Невозможность «проверки»
СЕАНС – 57/58
Отряд Ивана Егоровича Локоткова в германовской «Проверке на дорогах» состоит из разных приблудших людей. Герман подчеркивает его не армейский характер. В самом начале фильма во время нападения на немцев один из партизан узнает реквизированную у него корову: «Да это же моя Розка!» и устремляется за ней. Эта встреча с коровой стоит ему жизни, но смысл эпизода еще и в том, чтобы показать неопределенный статус воюющих у Локоткова людей — не солдаты, но и не крестьяне, и при этом — солдаты и местные крестьяне. В отряде немало женщин и даже детей. Есть здесь и приставшие к отряду кадровые военные, оказавшиеся в окружении. Эти попавшие в окружение солдаты и офицеры вообще составляли немалую, и наиболее эффективную часть партизан. Существенно и то, что многие из этих бывших военнослужащих примкнули к партизанам после службы в полиции, то есть прошли именно тот путь, которым шел герой фильма Лазарев. В донесении командованию некоего особиста Матвеева, например, говорилось: «…большую прослойку среди полицейских представляют бывшие командиры и рядовые Красной Армии, попавшие в окружение и осевшие в селах в качестве „зятьев“ или всевозможных специалистов, а затем — из боязни отправки в немецкий тыл или мобилизации в „добровольческие“ формирования — пошедшие служить в полицию. Большинство из них живет не под своей фамилией и ждет удобного случая для перехода на сторону партизан или через линию фронта.
Среди полицейских и „добровольцев“ партизанами проводится соответствующая агитационно-пропагандистская работа, в частности забрасывание специально для них предназначенных листовок. В результате этого за последнее время лишь только в объединенные отряды западных районов Курской области перешла полиция одного села во главе с начальником полиции, 10 полицейских из других деревень и 7 командиров из трубчевского „русско-немецкого“ батальона»1. Соответственно, все более интенсивно внедрявшиеся в партизанские отряды офицеры НКВД без устали занимались выявлением шпионов, диверсантов, предателей и т.д. С января 1942 года в отрядах стали создаваться «оперативно-чекистские группы», не подчинявшиеся командиру отряда. Оперативные работники в отрядах знали коды и шифры неизвестные командованию, имели особую рацию и своих тайных агентов среди партизан. В итоге по данным только разведотдела Украинского штаба партизанского движения особистами было выявлено 9883 шпиона и вредителя, из них 1998 человек — шпионов гестапо2. Сами по себе эти цифры почти несомненно имеют гиперболический, почти абсурдный характер. 10 тысяч шпионов — это целая армия, расстрелянная без всякого суда3.
1 Алексей Попов. НКВД и партизанское движение. М., ОЛМА-ПРЕСС, 2003, с. 219.
2 Алексей Попов. НКВД и партизанское движение. М., ОЛМА-ПРЕСС, 2003, с. 133.
3 По официальным сводкам, например, в Южных районах страны действовали 156 партизанских отрядов общей численностью 10 тысяч человек, то есть примерно столько, сколько шпионов было якобы выявлено на одной только Украине. — См. данные о численности партизан: Партизанское движение. По опыту Великой Отечественной Войны 1941-1945 гг. Под редакцией В. А. Золотарева. Жуковский-Москва, Кучково поле, 2001, с. 140.
Само понятие «предательства», столь важное для фильма, имело в конкретных обстоятельствах Второй мировой войны далеко не столь ясное значение.
Любопытно, что Герман делает нквдэшника Петушкова из повести не представителем высшего командования, а таким же прибившимся к отряду, а потому, в сущности, подозрительным офицером. Майора Петушкова в фильме играет Солоницын. Важно то, что он — единственный человек в отряде, одетый в советскую военную униформу. Его постоянно раздражает дисциплинарная расхлябанность отряда и его командира. В этом разнопером сборище униформа придает Петушкову подобие ясной идентичности. Впрочем, униформы, которые нужны для того, чтобы отличать своих от чужих, в партизанском мире утрачивают свою функцию. Сам Герман выражал уверенность, что партизаны в большинстве были одеты в немецкие униформы: «Сами партизаны про себя говорили: „Мы живем на довольствии Адольфа Гитлера“. Оружие у них было немецкое, одевались они в немецкие мундиры, немецкие штаны и немецкие сапоги, очень любили всякие цепочки и так далее. А перед камерой позировали в нашей военной форме или тулупах, с обязательным автоматом „ППШ“. По нашей хронике понять, как все было на самом деле, очень трудно…»4 В не выпущенном на экраны фильме «Славный парень» Борис Барнет, между прочим, одел почти всех своих партизан в немецкие мундиры. Существенно, что в «Проверке» только Петушков и Лазарев носят униформы, Петушков — красноармейскую, Лазарев — немецкую.
