— У вас сегодня какое-то необычное занятие было?
— Немного. Мы сейчас работаем над мультфильмом, который называется «РАК». Сделать его нас попросили наши большие друзья — фонд AdVita. Мы вместе с ним помогаем детям с онкологическими заболеваниями — AdVita находит деньги на лечение, то есть помогает физически, а мы занимаемся анимационной терапией и помогаем психологически. Мультфильм «РАК» о том, как человеческий организм борется с этой страшной болезнью. Сегодня мы делали этот фильм вместе с группой детей, больных миопатией.
Необычным наше занятие было потому, что сегодня мы первый раз читали большой сценарий. Читали все вместе. Мы раньше таких вещей побаивались. У нас на самом деле нет какой-то определённой, раз и навсегда установленной методики, но есть главная идея: занятие должно быть детям интересно. И чтение сценария как-то в этот подход не очень вписывалось. Ведь всё происходящее должно быть скорее похоже не на производство, а на игру. В игре есть пространство для манёвра. А тут была сложная часть: целый сценарий. В самом понятии «детской анимации», конечно, заложено некое изначальное противоречие: мультики — это же такое скрупулёзное занятие. А детям разве можно сказать, что сейчас нужно сделать ещё пятьдесят кадров? Нет, конечно. Они скиснут сразу. Скажут: «Может, ты сам поделаешь?» Поэтому цель занятия — не производство мультфильма. Занятие — это способ узнать что-то новое, научиться каким-то навыкам, арт-терапия.
— А что ребенок может делать по-взрослому?
— Практика показывает, что почти всё может. Ну, кроме монтажа, наверное. Хотя мы, конечно, мечтаем, чтобы они и это уже научились делать. Мы даже думаем сделать такие кубики-раскадровки. На гранях одного эмоции, крупняки. На другом — средние планы… Кидаешь и монтируешь.
— На первой встрече с детьми страшно было?
— Ага. И им, наверно, тоже страшно было. Сначала всегда страшно. Но это как пуговицы пришивать: сорок штук пришьёшь — научишься. Вообще, мне кажется, что работа с детьми — это очень хороший полигон для режиссёра-аниматора. Сделал пять мультфильмов с детьми, и уже ничего не страшно.
— А студия «Да» появилась одновременно с идеей работать с детьми?
— Нет, мы первоначально хотели просто сделать мультфильм при участии знакомых детей. Один мальчик рисовал потрясающе, у другого дикция была особенная… Это был проект под названием «Последние звёздные войны» («Последнии Звёзные Воены», если быть верным источнику). В основе сюжета — содержание детской тетрадки, фантастический роман, который я написал в восемь лет. Его в интернете очень полюбили, когда я его выложил. Там исковерканный язык, абсурдная логика, история дикая… Советское время, Землю роботы захватили, всех спасает отважный милиционер сержант Демидов. Хотелось сделать что-то масштабное, но при этом рукотворное. Как «Сита поёт блюз». Полный метр, сделанный на коленке. Там девушка-автор делала всё на деньги, собранные в интернете. Работа на самом деле не самая сильная, но метод производства, мне кажется, правильный. И вот мы что-то такое начали делать… В студии сидели. А моя жена к тому времени уже работала в детском хосписе волонтёром. Она мне однажды позвонила и говорит: «Слушай, я тут в офисе стою, у них на стенах такие отличные детские картины висят». То есть, зачем искать каких-то детей, собирать их, когда вот они, собраны уже. Да и к тому же это не просто дети. Им, возможно, этот мультфильм в триста раз нужнее, чем здоровым. И в этот момент все, кто работал на проекте, закричали «ура!», захлопали в ладоши…
— Это сколько лет назад было?
— Три года назад. Только сразу стало понятно, что не получится вот так просто прийти и тут же начать что-то делать. Мы пришли, рассказали, что за мультфильм хотим делать, показали сценарий. Дети ошарашено так покивали головами, а нам стало ясно, что нужно сначала познакомиться, съесть с ними вместе пуд соли, а потом уже что-то можно начать делать. И мы отложили нашу историю в сторону, начали делать просто мультфильмы. А через месяц работы стало понятно: то, что происходит с нами сейчас, намного интереснее каких-то прежних замыслов. Эти занятия для нас — одна из редких вещей, по поводу которых нет никакой нужды рефлексировать. Хорошо это или не хорошо? Идти на занятие или не идти? Вопроса такого не стоит. Мы уже, в общем, устали говорить о том, что нам это нужно не меньше, чем детям. После такой работы невозможно заниматься чем-то другим.
