Константин Бронзит: «Я был молодой и глупый»
Специально для нового номера «Сеанса» Екатерина Уварова сходила в гости на студию «Мельница», где поговорила с одним из главных ее авторов — режиссером Константином Бронзитом.
СЕАНС – 88
Как проходит ваш обычный день на «Мельнице»?
Точно так же, как у любого аниматора: я сижу за столом, пялюсь в монитор, шевелю цифровым карандашиком и стучу по клавиатуре. Во все времена, начиная с ручного производства до смены его на современные компьютерные технологии, наша работа была сидячей. А когда человек сидит за компьютером, непонятно, что он делает: рисует мультфильм, пишет книгу, раскладывает пасьянс или делает бухгалтерский отчет. Сегодня все люди, сидящие за компьютерами, стали похожи друг на друга.
Зачем тогда нужна работа на студии? Можно работать в одиночку?
В принципе в одиночку, сидя на кухне, слепить или нарисовать мультфильм можно. Сегодня уже многие так и делают. Но если задуман масштабный проект, который требует соответствующего художественного воплощения, то нужны ресурсы – продюсеры, которые найдут бюджет, и люди многих разных профессий. То есть нужна студия. Под крышей студии можно все сделать быстрее и лучше, чем сидя дома. При этом сам фильм рождается даже не в кабинете, а, как это происходит у любого режиссера, в моей голове. И не важно, что я придумываю – большой зрительский фильм про Лунтика или авторскую короткометражку «Мы не можем жить без космоса» – в этот момент голова, перемещаемая телом, может находиться где угодно.
В вашей биографии было время, когда вы работали во Франции. Чем та работа отличалась от вашей работы здесь? И где лучше работать?
Работать лучше здесь, потому что здесь больше уверенности, что тебя правильно поймут. Мультипликация, как и любое кино – это большое производство. Есть множество нюансов, которые приходится доносить до всей команды, и часто до каждого специалиста в отдельности. В любом производстве, связанном с многозадачностью, работает много людей, и легче добиваться от них результата, общаясь на родном языке.
Обычные люди — На студии «Мельница»
Кроме того, на Западе меня страшно раздражала стопроцентная верность режиму: наступило шесть часов вечера — студия пустеет. Никто не будет вкалывать сверхурочно, все пойдут отдыхать. Это само по себе замечательно и правильно, но меня тоже выгоняли со студии, которую им нужно было закрыть! А состояние творческого азарта не очень поддается регламенту. Ты все время в процессе и, например, хочешь дорисовать какое-то движение до логической точки. То есть, выражаясь языком музыкантов, закончить музыкальную фразу. А тебя прерывают на полуслове и просят освободить помещение. Студии в России открыты допоздна. В этом разница.
А язык анимации в чем-то отличается?
Нет, язык тот же. В отличие от игрового кино, язык анимации основан на абстракции, на условном изображении. Все эти черточки, кружочки и квадратики сами по себе ничего не означают, это зритель проделывает сложную внутреннюю работу и чувственно складывает их у себя в голове в образы. Игровое кино, как ни крути, основано на фиксации реальности и не требует от зрителя подобной работы. Иными словами, смотреть обычное игровое кино зрителю проще, чем анимацию. К тому же в мультипликации такое разнообразие технологий, что зритель с непривычки может утонуть. Но если зритель разбирается в анимации в принципе, любит ее и умеет ее смотреть, тогда совершенно неважно, в какой части света он живет, он всегда с любым фильмом найдет «общий язык».
Фильм не может быть лучше самого автора
«Мельница» издалека кажется огромной корпорацией, фабрикой по производству сказок. Но вблизи, когда оказываешься у вас в гостях, все выглядит довольно прозаично. Я знаю, вы не очень любите слово «вдохновение», но все-таки… Что помогает и что мешает работе? Что на нее влияет?
Ответ на этот вопрос я однажды прочитал в интервью Романа Поланского. Он сказал так: «Любому художнику необходима страсть к тому, что он делает. Страсть, как талант – либо она есть, либо ее нет, ничто великое без нее не рождается. Когда вы задумываете и начинаете делать свой фильм — весь мир против вас. Продюсер стремится истратить как можно меньше денег, актер — навязать свое видение персонажа; а режиссер, как локомотив, пыхтит, но тащит всех за собой, подчиняя собственному видению. Откуда берутся силы? — Из страсти». Лучше уже не скажешь.
