«Вечное возвращение». Критика о фильме
Кира Муратова — заложница своего уникального дарования, и каждый ее фильм рождает неминуемое дежавю: очевидно, что ничего столь же свободного и самобытного в истории кино не было и не будет, — но не менее очевидно, что именно поэтому не существует инстанций (прокатчики, фестивальные отборщики и жюри, директора кинотеатральных сетей, широкая публика), способных оценить это чудо по достоинству. Противоречие между колоссальным талантом и его неприменимостью в подлых условиях сегодняшнего рынка столь же неразрешимо, как дилемма бедолаги в шляпе.
Антон Долин, Openspace. ru
Вечный камбэк постоянно меняющего внешность командировочного, разумеется, совсем не бессмыслен: это на редкость точная иллюстрация того однообразного бытового инферно, которым представляется жизнь после того, как ты ее разлю- бил. Фирменное муратовское повторение, долгое эхо, когда-то бывшее способом впустить в картину многоголосье статистов-ти- пажей, превратилось из полифонии в долбежку. Тюк-тюк-тюк — по персонажам, по головам зрителей. Человек — когда-то бес- конечно трогательный и беззащитный в своей косноязычной нелепости — окончательно изгнан из кино Муратовой, теперь оно — чистое фрик-шоу, трансляция вечного отвращения. Поэтика Муратовой сегодня мало отличается от поэтики Дианы Ар- бус. Очарование, граничащее со скукой, равенство всех людей в их нелепом несчастье, которое, в общем, и не имеет никакого значения. Сьюзен Зонтаг приравнивала Арбус к Уорхолу, и в «Вечном возвращении»
12 тоже сквозит холодное и спасительное уорхоловское «И что с того?», универсальный ответ на любой экзистенциальный вопрос. Люди, как банки томатного супа, различаются лишь характером разрывов и царапин на этикетке. Юра или Олег, Олег или Юра, Люся или Людочка, уйти или остаться, этот фильм или следующий, какая разница?
Василий Корецкий, Colta. ru
Квартира во всех ее вариантах — комната из пьесы Жан-Поля Сартра «За закрытыми дверями», но с поправкой на то, что другие — это, конечно, ад, только не надо принимать этот факт за трагедию. Другие — это смешно. Традиционный нарратив любовной истории — это смешно. Пафосный символизм и надутые щеки артхауса — это смешно.
И даже терзания автора, которому проще умереть, чем искать деньги на фильм у сахарозаводчиков, — это тоже смешно.
В этом смехе нет злобы, слухи о мизантропии режиссера сильно преувеличены. Другие — это мы: не бывает исключительных ситуаций, но каждый человек уникален своими повадками, жестами, реакциями, ролями. За одними и теми же словами — бесконечность комбинаций, коротких встреч, каждая из которых — неповторимое, хоть и вечно повторяющееся событие.
Владимир Лященко, Газета. ru
При таком количестве нюансов слово «фарс» кажется неуместным. Но, как ни странно, уместным будет слово «жизнь», прорастающее сквозь весь этот хитроумно выстроенный частокол условностей и остранений. То есть про людей, конечно, все понятно, они банальны, нелепы и склонны загонять себя в одни и те же анекдотические тупики (тут Кире Георгиевне Муратовой, как правило, однообразно указывают
на мизантропию). А с другой стороны, даже в простейшем из этих тупиков содержится миллион возможностей, в комически ничтожный зазор между неизвестными нам Людой и Люсей умещается целая галактика различий, в которую настырный, но мерцательный командировочный (Олег или Юра?) рискует ухнуть навсегда. И от этой карнавальной манифестации великого разнообразия (искусства или жизни, неваж- но) захватывает дух. Оказывается, можно не только бесконечно смотреть на воду и огонь, но и пересказывать анекдот про то, как вернулся муж в командировку.
Олег Зинцов, Ведомости
Движение этого фильма напоминает ритм «Болеро» Равеля. Вроде Муратова настаи- вает на одной ноте, вроде в каждом эпи- зоде «трещит» одна и та же пластинка. Вариативность нот — актерских бенефисов в одном, по-разному декорированном ин- терьере, загаженном ремонтом, украшенном ковром с оленями или балетной пачкой, привязанной к потолку, заставленном банками с вареньем, очищенном от бытовых перегрузок, но и с неизменной картиной «Привидение в кресле», — создает внутреннее крещендо фильма. Все участники кинопроб — тоже «привидения», тени на экране, без которых жить было бы гораздо несноснее, причем не только ре- жиссерам, продюсерам, инвесторам.
Зара Абдуллаева, Искусство кино
Всей своей интонацией, как обычно, очень скептической по отношению к человеческим демонстративным эмоциональным порывам, Кира Муратова дает понять, что особой разницы между Юрой и Олегом, как между Людой и Люсей, нет. В общем-то, все, что происходит между людьми, сводится к попыткам внести минимальное разнообразие в один и тот же предложен- ный кем-то свыше ассортимент и репертуар, поиграть в какие-то ролевые игры — но это тоже довольно ограниченный инструментарий. Можно по-разному выглядеть, по-разному одеться, по-разному обставить квартиру, и в чисто изобразительном плане черно-белое «Вечное возвращение» развлекает и ласкает глаз невероятным разнообразием фактур, узоров, деталей интерьера, предметов обихода, украшающих квартиры персонажей. <…> Но за всем этим внешним калейдоскопом возможностей и вариантов всегда будет скрываться жесткий детерминизм схемы, в которой одному человеку что-то надо от другого, а тот ему всеми силами сопротивляется, и на противодействии этих разнонаправленных энергий вертится весь мир.
Лидия Маслова, Ъ-Weekend
Памфлет, или, скорее, гротеск о горестной природе кинотворчества, зависимого от тысяч банальных обстоятельств, Муратова насыщает моментами убииственного абсурда. Но кроме этого в фильме много пронзительной меланхолии, она идет от ностальгических мелодий Петра Лещенко и старых записей Земфиры, исполняющей «Песенку герцога» Верди о склонной к измене красавице: она несколько раз врывается в картину, словно заело старую пластинку. Апофеозом же меланхолии становится возлежание героини Ренаты Литвиновой на тигрового окраса мещанской подушке: красота, раздавленная пошлостью. Или торжествующая над ней. Так Кира Муратова ставит восклицательный знак в своем сложносочиненном предложении со многими затейливыми придаточными.
Андрей Плахов, Ъ-Власть