— За счёт чего сейчас существует студия?
— Ну, мы ищем деньги всё время. Где же вы, деньги? Как вас найти? Сейчас, например, мы сотрудничаем с «Трансаэро». У них есть своя программа работы с «онкологическими» детьми, и мы будем с ними вместе делать мультфильмы про самолёты, про историю авиации… Для «Трансаэро» это интересно, потому что кроме самого факта помощи останется ещё то, что они смогут показывать, рассказывая о своей благотворительной программе. Еще с каналом «2 × 2» ведём переговоры. Но я б не сказал, что к нам какая-то очередь из заказчиков и партнёров выстроилась.
То, что у нас здесь делается, это, конечно, суперавангард и с точки зрения процесса, и с точки зрения результата. Я уверен, что если на «2 × 2» выйдет наш сериал в технологии детской перекладки, да ещё и сделанный детьми с тяжёлыми заболеваниями, то это будет просто бомба. Ведь кроме работы с детьми должна идти ещё и работа с обществом. Нам всем важно увидеть этих детей, понять что-то про них и про себя. И общение с этими детьми, опосредованное, через их творчество, или прямое, на наших занятиях, нужно всем нам больше, чем им. Удивительно, но они отдают больше, чем получают. Вообще помогать выгодно даже с точки зрения циничного расчёта, а уж если бескорыстно, то вообще супербонусы сыплются! Поэтому нам нужно рассказать всем, как это круто — заниматься с детьми, работать с ними, делать социальные проекты, ролики и прочее.
Нам бы хотелось стать студией, которая выполняет какие-то социальные заказы. И мы стараемся уделять этому внимание, когда есть время. Вот сейчас делаем заставку для одной передачи, которая занимается поиском родителей для сирот. Ездим ещё на фестивали, детей туда вывозим. Это очень важно для них. Представляете — едет в Берлин мальчик на коляске, и не просто так едет, а мастер-класс давать. Как серьёзный профессионал.
— Ваши занятия — это арт-терапия, важное дело само по себе, но на выходе получаются ещё и произведения искусства. Решение утилитарных задач помогает решению задач художественных? Или, может, мешает?
— Мы никогда не пишем в титрах, что фильм сделан инвалидом, если вы об этом. Это неважно. Хороший мультфильм — это хороший мультфильм; неважно, кем он сделан.
Хотя в детской анимации всегда присутствует скользкий вопрос: где кончается детское и где начинается взрослое. Лично мне всегда хочется быть с ребёнком на равных, быть соавтором; но иногда сложно ограничить себя в этом сотворчестве, не задавить ребёнка своими творческим напором, дав ему возможность прорасти в нашем совместном процессе. Для нас самое интересное — в том, что взрослый никогда не придумает. «Что-то буквы у меня непослушные сегодня», — говорит одна девочка в нашем мультфильме; случайная фраза, но как потрясающе. Поэтому мы к детям присосались как пиявки. Воруем постоянно образы, идеи, решения. Показываем друг другу, хвастаемся: вот, мол, посмотри, что мой нарисовал!
— Сегодня в России делают много анимационной социальной рекламы. Против наркотиков и за «Сапсан», призывают к бдительности, взывают, пугают… Вы как себя в этом контексте видите?
— Мы, грубо говоря, за позитив. Кто-то это слово, может, ненавидит, а мы его любим. Социальная реклама не должна трясти человека за грудки. Не должна ему рассказывать, какой он плохой, потому что не помог. Не должна портить настроение. Смысла нет. Ведь если так, то это, по сути, антиреклама. И такой рекламы уже очень много. Мы про себя решили, что будем в море негатива делать какой-то процент продукции, от которой у людей будет впечатление вроде: «Ой, как же хорошо, как бы мне к этому прикоснуться!» Мы же все друг перед другом в ответе: что делаем и зачем. Своими поступками пример друг другу подаём. Как мой друг живёт, так и я буду. А уж тем более, если массовая информация: кино, реклама, журналистика. Надо всегда только ради добра всё это делать, только ради того, чтобы поднимать человека, а не опускать его. Помогать надо всем — не только трудным детям, но и людям в дорогих машинах. Им на самом деле не меньше помощи надо, у них часто другие внутренние заболевания. Мы пытаемся работать так, чтобы создавалось ощущение, что в жизни есть не только темнота, но и светлота. Нам очень важно, чтобы все к этой светлоте прикоснулись.
