Абонент не отвечает или временно недоступен
То, что было, — только история болезни. История жизни — то, что творится сейчас, то, что через минуту уйдет в прошлое, канет в жадную яму памяти. Иногда эта яма оказывается черной дырой.
СЕАНС – 37/38
Даже нельзя сказать, что «Шультес» Бакура Бакурадзе — лучший российский фильм 2008 года: во-первых, это просто один из лучших фильмов года, а во-вторых, ничего специфически российского в нем нет. Такое ощущение, что он возник прямо из европейской традиции — и вот тихо стоит, ест свой хот-дог где-то на пятачке у московского вещевого рынка. Но и с аллюзиями на большое европейское кино все не просто. «Карманник» Робера Брессона, хоть и цитируется почти впрямую, не является для «Шультеса» ни точкой отсчета, ни даже собеседником. Стиль Бакурадзе сравнивают с манерой братьев Дарденн — реализм на грани документальности. Но нет, это не реализм и не документальность. Это просто отстраненный городской взгляд: так смотрит случайный сосед в метро, то скользя взглядом по лицам, то уставившись в одну точку.
Случайный сосед — это и есть герой фильма, бывший спортсмен Алексей Шультес. Как выясняется через несколько минут после начала фильма, он вор. Как можно понять с первых же кадров,- но по-настоящему осознать только ближе к концу, — он потерял память.
Так он теперь и живет — обеспамятевшим пустым телефоном.
Фильм начинается с долгого-долгого плана главного героя, который сидит где-то в общественном учреждении (очевидно, в больнице), смотрит на невидимого собеседника и наконец произносит: «Нет, не помню». Потом титр: «ШУЛЬТЕС». В сущности, все остальное время фильма Леша будет пытаться превратить «не помню» в «шультеса», наполнить смыслом это сочетание букв.
В основном Шультес занимается воровством — иногда в одиночку, иногда с подельниками, иногда с воспитанником, малолетним воришкой. Ему не деньги нужны и не адреналин: он собирает куски чужой жизни, раз уж своя разлетелась и канула. Ключи, бумажники, телефоны. Машинальный жест — вынуть из украденного телефона сим-карту, выкинуть ее в случайной машине. Но то же произошло и с самим Лешей Шультесом: из него выковыряна память, выкинута в случайной автокатастрофе. Так он теперь и живет — обеспамятевшим пустым телефоном. Кнопки работают, но сети он не видит.
Он помнит только то, что помнит его тело: как бегать, как воровать, где в холодильнике молоко, как заниматься любовью. Имен и адресов он не помнит. И как зовут девушку, только что ушедшую в душ, он не помнит тоже. Но может посмотреть в свою книжечку, там записаны нужные имена и адреса. Сам фильм ведет себя точно так же: имена конкретных режиссеров, всех этих брессонов и каурисмяков, возможно, записаны в специальной книжечке, но лезть в нее необязательно: все самое главное фильм знает и без того. Как бегать, как останавливаться, как держать паузу, как появляется чудо.
А может, все, кто умер, они для него «нормально».
Шультес — посторонний, человек городских окраин, человек-никто. Он сам не знает, кто он (не зря его рингтон назойливо поет «Леша я или не Леша»), он делает простые движения — ухаживает за больной матерью, ездит к брату в армию, ходит в больницу к другу. Пытается найти какого-то пропавшего Васю — какого Васю, зачем Васю? — но путает подъезды и дома. В одном из подъездов на стене нацарапаны слова «верх» и «низ», со стрелочками. У него в голове, наверное, все устроено так же: слова «верх» и «низ», одинаковые внутренние подъезды немудрено перепутать. Осталось немного — память о детстве, забота о близких. Но, когда мать умирает, он ставит урну с ее прахом в шкаф к своим спортивным кубкам. Не то по принципу внешнего сходства, не то потому, что это все — уже прошлое, а место прошлого — в шкафу. А на вопрос брата, как там мать, Шультес отвечает «нормально»: то ли не хочет огорчать брата, то ли просто не помнит, что мать умерла. А может, все, кто умер, они для него «нормально». Они все вспомнили, они теперь счастливы.
Быть или не быть, Леша я или не Леша.
Одна из главных заслуг Бакурадзе в том, что он уравнивает в правах героя и аудиторию: ни Шультес, ни зритель толком не знают, что было до начала фильма, но оба предчувствуют, чем все закончится. И зритель, и герой — случайные прохожие, камера смотрит бесстрастно, чаще всего в спину Шультеса, почти никогда — в лицо. Разве что глазами врача, напарника, кассирши в супермаркете. Мы всегда так смотрим на случайных, ненужных людей — а в фильме этот быстрый, любопытно-безразличный взгляд еще и подчеркнут. Когда Леша выкидывает чужой бумажник, камера воровато дергается в сторону, чтобы проследить, куда упала вещь. Когда мальчик и его взрослый напарник расходятся, камера как будто не сразу понимает, за кем идти. А однажды, прикуривая, Леша, почувствовав наше внимание, вдруг оглядывается.