Какая часть работы увлекает вас сильнее всего?
Сходу хочется сказать, что никакая. Слово «увлечение» опять не из моего лексикона. Любая работа страшно выматывает и отбирает жизненные ресурсы. Окунувшись в работу со страстью, ты платишь за это своей жизнью. Простите за патетику. А самый утешительный из всех этапов, наверно, когда ты делаешь последние штрихи — в звуке, или в монтаже. Когда шлифуешь и понимаешь, какой страшный путь остался позади.
В одном своем интервью вы сказали: «В искусстве ты интересен тогда, когда решаешь свои личные задачи, задачи своей жизни». Как личные задачи вы решали, придумывая «Богатырей»?
Я делал «Алёшу Поповича» двадцать лет назад. Кстати, в этом году у этого фильма, практически открывшего дорогу в новую эпоху российской анимации, юбилей. А эта фраза была сказана гораздо позже. Слишком я был молодой и глупый, чтобы дорасти до таких мыслей. Буквально взять и применить эту формулу для работы нельзя. Это фигура речи. Но в любом случае, как сказал Юрий Норштейн, фильм не может быть лучше самого автора.
Что это значит?
Какой ты человек, такое у тебя и искусство. Не важно, пишешь ты роман, или снимаешь кино. У каждого человека есть свой потолок развития, которого он достиг в текущий момент жизни, и, как бы он ни старался, он не может прыгнуть выше этого потолка. Чтобы прыгнуть выше, нужно сначала заняться потолком и попытаться его приподнять. Это метафора, означающая, что, прежде всего, нужно заниматься взращиванием своей личности. Я периодически с ужасом ощущаю, как мы все озабочены именно своим искусством и совсем не смотрим внутрь себя. Потому что это занятие нам кажется скучным и непродуктивным. Мы не ощущаем очевидной связи, что, когда мы предъявляем миру свое искусство, мы предъявляем миру себя. Поэтому я все время напоминаю коллегам и себе прежде всего: ребята, не торопитесь рассказывать миру слишком много о себе. Картина может оказаться неприглядной. Наши фильмы — это наше лицо. Иногда пауза не менее ценна, чем действие. Кстати, в кино точно также.
Ну так можно вообще ничем не заниматься, только работать над собой.
В этой фразе звучит ирония, но это единственно правильный вывод. Мир, по большому счету, не нуждается в наших произведениях. Он без них жил и точно проживет дальше. Это только иллюзия, что мир ждет нашего мультика, фильма, романа. Амбициозная, тщеславная иллюзия. Я бы посоветовал всем нам – и себе в первую очередь – регулярно задаваться вопросом, стоит ли засорять эфир своим искусством. Я сам пока на полпути к тому, чтобы применить это к своей жизни. То есть умом я эту мысль уже понимаю, но реализовать в полной мере пока не могу. Замечательно высказался на эту тему наш великий академик Дмитрий Лихачёв: «Интеллигентность (культура) – в умении уважительно спорить, вести себя скромно за столом, в умении незаметно (именно незаметно) помочь другому, беречь природу, не мусорить вокруг себя — не мусорить окурками или руганью, а также дурными идеями – это тоже мусор, и еще какой!» Смысл жизни человека не в том, чтобы регулярно выдавливать из себя, как из тюбика, произведения искусства.
Кинематограф бесконечно эксплуатирует природу человека
А если по-другому не получается?
Такое вполне может быть. Но тогда точно не стоит упрекать мир в том, что он не переполнен к тебе благодарностью. Лучше задуматься и попробовать ответить себе на простой вопрос – зачем я это делаю? Не являюсь ли я заложником низменных человеческих страстей: амбиций, честолюбия, тщеславия. Такой жизнью живет подавляющее число творцов. Профессия режиссера вообще одна из самых амбициозных. Режиссеры никогда не работают в стол. Роман, картину, партитуру можно спрятать, или даже сжечь. И ты никого этим не подведешь хотя бы потому, что на них потрачены только твои личные ресурсы. Но с кино всё иначе – тратятся не только свои силы и время, но также силы и время большого количества людей, то есть тратятся деньги. Я не знаю прецедентов, чтобы кино осталось в столе или легло на полку по прихоти автора. Оно всегда делается для того, чтобы как можно быстрее предстать перед зрителем.