Занятие скоро начнётся — домофон в коридоре несколько раз повторяет музыкальную фразу, слышно, как вдалеке гулко хлопает дверь; в комнату въезжает Гаврила, слегка смущённо улыбается, приветственно машет рукой. Вскоре в дверях на своей коляске появляется Рома. Он всегда очень доволен происходящим. Папа Костя как обычно вносит на руках Олега, усаживает его за стол; Олег как будто в такт неслышимой музыке ритмично качает головой. Он тоже рад, улыбается. Иногда мне кажется, что все наши ребятки как будто бы какие-то заколдованные трансформеры, наполовину состоящие из своих колясок. Это даёт им удивительные сверхспособности. Может быть, если что-то случится, они смогут защитить нас, спасти.
На столах появляются карандаши и пастель, бумага и краски. Я подсаживаюсь к Лёве. На одном из прошлых занятий мы с ним вместе нарисовали классного шмеля, не для мультфильма, а для удовольствия. Но сейчас я совсем не помню об этом. Вряд ли кто-то специально садится к кому-то из детей, всё происходит как-то само собой. Я просто сажусь рядом с Лёвой и его мамой Мариной. Мы продолжаем делать мультфильм про рак, и сегодня было бы здорово придумать, как выглядят защитники организма — клетки иммунитета. «Лёва, ну что, может быть, попробуешь нарисовать защитника? Он, наверное, вроде храброго милиционера, который может защитить от наглых хулиганов. Попробуешь?». Чтобы развеселить и вдохновить Лёву, я преувеличенно нелепо изображаю из себя храбрую клетку-милиционера, которая прищурилась, скривила рожу и готова к любой битве. Мне кажется, очень важно кривляться и баловаться, паясничать и устраивать то и дело представление. Мама Марина широко улыбается, но Лёва только краем глаза посматривает на меня, он уже что-то чирикает на листе, и, судя по всему, пребывает не в лучшем состоянии духа.
«Лёва, а что ты рисуешь? Давай я приклею лист скотчем, тебе будет удобнее. Это такой защитник? Может, попробуешь нарисовать защитника? Помнишь, про что у нас мультфильм?» Лёва откидывается назад на спинку большого кресла, хмурится, отворачивается в сторону. Мама Марина пытается его растормошить, усаживает его поудобнее, помогает положить руки на стол, взять карандаш. Я догадываюсь, как ей нелегко с ним, я помню, как Лёва умеет отчаянно плакать, когда что-то получается не так, как он хочет. Мама Марина улыбается, терпеливо подсказывает Лёве, как лучше нарисовать защитника; как может, вдохновляет его. Нельзя давить. Нужно найти золотую середину — его нежелания и нашего желания. Дело не в результате в виде какого-то рисунка, дело в преодолении, в смелости, в движении вперёд. Мне надо уговорить Лёву не бояться пробовать, вдохновить его быть с нами вместе и заодно, а не одному и против всех. «Слушай, Лёва, есть другое задание. Чтобы защитникам было, где работать и тренироваться, можно нарисовать что-то вроде здания милиции. Они туда приходят на работу каждый день в восемь утра. Там у защитников и склад с оружием, и столовая, и физкультурный зал. Смотри, можно придумать и нарисовать, как выглядит это здание снаружи. И в каком месте города оно стоит. В смысле Человекограда».
Лёва нехотя соглашается, мы крепим новый лист бумаги. Лёва быстро и небрежно начинает рисовать: «Это будут такие башни. Две башни. Это замок, видишь? Ему ещё нужны окна и ворота». Я вижу, что Лёва действительно нарисовал две отдельно стоящие друг от друга башни. Остановился. Смотрит куда-то в сторону. Мама Марина пытается вернуть его к нам: «Лёва, ну что ты? Давай, рисуй дальше. Что ещё нужно: ворота, окна?». «Да, мама». Опять смотрит в сторону, молчим, карандаш валяется на листе. «Я не буду рисовать. Я не умею рисовать окна». Мама Марина напоминает Лёве, что он прекрасно всё умеет, что у них есть давний надёжный способ рисовать по точкам. Видно, что уговоры не очень действуют, но Лёва всё-таки ставит несколько точек, потом опять откидывается на спинку кресла — точки уже ставит мама, напоминает-показывает, как это несложно — рисовать по точкам. Лёва хмурится, морщится, отрывисто отвечает что-то недовольным голосом. Марина начинает «подталкивать» интенсивнее.
