В 2018‑м наше кино хочет знать свое место. И изучает пространство, которое все сильнее сжимается. Это больше не русская «прорва»[1]. Это что‑то обозримое, уютное и знакомое. Кино снова пересчитывает современность на язык истории: 2018‑й — год премьер «Довлатова», «Лета», «Юмориста». Не омут прошлого, а лужа. «Ну вот, я так и думал!» — заявил бы, глядя в нее, ослик Иа.
Упомянутые фильмы отсчитывают годы застоя: «Довлатов» — 1971‑й, «Лето» — 1981‑й, «Юморист» — черненковский 1984‑й. В последнем режиссер‑дебютант Михаил Идов с ходу погружает зрителя в комфортную версию СССР — лето, балтийский берег, мягкий латунный закат. Здесь все не так уж страшно: даже навязший в зубах главного героя — популярного эстрадного сатирика — монолог про обезьянку дарит скорее покой. Идов снимает кино о «большом опыте жизни в безвоздушном пространстве». В телевизоре — репортаж о «Салюте‑7». В этом фильме нет оговорок или случайностей. Со своей орбиты нормального лицемерного советского гражданина артист Аркадьев (Алексей Агранович) сходит запланированно. За этим безопасным смещением вместе с режиссером наблюдают компетентные органы. Дерзкая финальная речь, произнесенная Аркадьевым в генеральской бане, похожей на римский сенат, не шокирует никого. Это пространство все проглотит — и в постскриптуме престарелый Аркадьев будет счастливо читать тот же монолог про обезьянку на юбилейном концерте уже в XXI веке.
«Юморист». Реж. Михаил Идов. 2018
Герои «Лета» Кирилла Серебренникова не так тесно связаны с власть имущими, как писатель Аркадьев, но тоже держат себя в строгих рамках. Давление помогает ощутить камера Влада Опельянца, выбравшего для фильма сверхширокий формат 2.6:1, который раньше использовался для проекции Cinerama. Это соотношение сторон идеально подходит для фильмов про природу и дает странный эффект в обстоятельствах музыкальной мелодрамы: персонажей, действующих на экране, как будто сжимают тиски чернеющих сверху и снизу полосок. При этом «синерамная» широта усугубляет загородные эпизоды, в которых фиксируется бесконечное пространство Финского залива. Мир «Лета» не то чтобы тесен, скорее избавлен от непривычного. Все возможные маршруты заучены, как тексты песен. Любая свобода дефицитна и дозированна. «Лето» начинается с контрабанды — по пожарной лестнице девушки пролезают в рок‑клуб. «Забиваю, заколачиваю, а они все лезут и лезут». В это царство разрешенного, где звучат залитованные тексты, нужно найти санкционированный вход, просочиться. Невозможно не сказать и о производственных обстоятельствах: монтировали «Лето» под домашним арестом. Романтический рок‑мюзикл завершался с санкции следствия, словно это какое‑то политическое высказывание.
Если бы не контекст и новостная лента, ощущение существования взаперти, не оставляющее при просмотре «Юмориста» и «Лета», можно было бы связать с именами сценаристов Михаила и Лили Идовых, также работавших над телесериалом «Оптимисты». Хорошо ориентируясь в замкнутых системах, они не видят выхода из «безвоздушного» пространства. Коридоры, которыми блуждают герои, ведут только вглубь системы, к полному растворению. Персонажи «Лета» и «Юмориста» знают, что где‑то там поет Лу Рид и шутит Эдди Мерфи, достучаться до них они не могут. Не хватает полномочий.
«Лето». Реж. Кирилл Серебренников. 2018
Об эмиграции Аркадьев, существующий в русской литературной традиции, даже не помышляет. «Ну кому мы там нужны?» — вторит ему Майк Науменко из «Лета». В этом кино для тех, кто жаждет свободы, есть несколько вариантов: 1) двинуть на электричке к морю, где можно петь под гитару, пить молдавское, прыгать без штанов через костер; 2) обустроить свой маленький мир в отдельно взятой квартире. Что‑то вроде «картонной Англии на балтийских болотах», как говорит Майк, пока по телевизору показывают масленниковского «Шерлока Холмса». «Это как бы не Совдеп и не Запад, какое‑то третье место»; 3) еще одна возможность — прорвать реальность. Стать Буратино у рисованного камина папы Карло. Так в пространстве «Лета» возникают сцены с полетами во сне и наяву — фантасмагорические клипы, разрисованные фломастерами. Эти сценки разрывают вагоны, автобусы или телефонные будки. Случайно ли для буйства фантазии выбраны тесные пространства? Или выхода действительно нет? Не важно. Ведь как говорит в «Лете» резонер Скептик: «Ничего этого на самом деле не было».