А вы работаете прежде всего для кого: для себя или для зрителей?
Я занимаюсь анимацией, потому что у меня есть страсть. И мне нужно испепелить ее в себе. Что-то вроде терапии. Я занимаюсь самолечением.
Почему вы выбрали анимацию? Потому что она дает вам свободу? Больше инструментов, больше возможностей…
Новые времена Константина Бронзита
Анимацию я не выбирал. Когда оказался погруженным в нее с головой, понял, что меня назначили где-то свыше. Свободы никакой не ощущаю. Я бы не приписывал анимации какие-то сверхвозможности, сверхсвойства, которые недоступны другим видам искусства. У всех свои собственные выразительные средства. Музыка и литература работают на своих слоях, недоступных мультипликации. Если бы я выстраивал свою иерархию искусств, то поставил бы выше всего музыку. Кстати, Курт Воннегут хотел, чтобы на его надгробии было написано: «Необходимым и достаточным доказательством существования Бога есть музыка». Он, писатель, тоже ставил ее на первое место.
Кинематограф в этой иерархии для меня окажется где-то внизу. Мы, кинематографисты, занимаемся хренью. Хотя эта хрень, конечно, несмотря на свою вульгарность, очень влияет на умы. Я, может быть, не прав, но меня все время не покидает ощущение, что Тарковский переоценивал кино как вид искусства. Кинематограф бесконечно эксплуатирует природу человека. И нет в нем никакой свободы, потому что какая-никакая, но теория кино примерно обрисовала нам, как это лучше всего делать. Но это не отменяет вопросов к автору: чего ради ты делаешь кино? Какие у тебя личные задачи? Зачем ты этим занимаешься? Эти вопросы настолько интимны, что далеко не каждый автор в состоянии честно ответить на них даже себе.
Как давно сформулировал Жан Бодрийяр, мы проживаем эпоху символического потребления
Тогда зачем вообще существует искусство? То есть почему оно еще существует?
Вы сами представляете, какой сложности вопрос вы задаете? Он правильный, и логично вытекает из разговора, но, чтобы на него полноценно ответить, нужно прочитать лекцию. Ок, я попробую быть кратким. Если человек направляет все силы на личностный рост, этот процесс очень сложен, бесконечен, но очень интересен, и тогда на занятия искусством у человека просто не останется ни времени, ни сил. Но, если он настоящий художник, как говорят, от Бога, он будет творить, потому что не может не творить. В нём червь какой-то сидит, и ему нужно вытравить его из себя. Но самое интересное дальше — зазор между тем, что художник в минуту остервенения сделал, и тем, что происходит со зрителем в момент взаимодействия с предметом искусства. К этому взаимодействию художник не имеет отношения. Он вообще на это уже не может никак повлиять. Он, если выжил, готовится к следующему потоку, к следующему состоянию остервенения. А искусство начинается там, где начинается взаимодействие со зрителем.
Возникает набор несложных, школярских вопросов к зрителю: зачем оно ему нужно? Что оно ему дает? И т.д. И тут, как минимум, зритель должен понимать, что искусство не существует для того, чтобы его, зрителя, ублажать и делать ему приятное, чего, кстати, часто от искусства и ждут, и откуда и возникают те самые претензии: «Ой, какую дрянь я увидел! Какую гадость я прочитал! Зачем вы нам это показываете?!» Это одно из самых распространенных заблуждений. У искусства другие задачи. Кто-то очень умный сказал, что искусство – это когда вам в душу залезли рукой и чуть-чуть потеребили там пальцами. Оно вам ничего не должно. Но если вы осмелились подойти к произведению искусства и как-то с ним взаимодействовать, будьте готовы, что оно залезет к вам в душу. Что с этим делать – не проблема искусства, а ваша личная проблема. Люди ходят по музеям для собственной галочки, по сути не понимая того, что они там видят и что с этим, собственно, делать. Как давно сформулировал Жан Бодрийяр, мы проживаем эпоху символического потребления.