Под напором мамы Лёва всё-таки выдыхает из себя что-то, начинает ставить точки — то грубые, то аккуратные; одни еле заметные, другие похожие на маленькие клубки шерсти. Вся башня уже размечена, Лёва соединяет точки кривыми, но уверенными линиями. Кажется, что «дело пошло вперёд», разговор становится оживлённее, все стараются поддержать начатое движение. Я напоминаю про ворота, про защитников, про предстоящую храбрую битву с болезнью. Видно, что Лёва хоть и нехотя, но работает. Он может чего-то добиться, что-то преодолеть. Но энергия на исходе, вторая башня выходит плохо — мама показывает Лёве, что окна залезают друг на друга, а линии стали совсем кривые. Лёва откидывается на спинку кресла. Лёва смотрит в сторону. Карандаш валяется на листе.
Я предлагаю начать всё с нового чистого листа. «Ещё у защитников может быть машина! Такая классная, чтобы всё умела и помогала им негодяев ловить. Они в неё запрыгивают и опа! — помчались быстро-быстро на задание, пр-р-р-р-р…». Пока рассказываю, прикрепляю новый лист, сам беру карандаш и как будто рисую на нём очертания этой чудо-машины, краем глаза поглядываю, как реагирует Лёва. Он немного оживляется, я возвращаю ему карандаш, он склоняется над листом. «А как рисуется машина? Я не умею». «Очень просто, Лёва! Чтобы понять, как что рисуется, надо просто представить, из чего это состоит. Вот, человечек, например, состоит из рук, ног, туловища, головы. Если всё это нарисовать, то получится человечек. А машина, как ты думаешь, из чего состоит? Что нужно нарисовать, чтобы получилась машина?». Лёва, конечно, хорошо знает, из чего состоит машина. Он начинает рисовать колёса. «Это машина мамы. Она ехала, и её милиционер остановил, ха-ха-ха! И штраф у мамы забрал. Милиционер на машине. У него в кармане рация обязательно. Штрафы любит очень. Милиционер на машине и мама на машине. Вот на этой. Ехала-ехала… а потом штраф сразу отдала». Так много и увлечённо Лёва сегодня ещё не рассказывал. В центре листа уже красуется короткая и высокая машина мамы, и Лёва без всяких точек рисует на кабине квадрат большого окна. Чтобы ни у кого не возникло сомнений в том, что это именно окно, он ставит внутри крест — то есть раму. Машина смешная, похожа на избушку. «Отлично, Лёва! Классная машина!» — «А как рисуется милиционер?» — «Ну, как обычно: руки, ноги, голова, туловище». — «Так?» — Лёва быстро и небрежно рисует милиционера рядом с машиной. «Ему нужен карман и в нём рация? Как рисуется рация? Я не знаю, как рисуется рация! Я не знаю, как рисуется карман! Я не умею всё это рисовать! У него там в кармане рация! Здесь на груди карман такой. Но я ничего не умею! Я ничего не умею! Я не умею рисовать! Я не умею рисовать! Я больше ничего не буду вам рисовать!»
Да, похоже, это была кульминация. Лёва падает духом и словно превращается в капризный колючий цветок. Он начинает гнусавить, бубнить, отпихивать карандаш, ныть, откидываться на спинку кресла, отворачиваться, огрызаться. И мы с Мариной перебираем инвентарь психологических ключей и отмычек в тщетной надежде продолжить движение вперёд. Чем выше поднимаешься, тем ниже падать. Ничего не помогает, запасы терпения быстро истощаются. От безысходности Марина прибегает к тяжёлой артиллерии: «Лёва, если ты не будешь пробовать, мы не будем приезжать сюда на занятия. Здесь все трудятся, стараются. Или ты будешь рисовать, или мы больше сюда не приедем». Лёва тут же берёт в руки карандаш; я удивляюсь, насколько действенен такой грубый приём. Но Лёва не рисует, он пару раз яростно чирикает по листу и опять занимает уверенную оборонительную позицию. Мне понятно, что нельзя всё время прыгать из стороны в сторону, и я решаюсь поддержать линию Марины. Но мне кажется, что поддержать надо мягче, что давлением мало что решается.