Подсматривающий зритель становится преследователем. Он занимается тем же, чем и сам герой: пытается сложить его жизнь из разрозненных фрагментов, найти подсказки, причем герою эти подсказки, кажется, не очень нужны. Шультес одинаково безразлично смотрит и в свою книжечку, и в телевизор, и в окно: вся внешняя информация — об одном и том же. И она не дает ответа ни на один вопрос. Быть или не быть, Леша я или не Леша.
Окно в какой-то степени равнозначно зеркалу, потому что город и Шультес — подельники. Москва — жадный, обеспамятевший вор-профессионал, он крадет наши эмоции и ключи от наших домов, он смотрит нам в спину и садится рядом с нами в кафе. Фаст-фуд, ларьки, неразличимые спальные районы, полиэтиленовые пакеты, бильярдные, рынки, — все мегаполисы такие, все окраины похожи. И это потому, что Шультес не помнит подробностей, не помнит достопримечательностей, для него все — одинаковое.
Умереть, выбиться в люди, смотреть Фасбиндера по телевизору, не понимать по-русски, понимать по-русски.
Лишившись памяти, Шультес растворяется в пейзаже. На улице он серый, цвета неба; в кабинете врача голубой свитер Шультеса сливается со стенами; в больничном коридоре плинтус выкрашен в цвет его бахил. Это хорошее свойство для вора — сливаться с окружающей средой. И это удивительная способность исполнителя главной роли, непрофессионального актера Гелы Читавы, который умудряется не жить в кадре, а проходить сквозь кадр так, будто его вообще тут нет. Его Шультес, человек-невидимка, становится для Москвы гением места.
В короткометражке Бакурадзе, ильме «Москва», гениями места были тихие гастарбайтеры. Дух Москвы выражался не в открыточных (или, наоборот, грязных и гадких) улицах и площадях. Не было там этих улиц и площадей. Дух города — в ощущении бездонной и равнодушной ямы, перемалывающей все, что в нее попадет. В этой яме все возможно. Умереть, выбиться в люди, смотреть Фасбиндера по телевизору, не понимать по-русски, понимать по-русски. Москва Бакурадзе — это тот самый город, который для своих начинается с центральных площадей и башен, а для странника — с окраин. Причем на место странника и в «Москве», и в «Шультесе» встает не герой, а зритель: он не узнает этот город, и прежде всего потому, что перед ним слишком уж некиношная Москва. Город, который не пытается понравиться, не хочет даже запомниться, наоборот — он сливается со своим контекстом, со всеми остальными мегаполисами этого мира, Chunking Mansions, китайские кварталы, мытищи, автобусы, медведковы — бесконечное, безразличное перечисление. Вася живет в другом подъезде, но перила там точно так же обломаны. Все вагоны метро одинаковы. На саундтреке только равнодушный городской шум — шорох машин, звук шагов, грохот метро, дурацкий рингтон, крики телекомментатора, обрывки песни в парке аттракционов.
В «Шультесе» нет музыки и почти нет улыбок, тем сильнее действует единственная сцена, где девушка, улыбаясь, поет о любви. Это самая пронзительная, самая дурацкая и, наверное, главная сцена в фильме. Шультес смотрит любительскую запись из украденной им видеокамеры — признание в любви неизвестно кому. Обычно Леша бесстрастно глядит в телевизор — а тут впервые телевизор смотрит на него. С экрана звучат глупые, неуклюжие слова о счастье быть рядом с любимым. Тем более глупые и неуклюжие, что девушка, произносящая эти слова, вчера умерла — Шультес это видел. Слова мертвых — живым, послание с того света — с того, где «нормально», с того, куда ушли все, кого Шультес забыл. Все, что будет дальше, предопределено и неизбежно: от найденных в столе фотографий, на которых какая-то счастливая девушка обнимается с Лешей (подпись — «день рождения Оли»), до вопроса врача о том, как и когда Шультес потерял память. В ответ Леша расскажет не о реальной автокатастрофе, а о каких-то мифических троих, которые напали и избили. И тем самым предскажет собственную смерть — как беккетовский Моллой, который не в силах вспомнить, как он сюда попал, в конце книги становится свободным, записав то, чего не было: «Полночь. Дождь стучится в окно. Была не полночь. Не было дождя».
В большом равнодушном городе прошлое с будущим, бывшее с небывшим похожи, как одинаковые мытищинские подъезды. Леша Шультес просто перепутал, и теперь в его прошлом — эти трое, которые нападут и забьют, а в будущем — долгая счастливая жизнь, в которой он улыбался, мать выздоравливала, а неизвестная пока Оля праздновала с ним свой день рождения.
То, что было, — только история болезни. То, чего не было, — история жизни.
Читайте также
-
Шепоты и всхлипы — «Мария» Пабло Ларраина
-
Дело было в Пенькове — «Эммануэль» Одри Диван
-
Зачем смотреть на ножку — «Анора» Шона Бейкера
-
Отборные дети, усталые взрослые — «Каникулы» Анны Кузнецовой
-
Оберманекен будущего — «Господин оформитель» Олега Тепцова
-
Дом с нормальными явлениями — «Невидимый мой» Антона Бильжо