Это значит, что искусство не выполняет свои задачи.
Да. По большому счету, искусство сегодня никому не нужно, потому что две-три свои задачи оно выполнило. Главной задачей искусства всегда было донесение ценностей сакральной культуры до большого количества людей, сделав так, чтобы они были не то, чтобы понятны – они все равно непонятны, – но хотя бы известны – в маленьких притчах, или больших романах а-ля «Анна Каренина», или в картинках типа «Возвращение блудного сына»… Там всегда во внутренних задачах культуры формулировались, говоря современным языком, пропаганда и промоушен очень простых, но важных так называемых этических истин и предложений человечеству.
Почему эта роль искусства закончилась? – Потому что сегодня взаимоотношения каждого из огромного количества людей с этими реалиями сакральной культуры, а именно со своим образом ирреального, мистического, эзотерического, божественного, а для кого-то религиозного, идет напрямую – колоссальные массы людей обсуждают все эти проблемы. Раньше их никто не обсуждал, искусство их доносило. Еще одна, условно говоря, дидактическая задача искусства в эпоху постмодернизма также утратила свое значение. Ушла и роль высокого ремесла – умением рисовать сегодня никого не удивишь. Тем более, что все это тоже перестало волновать публику, потому что она не в состоянии отделить высокое искусство от простого техничного владения материалом.
Искусство давно стало не более, чем престижным ритуалом, на который нужно специально отвести время
Например, в Эрмитаже есть галерея портретов 1812 года кисти англичанина Джорджа Доу, которые как раз являются хорошим примером предъявления не более, чем обычного мастерства. Последняя задача искусства – вызвать у человека эмоциональную реакцию. Но даже тут всё довольно печально. Если раньше человек был сосредоточен на проблеме выживания и про искусство мало думал, и вдруг где-то там из окна дворца он слышал музыку, а в саду за оградой видел красивую скульптуру, потрясти его было несложно. А сегодня, в силу обилия свободного времени, он всего этого уже насмотрелся и наслушался, и момент потрясения ушел, или по крайней мере стал не таким острым, не таким переживаемым. Мы утилитарно подходим к искусству и перешли к тому самому символическому потреблению, когда сходить в музей или на концерт стало просто престижно, а то самое глубинное взаимодействие с искусством ушло на второй план.
Прекрасно вскрыл эту проблему гениальный эксперимент, проведенный 12-го января 2007 года газетой «Вашингтон Пост». Выдающийся скрипач Джошуа Белл под видом уличного музыканта появился утром в час-пик на станции метро в Вашингтоне и стал играть на одной из самых дорогих скрипок мира какие-то классические произведения. Но, разумеется, людям было наплевать, все спешили на работу. Единственными, кто его не игнорировал, были дети. Они норовили остановиться и послушать, но родители их сдергивали с места, уводя за собой. Из тысячи проходящих людей его узнала всего одна женщина. Он играл 45 минут и заработал на подачках тридцать два доллара с мелочью. При этом билеты на его концерт, проведенный за два дня до этого в Бостоне, в среднем стоили по 100 долларов.
Одна из проблем, которую вскрыл этот социальный эксперимент была той, что картина, не обрамленная красивой рамой, сегодня никому не нужна. Искусство давно стало не более, чем престижным ритуалом, на который нужно специально отвести время и обязательно заплатить за это кругленькую сумму. Мы пришли к тому, что красота уже не может преодолеть повседневность, и времени на прекрасное у нас нет. И тут нам всем есть, над чем задуматься…
Читайте также
-
«Либо сказка, либо 1990-e»
-
«Это не загадка, это масштаб личности» — Алла Демидова об Иннокентии Смоктуновском
-
Появление героя — Разговор с Бакуром Бакурадзе
-
Анна Старобинец: «Территория сказки — это территория смерти»
-
Абсолютно живая картина — Наум Клейман о «Стачке»
-
Субъективный универсум — «Мистическiй Кино-Петербургъ» на «Ленфильме»