«Лёва, ты же умеешь рисовать. Ты сам видел, и мы видели. Почему ты не веришь в себя? Ты знаешь, как это важно — верить в себя? От тебя же столько зависит, на тебе такая ответственность, о-го-го какая! Вот ты, смотри, сегодня один рисунок нарисовал, потом другой. Оба не дорисовал. А ведь ты их автор. Ты их папа. Без тебя они бы не появились на свет, а теперь они вот существуют, и все могут их увидеть; и главное, что они сами теперь понимают, что они появились в этом мире и существуют. И это только благодаря тебе, твоим стараниям, твоему желанию. Они тебе так благодарны. Но ведь ты их не дорисовал, и им от этого очень грустно. Вот я вижу, что тебе грустно и трудно, а ты представь, каково им! Они-то совсем маленькие, только родились, и сразу оказывается, что недорисовыши какие-то. А почему так? Потому что ты отказался верить в себя. А ведь надо обязательно верить в себя! Это очень важно. И мама верит в тебя, и я верю в тебя, и все верят в тебя. А ты, оказывается, сам в себя не веришь». Лёва хоть и вертится, но я вижу, что внимательно слушает меня, и мне кажется, что я придумал правильный путь. «Мама права — у нас тут занятия студии. Это значит, что мы тут все трудимся и делаем мультфильмы. У всех рисунков разная судьба. Смотри, одни рисунки летят в мусорное ведро, другие рисунки вешают дома на стенку, а есть такие рисунки, которые вообще в музеи и галереи попадают. У наших рисунков судьба удивительная. Ты же знаешь, они попадают в мультфильм! Они такие счастливые. Они становятся актёрами, они снимаются в настоящем мультфильме, их увидит много-много зрителей, они войдут в историю! Такой могла быть судьба тех рисунков, над которыми ты работал сегодня. Очень важно доводить то, что начал, до конца, не бросать на полдороге. Давай, дорисуй свои замечательные рисунки, пусть они хоть домой к тебе на стенку попадут, а не в мусорное ведро. В мусорном ведре так грустно!»
Но чем выше поднимаешься, тем дольше падать. Моя история не сработала. Видно, что Лёве интересно слушать. Видно, что он готов откликнуться… но этого не происходит. Мне от этой неудачи ужасно кисло, мне не верится, что Лёва не откликнулся на мой монолог. Все занятие я старался быть таким внимательным к тому, спокойным и устойчивым, чтобы можно было на меня опереться, старался быть рядом… Это кульминация для меня. Как киногерой, который думал, что он в боевике, а оказался в драме, я понимаю, что проиграл, но надо что-то делать дальше. Выход один — пробовать и пытаться дальше, снова.
«Ну ладно, Лёва, хорошо, давай тогда работать, как взрослые. Раз у нас тут настоящая анимационная студия, значит надо честно всем работать по договору. Все взрослые всегда работают по договору. Ты нас раскусил — мы хотели схитрить, подумали, что дети ничего про договоры не знают, но раз уж ты раскрыл наш тайный план, я предлагаю тебе работать здесь по договору. Давай придумаем вместе договор. Ну, например, такой: ты работаешь на нас по субботам здесь на занятиях, а мы тебе за это даём что-нибудь, что ты очень любишь. Что ты любишь, Лёва?» — «Я люблю шоколадки». — «Ну вот, отлично, давай так и порешим: с тебя хорошая работа, а с нас в конце каждого занятия хорошая шоколадка!»
Я с интересом и надеждой смотрю Лёве в глаза. Пытаюсь разглядеть в них его самый хитрый секрет, раскрыв который, и я, и мама, и все-все-все смогут общаться с Лёвой совсем на другом уровне, легко преодолевая все препятствия и трудности диалога. И в предвкушении этого открытия, которое, как мне кажется, произойдёт спустя одно мгновение… Но Лёва оказывается неприступен. Он то смотрит на меня, то отворачивается. Карандаш валяется на листе бумаги. Так всё просто — никаких договоров.
Заканчивается это субботнее занятие. А Лёва успевает даже начать новый рисунок, опять не имеющий никакого отношения к нашему мультфильму. Он рисует большую, во весь лист, шоколадку.
16 октября 2010 года,
занятие в фонде AdVita.