Выпрыгнуть из заученного сценария почти невозможно — но для тех, кому удается это сделать, «Лето» отменяет бинарную оппозицию черно‑белого кино: пленка расцветает в бледных, но многочисленных оттенках. Сбежав от рассуждений о социальной ответственности («Дилан поет про невинно осужденного негра‑боксера, а ты про что поешь, Майк?»), панк в исполнении Александра Горчилина ныряет в экран на стене и оказывается в любительском фильме. Он единственный пренебрегает схемами, которые прочие персонажи ощущают очень четко и предпочитают не высовываться: согласованные концерты, купленные из‑под полы пластинки, ночные записи во Дворце пионеров — этого хватает.
«Довлатов». Реж. Алексей Герман-мл. 2018
Схожи по характеру и метания германовского Сергея Довлатова, который волнуется о своем несбывшемся писательстве в коммунальной квартире. Его судьба символична не только для 1960—70‑х, но и для наших времен, достаточно вегетарианских, чтобы без особой опаски гундеть про ужасы режима, попадая в привычный для власти фоновый диапазон, и жить при этом невыносимой внутренней жизнью. Рамка, отведенная Довлатову, — прокуренный застой, кропотливо заполонивший экран книжными полками и немытыми стеклами, ограниченный дверными проемами. Вместе с польским оператором Лукашем Залом Алексей Герман‑младший превращает экран в липкий стол советской чебуречной. В этом неразрывном мутном поле любой чих воспринимается как фрондерство, но довлатовские шутки про «мне Брежнев снился, обещал помочь» вызывают скорее недоумение. Они не остроумнее советской пропаганды про «ястреба Голду Меир». Довлатов здесь как родной: «Вокруг тюрьма, зеки, мы с ними выглядели одинаково, нас стригли под машинку». Он часть этого пространства.
Чтобы вырваться из состояния покоя, которым кино 2018 пеленает своих героев, — нужно пренебречь правилами игры, а лучше даже сделать вид, что не знаешь их вовсе. И это случай «Истории одного назначения» Авдотьи Смирновой. Ее фильм трудно назвать идеально скроенным. Можно нудно и плодотворно искать его недочеты. Но у «Истории» хватает смелости послать куда подальше сложившиеся модели восприятия нашей вечной общественной реальности. Отступив от советского застоя еще на столетие назад, взяв в соратники Льва Толстого, Авдотья Смирнова и Анна Пармас изобретают новый способ рассказать о не сделанном к освобождению шаге.
«История одного назначения». Реж. Авдотья Смирнова. 2018
Что особенного в «Истории одного назначения»? Во‑первых, необычна динамика сдвоенного героя — граф Толстой и поручик Колокольцев складываются в единое целое. Во‑вторых, растворенные жанровые рамки: фильм движется от комедии к драме взросления, а дальше — к судебной драме и трагедии. Это не существование в положенном пространстве, а путь от ошибки к ошибке. Этому фильму важно вырваться из удобного кокона предсказуемых событий и визуальных оков исторического кино: камера подергивается, предъявляя неудобный мир. Понятное кинематографическое пространство рассыпается, транслируя неуверенность главных героев. Понятно, почему авторам было важно сохранить боковые сюжетные линии, серьезно утяжеляющие повествование. Решения, сгубившие невинного писаря Шабунина, непонятны без второго плана, который демонстрирует дурную машинерию русской жизни. «История одного назначения» — это кино в смятении. По‑толстовски непоследовательное, порывистое, неловкое, но и гляди упадет — но воссоздающее внутреннюю правду жизни, лишенной «правильного» сценария. Как и его герои, оно не знает, куда плыть. Но плывет. Как и его герои, оно пытается перерасти себя, и именно благодаря этому Смирнова кажется успешнее коллег, уютно обживающих рамки дозволенного.
[1] Грачева Е. Прорва / «Сеанс» № 39/40. СПб., 2009. C. 161
Для функционирования сайта мы используем файлы cookie и данные о вашем IP-адресе. Если вы не хотите, чтобы эти данные обрабатывались, вам придется покинуть сайт. Если вы не против, нажмите «Хорошо».