4 «Мы все воспитаны на военных фильмах… и от этого нам никуда не деться». — Киноведческие записки, № 72, 2005, с. 32. Действительно документальные съемки партизан несут на себе печать инсценированности. Так в «Украине в огне» (1943) Довженко, где партизанам отведено существенное место, все они показываются в бравых униформах, за штабными картами и т.д. Операторы работали в партизанских отрядах, но снятый ими материал редко обнародовался. Илья Копалин вспоминал в 1958 году: «Многие наши операторы работали в партизанских отрядах на Украине, в частности в отрядах Ковпака и др. Все это давало возможность время от времени освещать деятельность партизан в наших периодических изданиях фронтовых выпусков, хотя по соображениям безопасности мы редко печатали эти сюжеты и не называли никого из руководителей партизан». — Илья Копалин. Операторский фронт. — Киноведческие записки № 72, 2005, с. 92.
Эта немецкая униформа, если вдуматься, — довольно странный атрибут. Если Лазарев решил уйти к партизанам, непонятно, зачем он сохранил немецкую униформу, почему не переоделся в штатское. Если бы он был заслан в качестве диверсанта, то наверняка явился бы в отряд без формы. Очевидно, что решение сохранить форму могло стоить ему жизни. Униформа эта — каиново пятно, которое невозможно смыть, но одновременно она — и наиболее красноречивое свидетельство честности героя. Перед финальным испытанием Локотков говорит Лазареву: «Какая на тебе форма и какая на мне? На мне есть форма старшего лейтенанта советской армии. А ты на сегодняшний день есть предатель родины». И все же именно эта форма делает проверку бессмысленной, так как является доказательством правдивости Лазарева.
Сам акт предательства — это акт определения, акт установления идентичности.
Само понятие «предательства», столь важное для фильма, имело в конкретных обстоятельствах Второй мировой войны далеко не столь ясное значение. За первые семь месяцев войны немцы взяли в плен 3.9 миллиона советских военнослужащих. Их положение оказалось ужасающим. И ужас этот в значительной степени усугублялся отношением к ним советских властей, считавших их предателями просто в силу того, что они оказались в плену. Советское правительство отказалось от сотрудничества с Международным Красным крестом, предлагавшим составить списки пленных с двух сторон и начать переговоры об их обмене. Не будет преувеличением сказать, что не пленные предали родину, но родина предала их. Сотрудничавший с Власовым К. Кромиади так описывал положение советских пленных: «Никто о них не заботился; их собственное правительство поместило их вне закона… А условия в лагерях были невообразимыми. Пленные умирали. То, как к этим полубезумным от их положения людям относилась администрация лагерей, было возмутительным. <…> Люди дошли до состояния полного истощения и были едва в состоянии стоять на ногах. Этой зимой 80 процентов из них погибли от голода или замерзли»5. В таком контексте понятие «предательства» становится более чем двусмысленным. Герман между прочим вспоминал о консультанте фильма, сыгравшем важную роль в формировании его замысла: «Консультантом на картине у меня работал Герой Советского Союза Никифоров. Во время войны его забрасывали в тыл к власовцам. И он вел среди них агитацию: „Возвращайтесь к своим. У вас есть шанс кровью искупить предательство. Советская власть гарантирует вам прощение“. Поверив этим обещаниям, люди возвращались в Красную армию, честно воевали, многие до Берлина дошли, ордена получили. А после войны их начали сажать. И тогда Никифоров пошел на прием к Жданову: мол, как же так? Жданов его выслушал, сказал: „Свободен“. Через несколько минут прямо там, в коридоре Смольного, Никифорова арестовали. И он на десять лет отправился в места, где отбывали срок те, кто ему поверил. Он мне много, подробно и без всякого сюсюканья рассказывал об этих людях. Вот о них мы и сняли нашу картину»6.
