Интервью
Фестивали

Теорема Гилльяма


Терри Гилльям перед премьерой Теоремы Зеро в Венеции

Терри Гилльям: Вы из Москвы?

Мария Кувшинова: Вообще из Москвы, но сейчас живу в Петербурге.

Я приезжал в Петербург, еще когда он был Ленинградом.

Что вы там делали?

В 1985-м году Британский совет привез нас с Майклом Пэлином в СССР на премьеру фильма «Бразилия». Были показы в Москве, а потом мы поехали в Ленинград. Главное различие, я заметил, в людях. В Москве все были такие угрюмые, я бы даже сказал пугающие. С ними говорить было сложно, они все время так (сжимает губы): «Мммм». А в Ленинграде было весело — там мне все отвечали. Это до сих пор так?

Более-менее. Но вы же были в Москве совсем недавно пару лет назад, со своей выставкой.

Как называется арт-галерея, которой заведует юная дама?

«Гараж».

Да. Нас водили на спектакль в Большой. Все, конечно, изменилось с середины 1980-х, столько денег, все так дорого. Как раз в то время посадили Pussy Riot.

Вообще, Москва немного похожа на антиутопический Лондон из вашей «Теоремы Зеро»: постоянные дорожные работы, недостроенные небоскребы, повсюду реклама.

Лондон в «Теореме Зеро» так выглядит, потому что мы снимали его в Бухаресте.

Москва — это что-то среднее между Лондоном и Бухарестом. Как возникла идея этого хаотичного города?

Так ведь все и выглядит на самом деле. Я поэтому не люблю большинство фантастических фильмов — в них всегда все слишком хорошо продумано, все работает. А так не бывает. Меня спрашивают, почему у меня такие несовместимые технологии? Так ведь они же сочетаются и в реальности: что-то совсем новое с тем, что придумано в XIX веке. Мир вообще — не очень продуманный проект.

XX был веком утопий и антиутопий, а что стало с проектом будущего в XXI веке?

Мне бы не хотелось, чтобы «Теорему» считали антиутопией. Люди там в основном счастливы, они улыбаются. Ходят по магазинам, никто не пытается взглянуть на картину в целом. Я много думаю о России и о том, как работают современные демократии. Они слишком сильно зависят от избирателей и не делают ничего, что может отнять у них голоса. Альтернатива им — мистер Путин, который делает, что хочет, и ведет очень интересную игру. Он вытворяет шокирующие вещи: посадить Pussy Riot в тюрьму — пожалуйста. Или — вот у нас Зимняя Олимпиада, ну, давайте их отпустим. Поэтому его у вас и любят: всему миру он показывает, что с Россией лучше не шутить. Так странно: в современной Европе человек правит, как старомодный царь.

Люди любят стабильность и деньги, которые мы получаем от продажи нефти.

Я ездил в Москве на блошиный рынок, и мне не показалось, что людям, которые там продавали свои пожитки, перепадают эти деньги. Кажется, что мир в целом медленно сползает к катастрофе. Хотя, может, я ошибаюсь.

Судя по «Теореме», вы весьма скептически смотрите на современную цивилизацию.

Да все как всегда: есть свои плюсы и минусы. Возьмем интернет: потенциально отличное изобретение, но большая его часть — чистый идиотизм. Я ненавижу Twitter, саму его идею. Люди перестали испытывать эмоции в реальности. Приходят на концерт, первая песня еще не зазвучала, а они уже твитят. Послушай песню-то. Но нет, надо же обозначить себя, как объект, присутствующий на концерте. Я-я-я. (Хихикает.) Возвращаясь к «Теореме Зеро». В фильме нет ответов, просто хотелось вбросить несколько идей и посмотреть, как люди на них отреагируют. Все эти мысли уже были в сценарии, который попал ко мне лет шесть назад. Его автор, Пэт Рашин, он смотрел все мои фильмы, так что в некотором смысле «Теорема» — это компендиум. Я все время думал о Бергмане и его картине «Фанни и Александр». Это тоже его компендиум. Так что «Теорема Зеро» — мой «Фанни и Александр». В итоге структуру, которая была в сценарии, пришлось изменить. Посмотрев первый монтаж (это всегда очень болезненно), я понял, что снял худший фильм в своей жизни. После этого началась настоящая работа по перекраиванию «Теоремы». Вопросы остались, а ответы вы сами придумаете, мне не интересно.

