержать только терпеливые, «двужильные» люди, а с другой — эти же люди терпели репрессивную политическую систему. Вместе с тем терпение — одно из проявлений мудрости. Я не знаю правильного ответа на этот вопрос. Многого я не понимаю в силу возраста. Что есть что в русском характере? Свобода, которая граничит со вседозволенностью. Ранимость, которая граничит с жестокостью…
Война — катализатор, выявляющий в человеке и низкое, и высокое.
Природный анархизм, который вступает в противоречие с обязанностями, например, военной службы…
Да‑да, есть и это. Собирая материалы к фильму, я нашел карикатуру в дореволюционном журнале: «Как понимают свободу в Америке и как ее понимают в России». Слева изображен американец, он говорит: «У нас в Америке свобода, поэтому меня никто не имеет права бить». Справа стоит русский мужчина: «У нас в России свобода, я имею право бить, кого хочу». Свобода, граничащая с анархией. Это вообще тема для отдельного фильма, потому что армейская служба в России всегда воспринималась как повинность. «Забрили лоб». Это насилие, которого нельзя избежать.
Рисуя исторические русские характеры, вы чем вдохновлялись?
Мне ближе классическая литература. В первую очередь учиться проработке характеров следует у наших романистов. Кроме того, можно анализировать свой характер, или, скажем, характер отца, отношения в семье. На фильмы я ориентировался в меньшей степени, потому что это всегда взгляд другого человека.
Сколько шла работа над сценарием? Чем помогал Александр Николаевич?
Александр Сокуров. Завершающий этап обучения
Первую версию сценария я написал еще на третьем курсе, после того как пришел учиться в мастерскую. Александр Николаевич одобрил идею. После этого сценарий переписывался несколько раз: характеры актеров и многочисленные обстоятельства диктовали изменения. Работа над замыслом продолжается до самого конца. Сейчас, например, завершается процесс озвучания, и нам очень важен голос, говор, его соответствие облику и происхождению персонажей…
Не страшно было дирижировать таким сложным проектом?
Сначала я не понимал, с чем мне придется столкнуться. Александр Николаевич оказал мне неоценимую помощь, если бы не он, этого фильма бы не было. С самого появления замысла он рекомендовал, какие исторические книги и мемуары прочитать для подготовки фильма, участвовал в кастингах, почти каждый день по несколько часов был на съемках, и само его присутствие вселяло уверенность. Были моменты, когда я не знал, как поступить, советовался с ним — и все складывалось само собой.
На фильмы я ориентировался в меньшей степени, потому что это всегда взгляд другого человека.
Случалось ли вам не принимать его советы?
Он не дает категорических советов — только рекомендации. Но я прислушивался к ним, потому что знал еще со времен обучения в мастерской, что он смотрит на все шире. Например, ты снял кадр и думаешь, что этого достаточно. А мастер говорит: «Сними на всякий случай укрупнение, даже если не будешь его использовать». В итоге получалось так, что укрупнение как раз в монтаж и входило.
В университете Сокуров учил, что важно подойти к съемкам железно подготовленным во всем, что касается возможных операторских и звуковых решений, знать каждую деталь. Только когда все готово, можно запускать камеру и начинать импровизировать. Туго закрученный винт расслабляется, и возникает та степень импровизации, которая допустима, — замысел можно направить в нужное русло. У нас, например, было две камеры на площадке. Вторая небольшая мобильная камера просто документировала жизнь наших «солдат». Мы снимали главных героев, а на втором плане солдаты выполняли разные работы. Тоже своего рода импровизация.
Что вы хотели в ней поймать?
Мы хотели рассказать о людях и их чувствах. Война — лишь экстремальные обстоятельства, в которых действуют герои, проявляются их характеры. У какого‑то писателя‑фронтовика я прочитал, что настоящую любовь он видел в жизни всего лишь раз — в окопах Сталинграда. Это пример братской солдатской любви, теплоты и заботы. Война — катализатор, выявляющий в человеке и низкое, и высокое. Самые светлые чувства рождаются и ярче проявляются в грязи и смерти. А в повседневной жизни слишком много эгоизма, много желания обладать.
…А в военной — героизма.
Героизма в другом смысле. У нас нет криков: «Вперед, умрем за царя!» Если рассматривать идею любви с точки зрения жертвенности, то любовь и героизм — тождественные понятия. Это фильм о чувствах, которые стирают эгоистичное «Я».
Но, стираясь, оно и проявляется: герои становятся другими. Можно увидеть в этом что-то религиозное.
«Мальчик русский» — Безымянный пассажир ковчега
Религиозных образов в фильме много, но мы не хотели снимать притчу. Религия была вплетена в повседневную жизнь того времени, и нас интересовали парадоксальные бытовые подробности. При этом мы ориентировались во многом на живописную условность в проработке деталей (скажем, как у Рембрандта) и уходили от историзма. В сюжете важна не историческая реконструкция, а чувства и переживания. Требовалось визуально создать ощущение воспоминания: мы не свидетели тех событий, а люди, смотрящие в то время. Воспоминания всегда конструкция: плохие моменты стираются, а хорошие — всплывают яркими пятнами. Что‑то перестраивается, и из хаоса рождается закономерность.
Читайте также
-
Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»
-
«Если подумаешь об увиденном, то тут же забудешь» — Разговор с Геннадием Карюком
-
Денис Прытков: «Однажды рамок станет меньше»
-
Передать безвременье — Николай Ларионов о «Вечной зиме»
-
«Травма руководит, пока она невидима» — Александра Крецан о «Привет, пап!»
-
Юрий Норштейн: «Чувства начинают метаться. И умирают»