5 Cit. in: Mikhail Heller and Aleksandr M. Nekrich. Utopia in Power. The History of the Soviet Union from 1917 to the Present. New York, Summit Books, 1986, p. 389.
6 Алексей Герман: «Лечь на полку непросто». Беседу вел Валерий Выжутович.
«Проверка» в фильме имеет две стороны. С одной стороны, это установление личности пленного. С другой стороны, это проверка его надежности — насколько ему можно доверять во время боевой операции. Оба эти аспекта связаны, хотя и не стопроцентно. В принципе человек с неопределенной идентичностью может быть надежным напарником, и наоборот. Тот факт, что проверяющим удается доказать надежность Лазарева как напарника, не снимает с него клейма предателя. Проверка оказывается странной формой не установления, но конструирования идентичности.
Лазарев дважды объясняет, кто он таков. Первый раз в разговоре с Локотковым он так мотивирует свое предательство: «Сломался я. Жить хотелось. Имеет человек право один раз сначала начать, если с первого раза жизнь дала осечку?» Это объяснение отсылает не к идеологии, ненависти, или в широком смысле морали (различении добра и зла), но к чистой человечности, желанию жить и умению ошибаться. Предательство связывается Лазаревым не с некой идентичностью, позицией, установкой, но с изначальной неопределенностью. Сам акт предательства — это акт определения, акт установления идентичности. Жил да был неопределенный человек, но его желание так жить и дальше толкает его на предательство, которое и накладывает на этого неопределенного человека клеймо идентичности. Не предательство следует объяснять идентичностью, но наоборот — идентичность выводить из предательства.
В целом эта первая проверка напоминает инициации в бандах, широко распространенные в криминальном мире.
Второй раз Лазарев рассказывает свою историю возлюбленной погибшего во время его первого испытания разведчика. Он говорит о себе, как о совершенно непримечательном, обычном, заурядном человеке. Был он таксистом, «работа не пыльная, крути баранку, собирай чаевые. Дома обшивали и обстирывали. Ну выпивал после получки по праздникам. Все как положено. Бац! Война. Мне эта политика ни к чему. <…> Про себя думал я сильный, а вышло наоборот…» В каком-то смысле путь Лазарева похож на путь Адамова из «Седьмого спутника» — первого германовского фильма, снятого им в соавторстве с Григорием Ароновым. Адамов тоже в какой-то мере идет на поводу у жизни, хотя у него это растворение в мире является принципиальной установкой, имеющей в себе и определенный этический элемент. Адамов как бы утрачивает видимость, постепенно опускаясь «вниз» — он генерал, но сначала торгует на рынке, потом обстирывает заключенных и т.д. В нем работают механизмы какой-то социальной мимикрии, которая по замыслу авторов позволяет раскрыться его внутренней сущности. Видимость, идентичность отпадает от него по мере слияния с миром, погружающимся в хаос и утрачивающим дифференцированность. Все это напоминает о «легендарной психастении», которую описал Роже Кайуа: «Такое уподобление пространству обязательно сопровождается ощущением ослабленности своей личности и жизни; во всяком случае, примечательно, что у мимикрирующих видов процесс идет только в одном направлении: насекомое подражает растению, листу, цветку или колючке, скрывая или вовсе теряя свои реляционные функции. Жизнь отступает назад на один шаг»7. Это движение «на один шаг назад» в конце концов ведет от жизни к смерти, для Адамова — к расстрелу. У Лазарева его превращение в полицая тоже связано с мимикрической пассивностью, со стремлением выжить, которое в итоге приводит его к смерти. Лазарева отличает от Адамова то, что у него нет ни малейшего морального оправдания своему поступку, который он приписывает чистому движению самой биологической жизни в нем, не знающей никакой «идеологии». Но эта пассивность позволяет герою вступить в некое влекущее его течение, которое обеспечивает его жизни определенную целостность, но такую, которая не вписывается в простую стратегию понимания.
7 Роже Кайуа. Миф и человек. Человек и сакральное. М., ОГИ, 2003, с. 99.