А вы не видели, только что опубликовали исследование Принстонского университета, суть которого в том, что Facebook, и другие социальные сети — это ментальный вирус, которым человечество скоро переболеет и обретет иммунитет к специфическим аттракторам социальных сетей. Через двадцать лет про facebook будут вспоминать, как сейчас вспоминают в «испанку» в 1919 году.

То, что должно было объединять, привело к атомизации, все расселись по своим ячейкам, я-я-я. Я тоже живу в своем компьютере. Знаю, какой это наркотик: время проваливается в никуда. Отвечаю на письма, иду по ссылке, потом еще по одной, они цепляются друг за друга, утаскивая меня в сеть. Но все же я стараюсь использовать интернет для работы, а не для того, чтобы доказывать самому себе, что существую. Сеть укрывает нас от реального мира, в котором слишком многое причиняет боль. Мой сын, когда был маленьким, увлекался скейтбордом, но в основном при помощи компьютерных симуляторов. Похоже, он был уверен, что умеет кататься, как бог, но он не умел. Я говорил: «Не забывай, что скейтборда не бывает без шрамов». Кровь — это реальность, остальное фантазии. В фантазиях, разумеется, нет ничего плохого, особенно в юности. Но когда взрослые ведут себя, как подростки, быть беде.

Может быть, новые поколения унаследуют приобретенный иммунитет и будут ближе к реальности?

Или нет. Может быть, человеческое в них окончательно умрет, и они превратятся в чистые твиты. Меня завораживает идея виртуальных отношений, во время которых любой может представиться двухметровым блондином или красоткой. Я бы почитал исследование, сколько людей разворачиваются и уходят при попытке первого свидания в реальном мире, когда они видят, что их корреспондент на самом деле уродливый толстяк. Когда ожидания высоки, масштаб разочарования совсем другой, подобного не бывает, когда строишь отношения в реальном мире. Знаю только одно: я страстно хочу отключиться, потому что я знаю, что подсажен. К счастью, у меня есть жена и дети, они приходят, отвлекают меня. Это возвращает к реальности. Существует потребность в одиночестве, в осознании себя как замкнутой системы. Но как ты поймешь, кто ты, если все время твитишь и из человека превращается в информационный хаб. Энди Уорхол говорил про 15 минут славы, а оказалось, что речь о 15 килобайтах. Есть еще такой фактор, как давление твоего круга — человек обязан делать то, что делают его близкие. Да fuck you — я тот, кто я есть.

Странно, что вы вообще говорите об этом. 15 килобайт в основном нужны людям, которые не занимаются творчеством, у которого нет другого уровня публичного признания. Существование художника доказывают его работы.

Ну, я скорее зависим от интернета, чем от социальных сетей. Я про них знаю, наблюдаю за своими детьми. У меня есть страница на facebook, но я ее использую в основном для продвижения своих работ и просто, чтобы народ повеселить. Завел пару лет назад, там четверть миллиона подписчиков, что не так уж плохо. Не Пол Маккартни, конечно, но тоже ничего. Мне там пишут, но я никогда не отвечаю. Читаю комментарии и иногда получаю огромное удовольствие — некоторые ужасно смешные, — но коммуницировать не хочу.

Недавно вы у себя на странице опубликовали новые эскизы к «Дон Кихоту».

Мы начали работу над фильмом. Опять. У меня появился новый продюсер — парень из Испании, ему 29 лет. Он умник, очень энергичный. Или гений, или мошенник. Клянется, что до 1 октября приступим. Денег пока нет. Я в Москве встречался, кстати, с господином, который получил франшизу от HBO. Финансировать кино очень сложно. Студии — большие корпорации, а вне корпораций деньги на кино дают самые разные типы. Иногда это гангстеры. Маленькие дистрибьюторы не могут конкурировать с Голливудом, который тратит миллионы на продвижение. В СССР была бюрократическая цензура, фильмы лежали на полках и про них ходили легенды, что это, мол, потрясающие запрещенные шедевры. Но потом выяснилось, что шедевров мало, а запрещали по идиотским причинам. Настоящая цензура — это цензура свободного рынка. В Америке почти невозможно снять картину, если у тебя в запасе только отличная идея. Проект должен быть ярким, цветистым, никому не причинять беспокойства, и тогда, может быть…

Есть еще один способ получить бюджет — привлечь в проект голливудскую звезду.

