Канны-2022 — «Естественная история разрушения» Сергея Лозницы
Продолжаем рассказывать о фильмах Каннского кинофестиваля. На очереди новая хроникальная работа Сергея Лозницы, рассказ о бомбардировках немецких городов авиацией союзников во время Второй мировой. О Зебальде, памяти и способности говорить пишет Вероника Хлебникова.
В сентябре 2018 года я была на борту британского «Ланкастера», бомбившего Берлин в сентябре 1943-го. Летели сквозь зенитное сито. Снизу из тьмы наплывали сполохи бледного пламени, в наушниках ревели моторы и ветер, кратко переговаривался экипаж: «Look at that fire! Oh boy!».
Ночной полет мог совершить любой из посетителей павильона VR на венецианской биеннале. Дэвид Уилан воссоздал в виртуальной реальности репортаж военкора BBC Уинфорда Вон-Томаса, первую в истории съемку с самолета во время боя. В новом монтажном фильме Сергея Лозницы об уничтожении союзниками немецких городов во Второй мировой кто-то крепит кинокамеру к кабине экипажа. Возможно, Вон-Томас. В сборнике эссе Винфрида Георга Зебальда, вдохновившем появление одноименного фильма Лозницы, приведены слова из того репортажа: «Сейчас прямо впереди мрак и Германия».
Фильм смонтирован преимущественно из материалов британских и немецких архивов; съемок с воздуха много, включая воздушные атаки и гирлянды бомб, фугасных и зажигательных, удаляющихся к невидимой земле, — одно из самых нестерпимых и парализующих зрелищ. Но большей частью фильм держится земли, крещеной тенями бомбардировщиков союзников и Люфтваффе. Это сторона жертв, где абстрактные контуры городов под крылом самолета становятся плотью и кровью. Великий Фуртвенглер дает концерт, исполняют Вагнера, не героического — «Нюрнбергских мейстерзингеров». Речь Черчилля, похожая на приговор, связывает предшествующие панорамы авиазаводов и ангаров — производства организованной смерти, которая сейчас выглядит просто технологией. Тень дирижабля, похожая на сигару Черчилля, плывет в черно-белом кадре.
Это сторона жертв, где абстрактные контуры городов под крылом самолета становятся плотью и кровью.
Внизу страна-утопия, страна Шлараффия, гуси-лебеди, мирные стада, идиллические пастухи, сельская рекреация, городские ресторации, девы и памятники. Все это доживает свой последний час. Город Пфорцхайм во время единственного воздушного налета потеряет почти треть своих 60 000 жителей.
Мы не сыщем следов старого мира, сверзившись с небес, где, согласно хроникам Зебальда и Лозницы, проходит зыбкая черта между справедливым возмездием и военным преступлением, позже обретшая определенность в Хиросиме и Нагасаки.
Зебальд приводит статистику, согласно которой королевские военно-воздушные силы Великобритании совершили 400 000 вылетов. Он пишет, что вражескую территорию опустошал миллион тонн бомб, «что из 131 города, подвергшегося однократной или неоднократным бомбардировкам, некоторые были почти полностью разрушены», что «в Германии жертвами воздушной войны стали около 600 000 гражданских лиц, что были уничтожены три с половиной миллиона жилищ, что в конце войны семь с половиной миллионов человек не имели крова», что «на каждого жителя Кельна приходилось 31,4 м³, а на каждого жителя Дрездена — 42,8 м³ строительных обломков», но «что это означало на самом деле, мы не знаем».
Как мамка, заспавшая ребенка, города накроют своих обывателей.
Я все еще помню гигантский пустырь на месте нынешней Потсдамер-плац, где теперь размещается фестивальный центр Берлинского кинофестиваля, и как долго зарастали раны Берлина. В центре Европы снова зияет адская дыра, гибнет гражданское население, вместо вместо ковровых авиабомбардировок — ракетные обстрелы. Страна, где я живу, в чьей земле лежат мои родные, стирает с лица земли страну, где родилась мама, где прабабушка тщетно бежала из Изюма от немецкой оккупации.
Что значит быть стертым с лица земли, наглядно показано в фильме Лозницы, автора, ставшего для меня определяющим прежде его «Донбасса» и «Дня победы», «Процесса» и «Государственных похорон», «Аустерлица», каждый из которых соединяет кино и антропологию. Когда я думаю о том, как моя страна дошла до февраля 2022 года, то вспоминаю спящих Лозницы, непробудный, тяжелый, будто физически осязаемый сон в безымянном зале ожидания его «Полустанка» 2000 года.
Быть стертым с лица земли означает бездушную риторику. Мы услышим ее с обеих сторон — вот, например, улыбчивый фельдмаршал Монтгомери в узнаваемом берете. Это означает выжженную землю, тотальные руины, потоки беженцев, нескончаемые ряды обезображенных и обугленных тел гражданских, разложенных для опознания, среди них — искалеченные детские трупы. Это означает атрофию памяти, агонию языка и культуры.
Зебальд и Лозница помогают помнить и говорить.
Там, где прежде были оживленные улицы, возможно, под липами, брошены вещи, потерявшие смысл, белеет оставленный местным доктором Фаустом скелет. Стертые с лица земли города дымятся и тлеют. Мы снова поднимемся в воздух, чтобы облететь их обожженные скелеты — Гамбург, Дрезден, Кельн, Любек — особенно хрупкие на просвет в цветных кадрах, где небо безоблачно-голубое. Их кости обнажились, а каменная и кирпичная плоть запеклась, погребая живущих. Как мамка, заспавшая ребенка, города накроют своих обывателей. Самая короткая и душераздирающая смысловая последовательность в фильме — надписи, знаки «мы живы», оставленные теми, кто спасся, и теми, кто искал своих на развалинах. Цепочки женщин, передают друг другу ведра щебня, разгребая исполинскую гору завалов.
Фильм берет у текста немецкого писателя только название. Цитат не будет, все решается в монтаже. Единственный комментарий к изображению — невербальный, мелодия Кристиана Фербека, добавленная к виртуозной звуковой сборке Владимира Головницкого, постоянного соавтора Лозницы.
Как и у Зебальда, это противостояние не только безъязыкому, недосказанному или не проговариваемому, но также и общим местам, словесным клише, речевому вытеснению ужаса. Из тени муторного бессилия перед свершившейся катастрофой Зебальду казалось невозможным выбраться, хотя родился он лишь в 1944 году и не был причастен к событиям войны. Эта отвратительная тень теперь нависает над моими соотечественниками. Она стирает наши дни, память, совесть, язык. Но Зебальд и Лозница помогают помнить и говорить. Мы можем опереться на их искусство.