В фильме «проверка» имеет два этапа. Первый, когда Лазарева выпускают на дорогу, где он, воспользовавшись своей немецкой униформой, останавливает мотоцикл и автомобиль с немецкими военнослужащими и убивает их. В этом испытании его сопровождают разведчик Соломин (Олег Борисов) и старый партизан Ерофеич (Федор Одиноков). В мире Соломина Лазарев без колебаний отнесен к категории врага. Разведчик испытывает к Лазареву нескрываемую ненависть и заявляет, что таких как он следует казнить без всяких церемоний. В момент, когда Лазареву угрожает смерть оба сопровождающих его наблюдателя не предпринимают никаких усилий для того, чтобы ему помочь.
Опыт предельной ситуации не поддается описанию.
В целом эта первая проверка напоминает инициации в бандах, широко распространенные в криминальном мире. Желающий войти в банду должен показать свою способность убить по приказу. При этом убийство — и в этом смысл инициации — должно совершиться без всякой ненависти к жертве, без всякого прегрешения с ее стороны. Это чистый акт трансгрессии, позволяющий обрести высшую, трансцендентную правду8. В более широком смысле инициация предполагает символическую смерть и новое рождение, то есть является частью ритуала перехода. Эта символическая смерть часто неотделима от жертвоприношения, убиения врага9. У Германа, однако, испытание не приносит ощутимого результата, жертвоприношение не ведет к истине. В то время, как партизаны обыскивают автомобиль немцев, один из них исподтишка стреляет в Соломина и убивает его. Когда бойцы возвращаются с телом убитого Соломина в лагерь, Петушков высказывает подозрение, что Соломина убил не немец, а Лазарев, сводивший с ним счеты за старые унижения. Испытание, таким образом, не дает ясного результата. Убиение врага — акт «размежевания» оказывается, как это ни странно, двусмысленным. Лазарев остается под подозрением и даже в какой-то момент пытается покончить с собой.
8 Вот как определяет цель жертвоприношения Денис Кинг Кинан: «Жертвоприношение стало пониматься как необходимый момент страдания и/или смерти (своей или чужой) на пути к высшему моменту трансцендентной истины. Жертвоприношение влечет за собой откровение истины. Жертвоприношение — это цена, которую нужно платить за получаемый выигрыш». — Dennis King Keenan. The Question of Sacrifice. Bloomington-Indianapolis, Indiana University Press, 2005, p. 10.
9 О разных формах инициации см. Мирча Элиаде. Тайные общества. Обряды инициации и посвящения. М.-СПб, Университетская книга, 1999.
Первое испытание в принципе не может решить вопроса об идентичности испытуемого, так как статус предателя — это несмываемое пятно, неискоренимая стигма. Будучи стигмой, в том смысле, который приписывал этому слову Эрвин Гоффман, она не может быть преодолена, так как делает человека неспособным сделать выбор между своими и чужими. Ведь такой человек изначально отмечен тем, что «свои» считают его «чужим» и сам он считает себя «чужим» среди «своих»10. Он ведь и немцев убивает по-предательски, воспользовавшись своей униформой. В отличие от Шепитько Герман не признает эффективности испытания «предельной ситуацией». «Предельная ситуация» дает, по мнению аналитиков, вспышку озарения, раскрытие Existenz, которое во многом аналогично почти религиозному экстазу. Опыт предельной ситуации не поддается описанию. Вальтер Беньямин писал о том, что «опыт — это переживание сходства. Не существует большей ошибки, — утверждал он, — чем попытка сконструировать опыт — в смысле жизненного опыта — по модели, которой следуют точные и естественные науки. Здесь важны не причинные связи, установленные в течение времени, но пережитые подобия»11. Опыт кристаллизуется в подобиях, образах, которые хотя и не дают возможности прямо описать его, трансформируют прошлое в систему стигм и знаков. Предательство — такая стигма, от которой нельзя избавиться (как нельзя избавиться от прошлого) и которая вполне закономерным образом соотносится с темой святости и божественного (Каин, Иуда и т.д.).
10 Гоффман пишет о том, что базисным свойством стигмы является уверенность отмеченного ей в том, что его социальная идентичность контаминирована таким образом, что исключает его принятие в социум. — Erving Goffman. Stygma. London, Penguin, 1963, p. 18.
11 Walter Benjamin. Selected Writings, v. 2, 1927-1934. Cambridge, Mass., Belknap Press, 1999, p.553.
В «Проверке на дорогах» много ошибок. Смерть Соломина — это ошибка.
Но такая система подобий делает истинный «жизненный» опыт совершенно недостижимым. Тот же Беньямин писал о девальвации опыта в современную эпоху и связывал эту девальвацию с переживаниями войны: «С началом мировой войны заявил о себе процесс, который не прекращается до сих пор. Разве мы не заметили, что, когда закончилась война, люди пришли с фронта онемевшими? Вернулись, став не богаче, а беднее опытом, доступным пересказу?»12. И действительно, Лазарев у Германа чрезвычайно молчалив. Томящийся с ним в ожидании казни полицай умоляет его: «Поговори!», но безуспешно. Это молчание Лазарева — совершенно иного типа, чем молчание Сотникова из «Восхождения» Шепитько, уже отделившегося от мира людей и движущегося к трансцендентному. Лазареву нечего сказать, хотя он и погружен в человеческую среду. Его молчание во многом объясняется как раз тем, что его «опыт» лежит вне области аналогий и сходств, вне области стигм, к которой относится предательство. Именно поэтому, в конечном счете, всякая проверка, призванная отделить добро от зла и их кристаллизовать, оказывается в его случае совершенно не эффективной13.
Лазарев существует не в плоскости стигматизируемого, обозначаемого, семиотического, но в той сфере, которую Поль Рикёр назвал «заблуждающимся человеком» или человеком «способным согрешить» (L’homme faillible). Если стигма — это знак, предназначенный для общества, то ошибка, прегрешение не имеют знакового характера и не предполагают, как и само течение жизни, внятного прочтения. В «Проверке на дорогах» много ошибок. Смерть Соломина — это ошибка. Бегство полицая, из-за которого, в конце концов, погибает Лазарев, — это ошибка молодого бестолкового партизана Митьки (Геннадий Дюдяев). Да и сама гибель Лазарева в конце фильма — результат ошибки. Ошибка — не знак, она не отвечает никакому коду и не соответствует никакому намерению коммуникации. Но «ошибка», о которой говорит Лазарев, когда речь заходит о его предательстве, — это особая ошибка.
12 Вальтер Беньямин. Маски времени. СПб, Symposium, 2004, c. 384.
13 Эрвинг Гоффман считает стигму, относящуюся к биографии человека, секретом, которым можно манипулировать как информацией о прошлом. Иными словами, стигма имеет чисто знаковый, предназначенный для других характер, это знак, подверженный конструированию, а не подлинный опыт, импринт прошлого. Он пишет: «Стигма и усилие скрыть ее или „исправить“ фиксируется в качестве личной идентичности. Отсюда возрастающее желание вести себя неподобающим образом только под маской, или вдали от дома…» — Erving Goffman. Stigma. Notes on the Management of Spoiled Identity. Englewood Cliffs, 1963, p. 65. «Личная идентичность» у Гоффмана — это личина, которую человек обращает вовне, но которая имеет мало общего с любой формой саморефлексии, самоощущения человека.
Здесь следует, не вдаваясь в философскую аргументацию Рикёра, сказать несколько слов о его понимании «заблуждающегося человека». Рикёр утверждает, что способность человека заблуждаться связана с его положением в мире. Человек не только воплощает конечность, ограниченность, в том смысле, какой вкладывал в это понятие, например, Лейбниц14, его положение определяется «непропорциональным отношением конечного к бесконечному. Это отношение, создающее онтологический «локус» между бытием и небытием, или иными словами, человеческую «„степень бытия“, присущее ему „количество бытия“. Именно это отношение делает человеческую конечность синонимичной со способностью заблуждаться»15. Роль человека, в таком понимании, сводится к медиации, посредничеству между полюсами бытия и небытия, конечного и бесконечного. И эта медиация приводит к постоянному несовпадению человека с самим собой. Это несовпадение, являющееся результатом отношения конечного к бесконечному, выражается в чувстве конфликта, «манифестирует человека как изначальный конфликт»16. Рикёр пишет о человеке как о хрупком синтезе разъединенных элементов реальности. Способность к заблуждению и прегрешению коренится в хрупкости этого синтеза. «Хрупкая медиация таким образом оказывается собственно пространством явления зла. Человек, центр реальности, примиритель крайних полюсов реального, человек, микрокосм — это также и слабое звено реального. Но между возможностью и реальностью зла — пишет философ, — существует зияние, разрыв: и в нем заключается вся загадка прегрешения»17.
14 «…само понятие сотворенного, в той мере, в какой оно предполагает конечность (а это единственное, что оно не имеет от Бога), влечет действие к злу. <…> А потому я полагаю <…>, все совершенное в творения — от Бога, а все несовершенное — от конечности…» — Leibnitz. Necessary and Contingent Truths. — In: Leibnitz. Philosophical Writings. London, Dent, 1973, p. 105. Любопытно, что Лейбниц рассматривает в этой работе зло как выражение конечности тварного на примере предательства, а именно предательства Христа Иудой.
15 Paul Ricoeur. Fallible Man. Chicago, Henry Regnery, 1967, p. 205.
16 Ibid., p. 216.
17 Ibid., p. 217.
Опыт заблуждающегося человека, опыт его чувств — это уникальный опыт.
Рикёр тут касается центрального вопроса. Каким образом ошибка, способность ошибаться, хрупкость медиации между жизнью и смертью (в биографии Лазарева) приводит к злу, которое кристаллизуется в социальных знаках, в стигме? Рикёр предполагает, что мы мыслим возможное, исходя из состоявшегося, способность к заблуждению — исходя из уже наличного зла. Предательство в такой перспективе заставляет нас думать об ошибающемся человеке как о предателе. Так ошибка медиации становится стигмой злоумышленного намерения.
Если мыслить способность ошибаться отдельно от наличествующего зла, феноменологию хрупкой медиации отдельно от полярностей этики, то следует признать, что испытание как таковое не может быть приложимо к сфере намерения, возможности, отношения между конечным и бесконечным, сфере чувств и внутреннего конфликта. Испытание бессмысленно, так как не дает критериев для оценки способности человека ошибаться, оно направлено лишь на область, в которой грехопадение уже состоялось, а зло уже кристаллизовалось в стигме, оно направлено не на область человеческого поведения, но на область социальных знаков. В этом смысле испытание, которому подвергают Лазарева, бессодержательно.
Доказательством его искренности, как будто смывающим с него стигму, оказывается смерть.
Беньямин как-то предложил различать два типа опыта: «Существует опыт, жаждущий уникального, данного в ощущениях, и опыт, который ищет вечно одного и того же»18. Опыт заблуждающегося человека, опыт его чувств — это уникальный опыт. Тот же опыт, который ищет вечно повторяющегося, — это моральный опыт, который, ни о чем, в сущности, не говорит. В такой перспективе любые «предельные» ситуации в конце концов тяготеют к воспроизведению одного и того же, опыта опосредованного нашим языком и этикой нашего словаря.
18 Walter Benjamin. Selected Writings, v. 2, 1927-1934, p. 266.
Второе испытание Лазарева отчасти повторяет по своей схеме первое. Он в сопровождении нескольких переодетых в немецкую униформу партизан проникает на железнодорожную станцию, где немцы собирают составы с продовольствием. Задача партизан — угнать один из таких составов. Сначала все идет по плану. Лазарев взбирается на дозорную вышку, где несет дежурство один из его бывших «корешей» и предательски убивает доверчивого охранника. Гладкий ход операции, однако, нарушается полицаем, который смог бежать от партизан, и который узнает в переодетой эссесовке партизанку. Он поднимает тревогу, и Лазарев в попытке защитить партизан открывает огонь по немцам и погибает в перестрелке. Согласно плану, он должен был спуститься с вышки и вскочить на угоняемый состав. Однако его настигает пуля, и он умирает на путях, в то время как партизаны успешно угоняют состав с продовольствием. Можно сказать, что Лазарев прошел второе испытание единственно доступным ему способом, погибнув. Доказательством его искренности, как будто смывающим с него стигму, оказывается смерть. При этом даже смерть не может вписать предательство Лазарева в непротиворечивый нарратив о патриотизме. К тому же смерть делает все испытание бессмысленным, так как любой полученный с ее помощью результат уже не приложим к человеку. Лазарев может доказать, что он патриот, только погибнув, но смерть делает самую идею проверки абсурдной.
Читайте также
-
Сто лет «Аэлите» — О первой советской кинофантастике
-
Итальянский Дикий Запад — Квентин Тарантино о Серджо Корбуччи
-
Опять окно — Об одной экранной метафоре
-
Территория свободы — Польша советского человека
-
Ничего лишнего — Роджер Эберт о «Самурае» Мельвиля
-
«Иди домой, мальчик!» — «Приключения Электроника» Константина Бромберга