Пять лет назад мы пытались запустить «Теорему Зеро», заявленный бюджет был $20 млн. В итоге сняли за восемь с половиной, и то только потому, что у нас был Кристоф Вальц. Его в тот момент как раз можно было обналичить. Только что прошли «Бесславные ублюдки», и «Джанго» был на подходе. Мы познакомились за несколько лет до этого на вручении премию BAFTA, и он сказал: «Мы должны поработать вместе!». Не я привлек деньги, мое коммерческое преимущество заключалось в том, что я мог заполучить Кристофа Вальца. Вообще, он прекрасный актер, его герой в «Теореме», Коэн Лет, все время на экране. Нужен был кто-то, кто вытянет такой объем. Но даже с его появлением паника у продюсера не закончилась. Он расслабился только тогда, когда я вписал Мэтта Деймона. В остальном — на меня работали друзья, просто выручили по-товарищески, ничего на этом не заработав. Настоящее партизанское кино. Я, хоть и снял несколько очень успешных картин, иногда чувствую себя дебютантом. Прежние заслуги больше ничего не стоят.


Деймон очень странный в «Теореме» — пожилой, седой.

Я хотел, чтобы он походил на Отто фон Бисмарка. Старинная прусская прическа.

Вы на пленку снимали или на цифру?

На пленку. Немногие знают, но это первый «фул-фрейм полувиниловый» фильм. Там такие пропорции кадра, что его можно смотреть и на киноэкране, и на айфоне — увидите одно и то же. Фул-фрейм — это потому что вы видите то же, что видит камера. Обычно есть рамка, отступ от границы кадра. Мы снимали, как есть — так делали во времена немого кино. «Полувинил», потому что винил аналоговый, но у нас было несколько компьютерных кадров, а врать я не могу.

Как вы к цифре вообще относитесь?

Я не против, но пленка все еще дает лучшее качество. Она несет больше информации. Когда на съемках совершаешь ошибки (а ты их всегда совершаешь, особенно, если снимаешь быстро), на пленке их проще исправить. У нас в одной сцене оператор плохо поставил свет. Проявили — белое пятно, как будто ничего не отобразилось. Если бы это была цифра, ничего поправить было бы нельзя, но из пленки мы кое-что вытянули. Она нас спасла.

Нам повезло — мы оказались на перепутье: пленка как раз начала массово выходить из оборота, поэтому лаборатория дала нам большую скидку. Сняли практически по цене цифры. Но теперь граница уже пройдена, лаборатории закрываются повсеместно. Вообще, новые технологии прекрасны. В «Теореме» есть несколько диалогов, записанных на айфон. Кристоф был где-то в Берлине, а мы решили поменять пару реплик. Я отправил ему текст по e-mail, он наговорил монолог в свой телефон и послал мне файл. То же было с Мелани Тьерри — она сидела на юге Франции и тоже прислала файл по почте. Фантастика! Если ты не помешан на чистоте, новые технологии позволяют делать потрясающие вещи почти бесплатно. Еще у нас были GoPro: просто решил на них поснимать, и это нас тоже очень выручило. Одна из камер следит за зрителями с распятия (она находится на том месте, где у Христа должна быть голова — прим. ред.), как раз в то время случился скандал со Сноуденом — выходит, мы угадали.

Вы можете объяснить, почему героя «Теоремы» зовут Коэн Лет (Qohen Leth)? У нас многие подумали, что это от слова «коэн», еврейский священник-мудрец.

Многие увидели в этом намек на то, что он еврей. Это скорее от слова «кворум». Знаете, это когда все собираются, чтобы что-то решить. Но буква пропущена, а он один.

У вас вообще много планов сейчас — «Дон Кихот», театр…

Да, в этом году постановка оперы в Лондоне, потом эта история с воссоединением «Монти Пайтон», потом «Дон Кихот». Может быть, это мой последний год на этой земле.


Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: