Они не внемлют, не видят, не слушают меня…


Дата
По поводу этой даты должны порезвиться. Ещё бы! День Дураков! День весёлых обманов! И угораздило же в этот день родиться великому сатирику. Нет, Гоголю не слишком повезло с датой рождения. Совпадения — логика фортуны. 1 апреля — не только смешная дата. Это — печальная, страшная, позорная дата европейской истории. Первого апреля 1933 года нацисты провели в Германии — бойкот еврейских магазинов и учреждений.
Такую развлекуху они придумали народным массам на день смеха. Побить стёкла в магазинах у жидов и выпроваживать вон глупых или «ожидовленных» арийцев, буде они рискнут обратиться к еврейскому врачу или адвокату. Это был первый набросок, проба пера для погромов ноября 1938 года.
Можно было бы и не вспоминать про это, если бы Гоголь не был первым русским писателем юмористически с шутками и прибаутками описавшим еврейский погром. «Тарас Бульба» — знаменитое это ксенофобское, протофашистское произведение, кажется, до сих пор проходят в школах России. «В Днепр их, панове! Всех потопить поганцев!» — Эти слова были сигналом. Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалобный крик раздался со всех сторон, но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе«.
Вообще, хилый, часто простужающийся, мающийся животом, писатель, в «Тарасе Бульбе» дал волю своему здоровому воображению и сублимировал всё, что только мог сублимировать: «Пожары обхватывали деревни; скот и лошади, которые не угонялись за войском, были избиваемы тут же на месте. Казалось, больше пировали они, чем совершали поход свой. (…) Избитые младенцы, обрезанные груди у женщин, содранная кожа с ног по колена у выпущенных на свободу, — словом, крупною монетою отплачивали козаки прежние долги. Прелат одного монастыря, услышав о приближении их, прислал от себя двух монахов, чтобы сказать, что они не так ведут себя, как следует; что между запорожцами и правительством стоит согласие; что они нарушают свою обязанность к королю, а с тем вместе и всякое народное право.
„Скажи епископу от меня и от всех запорожцев, — сказал кошевой, — чтобы он ничего не боялся. Это козаки ещё только эажигают и раскуривают свои трубки“
И скоро величественное аббатство обхватилось сокрушительным пламенем, и колоссальные готические окна его сурово глядели сквозь разделявшиеся волны огня. Бегущие толпы монахов, жидов, женщин вдруг омноголюдили те города, где какая-нибудь была надежда на гарнизон и городовое рушение».

В общем, национально-освободительная борьба во всём её великолепии. Причём следует учесть, что борьба эта ведётся козаками с теми, в чьих городах их сыновья получают среднее и высшее образование. Андрий и Остап приезжают на каникулы домой на хутор, а папа их в бой! Жечь город, где они учились латыни и математике.

Человек
Он был страшен. Василий Васильевич Розанов, из всех писателей России, ближе всего стоящий к ненавистному ему Гоголю, это хорошо понимал: «Никогда более страшного человека… подобия человеческого… не приходило на нашу землю». Он был нелеп. Фантастичен. «Я едва не закричал от удивления. Передо мной стоял Гоголь в следующем фантастическом костюме: вместо сапог длинные шерстяные русские чулки выше колен; вместо сюртука, сверх фланелевого камзола, бархатный спензер; шея обмотана большим разноцветным шарфом, а на голове бархатный, малиновый, шитый золотом кокошник, весьма похожий на головной убор мордовок. Гоголь писал и был углублён в своё дело, и мы очевидно ему помешали. Он долго, не зря, смотрел на нас, по выражению Жуковского, но костюмом своим нисколько не стеснялся» (С.Т. Аксаков «История моего знакомства с Гоголем»)
Уже будучи известным писателем, добивался кафедры в Университете. С помощью воспитателя цесаревича, Василия Андреевича Жуковского, был принят на работу в Университет, прочёл несколько лекций и завершил благородный труд по воспитанию российского юношества. На экзамены пришёл с перевязанной щекой, дескать, зуб болит, не могу говорить. Слушал отвечающих, кивал и соглашался с отметками, которые ставили его студентам его подчинённые. Он забивался от жизни в самый дальний угол. Он умудрился жить в 1848-49 годах в Европе и не заметить всеевропейской революции. На улицах возводились баррикады, а он описывал приключения Чичикова в провинциальной России.
Он готов был затянуть себя в кокон с головы до ног. Защититься панцирем, париком, чем угодно. «Кстати, вещи, о которых я просил тебя, ты теперь можешь прислать через Pave, он мне их привезёт в самый Рим. Помоги ему, если можешь, выбрать или заказать для меня парик. Хочу сбрить волосы — на этот раз не для того, чтобы росли волоса, но собственно для головы, не поможет ли это испарениям, а вместе с ними вдохновению испаряться быстрее. Тупеет моё вдохновение, голова часто покрыта тяжёлым облаком, который я должен беспрестанно стараться рассеивать, а между тем мне так много ещё нужно сделать. — Есть парики нового изобретения, которые приходятся на всякую голову, деланные не с железными пружинами, а с гумиалистическими» (Из письма к Данилевскому).

Всё тот же Розанов обзывал его идиотом. Не без оснований. Достаточно прочесть его задушевные «Выбранные места из переписки с друзьями», чтобы понять некоторую правоту Василия Васильевича. «Мужика не бей. Дать по рылу мужику дело не хитрое, но сумей пронять его словом». Он был на удивление пластичен. Словно перчаточная кукла, он надевался на любую руку. С украинским другом Максимовичем он был украинофилом. С Василием Жуковским — православным мистиком и российским патриотом.
Такая же пластичность поражает и в критических о нём суждениях. Он умудрился стать основателем реализма в России для Белинского и Чернышевского и тайновидцем для Мережковского. О нём писали, как о безжалостном сатирике и чуть ли не адепте чистого, словесного искусства. Разброс критических суждений вынуждает вспомнить афоризм Честертона: «Когда об одном и том же человеке, одни говорят, что он слишком высок, а другие, что слишком низок, это значит, что он нормального роста».
Когда один и тот же писатель воспринимается как мистик и реалист, как просветитель и обскурант, как зоркий наблюдатель окружающей действительности и погружённый в свой мир аутист, то это значит, что он — писатель. Писатель, как таковой, par excellence, по существу, по самой своей природе. То есть, полное, абсолютное, беспримесное чудовище. Может быть поэтому он как никто до него и после него умел начать за упокой, а кончить за здравие. Написать огромный том издевательской, злой сатиры с тем, чтобы в финале выпустить «птицу-тройку» — до этого никто не додумывался.
В апреле 1917 года Томас Манн так описывал своё впечатление от этого «нехитрого, кажись, снаряда»: «До 1917 года, до того, как в России утвердилась демократическая республика, повсюду считалось, что Россия — страна, для которой в особенности потребна политико-социальная самокритика; и впрямь, кто измерит бездны горечи и мрака, из которых вырос комизм „Мёртвых душ“! Но странно … национальная причастность великого критического писателя проявляется не целиком и не полностью в виде комизма отчаяния и безжалостной сатиры; по меньшей мере, два или три раза она проявляет себя, как нечто позитивное, интимное, как любовь; — да, религиозная любовь к матушке России вырывается более чем одически из этой книги; любовь — основа горечи и мрака, и мы прекрасно чувствуем в такие мгновения, что любовь оправдывает и освящает, да освящает кровавейшую и жесточайшую сатиру. Можно представить себе выдачу лицензий на такие чувства в Германии? Можно представить себе гимны, поднимающиеся из глубин сатирического романа немецкого писателя — гимны Германии? Невозможно. Отвращение задушит эту фантазию». Да, в общем, до Гоголя и в России-то это было представить себе трудновато. Отвращение не отвращение, но что-то бы точно задушило эту фантазию.

кадр из кинофильма Мертвые души

Рецепция
Лучший анализ творчества Гоголя был дан опосредованно, по касательной Василием Шукшиным в рассказе «Забуксовал»: «Совхозный механик Роман Звягин любил после работы полежать на самодельном диване, послушать, как сын Валерка учит уроки. Роман заставлял сына учить вслух.
— Давай, давай раскачивай барабанные перепонки — дольше влезет, — говорил отец.
(…)
Однажды Роман лежал так на диване, курил и слушал. Валерка зубрил „Русь-тройку“ из „Мёртвых душ“ (…) В уши сыпалось Валеркино: „…Дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились…“
Вдруг — с досады, что ли, со злости ли — Роман подумал: „А кого везут-то? Кони-то? Этого… Чичикова?“ Роман даже привстал в изумлении… Прошёлся по горнице. Точно, Чичикова везут. Этого хмыря везут, который мёртвые души скупал, ездил по краю. Ёлкина мать!.. Вот так троечка!»
Буксующего на этом вопросе Романа Звягина доволакивает аж до учителя литературы, Николай Степановича. Реакция учителя замечательная и, надо признать, вполне гоголевская, если не салтыков-щедринская: «Надо сказать, что за всю мою педагогическую деятельность, сколько я ни сталкивался с этим отрывком, ни разу вот так вот не подумал. И ни от кого не слышал… Вот ведь! (…) Вы сынишке-то сказали об этом?
— Нет. Ну, зачем я буду?..
— Не надо. А то… Не надо».
Очень славная сцена. Не надо бы обращать внимание на то, что в тройке едет Чичиков. Ох, не надо… Беды не оберёшься. Для Гоголя это-то и было самым важным. Павел Иванович Чичиков был его единственной надеждой. От его энергии и деловых качеств зависело превращение «Мёртвых душ» в живые. Первый том — ад. Второй — чистилище. Третий — рай. Во втором томе, в тех отрывках и обрывках, что от него остались, есть отблеск и сияньице этого дивного концентрического плана.
Прежде всего, анекдот, который рассказывает Чичиков Бетрищеву, со знаменитым не меньше, чем хрестоматийная «тройка» финалом: «Ты полюби нас чёрненькими, а беленькими нас всякий полюбит». Ну и вслед за тем слова, которыми провожает Чичикова в тюрьму честный откупщик Муразов: «Ах, Павел Иванович, Павел Иванович. Я думал о том, какой бы из вас был человек, если бы так же, и слою и терпеньем, да подвизались бы на добрый труд, имея лучшую цель. Боже мой, сколько бы вы наделали добра! (…) Павел Иванович, Павел Иванович! Не то жаль, что виноваты вы стали перед другими, а то жаль, что пред собой стали виноваты — перед богатыми силами и дарами, которые достались в удел вам. Назначенье ваше — быть великим человеком, а вы себя запропастили и сгубили».
Пал Иваныч на всём ходу, на птице-тройке, должен был просвистать сквозь ад первого тома, проволочиться сквозь чистилище второго и со свистом разорванного в клочки воздуха влететь в рай третьего. Его следовало бы полюбить «чёрненьким» в первом томе, услышать сокрушённые речи о его великих задатках во втором, чтобы, в конце концов, увидеть «беленьким» в третьем. Таков был гоголевский план, просматриваемый даже в первом, обличительном томе. План этот поразительно отдаёт кондовым соцреализмом. Недаром, Абрам Терц, автор лучшей книги о Гоголе, которую он начал писать в концлагере, а закончил во Франции, первое своё сочинение посвятил социалистическому реализму. Пал Иваныч должен был в этот реализм вкатить на полном ходу, преображённым и осиянным. Что он, собственно говоря, и сделал. Должно быть, этого развития сюжета ужаснулся Гоголь. «Чёрненького» Павла Иваныча Чичикова можно полюбить. Но «беленького» Павла Иваныча даже и представить себе нельзя. Отвращение задушит эту фантазию.

кадр из кинофильма Весна

Сиквел
Вот здесь-то и происходит удивительный поворот винта, разом меняющий всю картину. С гоголевскими персонажами хочется поиграть ещё. Дописать их приключения. Мало ли сиквелов знает литература, но гоголевские сиквелы особого рода. Они вкладываются в предложенные обстоятельства другого времени, словно там и были. В 2008 году Лев Немировский и Мариэтта Чудакова обнаружила напечатанный в 1927 году текст «Повести о том, как помирились Иван Иванович и Иван Никифорович».
Повесть в этом году будет напечатана издательством «Вита Нова» с комментариями и послесловием Чудаковой. Иван Иванович и Иван Никифорович в новых исторических условиях дожаловались друг на друга до того, что оказались в подвале Чека. Там и помирились. Дело даже не в самой повести 1927года, а в том, что гоголевские герои настолько пластичны, что вполне вписываются в любую обстановочку.
Псой Короленко — современный поэт и бард — под гитарный перезвон и дудение трубы, перекладывая матом классический текст, мелодекламирует «О, не верьте этому Невскому проспекту…», и текст живёт. Римский папа Иоанн Павел I писал Чичикову письма. Он был вполне замечательным человеком, этот папа, впервые взявший себе двойное имя, отказавшийся от носилок, тиары, пригласивший на свою интронизацию представителей разных церквей, в том числе и РПЦ. Понтификат его продолжался всего 33 дня. Он умер 28 августа 1978 года. В бытность свою венецианским патриархом в 1976 году Иоанн Павел I, тогда ещё Альбино Лучани, опубликовал сборник «Illustrissimi» («Глубокоуважаемые»): письма тем, с кем он хотел бы переписываться.
Там были письма Бернарду Клервосскому, Бонавентуре, Диккенсу, Гёте, Франциску Сальскому и …Чичикову. Так что Павел Иванович смог обаять аж римского папу. Между тем, монстр и чудовище, под стать своему создателю. «Герои мои ещё не отделились вполне от меня самого, — предупреждал Гоголь в „Авторской исповеди“, — а потому не получили настоящей самостоятельности. (…) Герои мои потому близки душе, что они из души; все мои последние сочинения — история моей собственной души. (…) Никто из моих читателей не знал того, что, смеясь над моими героями, он смеялся надо мной».
Не всегда, не всегда… Порой смех застревает в горле, как в «Записках сумасшедшего» в самом лучшем финале русской прозы за два столетия. «Боже, что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучают меня? Чего хотят они от меня бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и всё кружится передо мною. Спасите меня, возьмите меня! Дайте мне тройку быстрых как вихорь коней! Садись, мой ямщик, звени мой колокольчик, взвейтеся кони и несите меня с этого света далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звёздочка сверкает вдали; лес несётся с тёмными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой — Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына!…» Опять и снова: до такого мог додуматься только Гоголь. Несчастный Поприщин правильно понимал своё величие. Неправильно только обозначил сферу его приложения. Он вообразил себя испанским королем, а был великим поэтом.


Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: