Великий комбинатор ГУЛага
Борис Солоневич
Книга «Россия в концлагере» представляет собой какой-то совершенно особый извод лагерной прозы. Потому что это — авантюрный роман, история советского Монте-Кристо (и даже трех) прежде всего. В лагере их прозвали «три мушкетера». Посадили вместе: Ивана Солоневича, его брата Бориса и сына Юрия в 1933 году за попытку перехода советской границы. В ГПУ узнали о готовящемся побеге и сняли Солоневичей с поезда Ленинград — Мурманск. А первая попытка побега была в 1932 году, но тогда они увязли в болотах («московское бюро погоды, оказалось, как, в сущности, следовало предполагать, советским бюро погоды»), четверо суток бродили в Карелии, пока не повернули обратно. Сидел он, таким образом, не совсем безвинно. Третий раз бежал из лагеря, (когда это уже каралось смертной казнью), последняя попытка оказалась удачной. То есть бежал Солоневич не столько из лагеря, сколько из Советского союза, который весь обернулся для него одним масштабным лагерем: «Когда у вас под угрозой револьвера требуют штаны — это еще терпимо. Но когда у вас под угрозой того же револьвера требуют кроме штанов, еще и энтузиазма, — жить становится вовсе невмоготу, захлестывает отвращение. Вот это отвращение толкнуло нас к финской границе».
Читатель знакомый с прозой Солженицына или Шаламова удивится сентенциям этого лагерного Монте-Кристо: «Я хочу предупредить читателя: ничем существенным лагерь от „воли“ не отличается. В лагере, если и хуже, чем на воле, то уж очень ненамного, —конечно, — для основных масс лагерников — для рабочих и крестьян. Все то, что происходит в лагере, происходит и на воле — и наоборот». По точному наблюдению Дмитрия Быкова, тюремный опыт обычно не меняет писателя, лишь верифицирует его убеждения. «Сидел, значит, знает». Достоевский и Солженицын стали там великими религиозными писателями, Фрид и Домбровский — гуманистами. Тот же Шаламов, пройдя лагерный ад, осуждал его как тотальное зло, оставаясь до последних дней сторонником советской власти, проекта как такового (письмо в журнале «Посев»). Солоневич тоже остается при своем. И «советский кабак» для него одинаков, неважно, как на него смотреть: изнутри колючей проволоки или снаружи.
Заключенные ГУЛага на строительстве Беломорканала, 1931-1933
Он, впрочем, и сам признается: «Я понял еще одну вещь, что лагеря, как такового, я еще не видел. Я не рубил дров, не копал песку, не вбивал сваи в Беломорско-Балтийскую игрушку товарища Сталина. С первых же дней мы все трое вылезли на лагерную поверхность».
Читая эти мемуары, часто ловишь себя на мысли: «Неужели так могло быть?». Но не от ужаса происходящего, а от авантюрной легкости с которой Солоневич встречает лагерные трудности. Да и шире — трудности советской реальности вообще. В голодное карточное время питался одной черной икрой и картошкой, отоваривался в «Инснабе»: «Русских в магазин не пускали вовсе. У меня же было сногсшибательное английское пальто и «неопалимая» сигара специально для особых случаев сохранившаяся. И вот я в этом густо иностранном пальто и с сигарой в зубах важно шествую мимо чекиста из паршивеньких, охраняющего этот съестной рай от голодных советских глаз. В первые визиты чекист пытался спросить у меня пропуск, я величественно запускал руку в карман и, ничего оттуда видимого не вынимая, проплывал мимо. В магазине все уже было просто. Конечно, хорошо бы купить и просто хлеба, картошка даже и при икре все же надоедает, но хлеб строго нормирован, и без книжки нельзя купить ни фунта. Ну что ж. Если нет хлеба, будем жрать честную пролетарскую икру».
Солоневич прекрасно осознает, что есть черную икру, воровать керосин для больного сына — это все виды одного и того же жульничества, которое удел рабов. Тут уже недалеко до вывернутой наизнанку формулы монарха: «Государство — это не я». С Колымы не убежишь? Еще как убежишь, говорит Солоневич. Знать бы, куда бежать. Эта проза схожа с записями Вацлава Дворжецкого, который даже в своем заключении видел одно большое приключение. И с нескрываемым восторгом писал: «Песцы ночью в ящиках с отбросами копались. Они питались пеструшками-хомячками, которые живут в тундре во мху. Вайгач! И совы белые, полярные, иногда прилетали, сидели вдали, как столбы ледяные, и тюлени в бухте жили, выныривали на свист любопытные. И берега пологие, песчаные, оставляли нетронутые человеком полоски-терраски, многолетние следы регрессии моря. На айсбергах — пепел метеоритов, а в тундре морошка, ягода волшебная, и гаги в собственном пуху выводят детенышей».
Заключенные ГУЛага на строительстве Беломорканала, 1931-1933
Солоневич, который до заключения работал инспектором по физкультуре и спорту, писал например такие брошюры как «Летний физкультурный лагерь» (1931). И в лагере ему удается неплохо устроиться. «Неужели вы думаете, что в России есть спортивная организация, в которой вас не знают? В мире есть солидарность классовая, рациональная, ну я не знаю, ну я не знаю, какая еще, но превыше спортивной солидарности нет ничего. Мы бы вас в два счета приспособили. Эх, и заживем мы тут с вами. Будем, во-первых, играть в теннис, во-вторых, купаться, в-третьих, пить водку, в-четвертых… в-четвертых, кажется, ничего». Легкость в мыслях необыкновенная! Работал в учетно-распределительной части Беломорско-Балтийского комбината, выписывал поддельные списки, пытаясь спасти людей от высылки на БАМ, пил с начальниками, находил общий язык с урками. Еще в пересылке начал строить планы побега: «Ну теперь давайте тренироваться в беге, дистанция — икс километров: Совдепия — заграница. «Что, спортсмены?», — спросил меня какой-то охранник. «Чемпион России», — кивнул я в сторону Бориса». Солоневич пересыпает свою речь английскими и немецкими словечками, фразами из Некрасова и Пушкина, и даже лагерный завскладом у него цитирует Гете.
Под конец Солоневич решил и вовсе устроить лагерную спартакиаду. И это что-то совсем уж из арсенала Остапа Бендера, сеанс одновременной игры в шахматы. Но Солоневич бежит из лагеря еще до начала игры. Она была придумана лишь для отвода глаз. Получив официальную командировку на пять дней, он выходит из лагеря с рюкзаком за плечами и… бежит за границу вместе сыном. Уже в Финляндии он воссоединяется со своим братом, Борисом. Здесь уже начинается новая, эмигрантская страница его биографии. А пока он работает грузчиком в порту Хельсинки и готовит к печати свои мемуары.
Во многих своих предсказаниях и взглядах Солоневич мог ошибаться, не ошибся только в одном: «Советская эра рано или поздно закончится. А после СССР нам будут предлагать очень многое. И все будут врать в свою лавочку. Будет много кандидатов в министры и вожди, в партийные лидеры и военные диктаторы. Будут ставленники банков и ставленники трестов — не наших. Будут ставленники одних иностранцев и ставленники других. И все будут говорить, — и прежде всего, о свободах — самая многообещающая и самая ни к чему не обязывающая тема для вранья.
Появятся, конечно, и пророки, изобретали какого-нибудь нового земного рая. В общем, будет всякое. И на всякого мудреца найдется довольно простаков, бараны имеются во всех странах мира: от самых тоталитарных до самых демократических. Постарайтесь не попасть в их число. Это не так просто, как кажется».
