Эссе

Выставка ерунды. Детство чтобы опомниться. Часть II


Мальчик и океан. Реж. Генри Сафран, 1976

Отшельничество

Австралийское кино как индустрия и искусство с национальным колоритом, в котором пленяла гармония провинциальной полноводности переживаний с актуальной американской социальной упаковкой, оперилось к середине семидесятых и к нам в СССР впервые явилось в образе одетого в болтающийся ниже шортов и коленок отцовский пиджак десятилетнего ребенка — героя картины «Мальчик и океан» (1976, реж. Генри Сафран). Это был идеальный случай перевешивания кинематографом на детей нерешенных вопросов эпохи хиппи, и на родине его оценили и приняли по самым высоким меркам взрослого кино: Австралийский киноинститут вручил ему приз как лучшему фильму года, а в прокате Южной Австралии, где картина снималась, лента побила все прежде установленные рекорды посещаемости.

Интересно, что как раз у нас, где «Мальчик и океан», еще раз уточню, стал первым в истории австралийским фильмом, вышедшим в широкий прокат, положив таким образом начало систематическому знакомству с лучшими фильмами континента, его хоть и окружили самыми лестными отзывами, включая полосную рецензию в «Советском экране», но решительно затолкали в ясли детского кино. Сперва на Московском фестивале, где определили в отдельный детский конкурс, на котором он завоевал главную премию, затем — в прокате, который сориентировали на демонстрацию ленты в специализированных детских кинотеатрах и на утренниках. Впрочем, спасибо им за это: пока родители бухали, сдавали план, стояли за дефицитом, дремали за «Кабачком» и прожигали семидесятые в сонной суете, пока в канун 1979-го в новогоднем «Голубом огоньке» Пугачева погружала их в транс ритмичным заклинанием «Так же, как все, как все, как все», в кино новые знакомые австралийцы нам растревоживали душу и сеяли мечту, что жизнь можно и нужно прожить совсем не как все, а по-другому.

Мальчик и океан. Реж. Генри Сафран, 1976

Десятилетний Майк живет среди песчаных дюн широкого устья реки Мюррей с ее заводями, рукавами и зарослями камышей, в которые достаточно завести лодку — и ты отгорожен от всего в мире. Впрочем, Майк и так почти всегда один: уже много лет компанию составляет ему только отец, который вывез мальчишку из города, пережив и личный крах, и социальный — с 220-вольтовой нервотрепкой невыплаченных кредитов. О последнем сделать вывод нам позволяет сценка, когда Майк, привыкший собирать всякий мусор, приносит в дом радио и выслушивает от отца краткий приказ выбросить немедленно эту штуку, потому что она заставляет людей желать вещи, которые им не нужны и не по карману, и гробить жизнь на то, чтобы ими обладать. Редкие визиты шерифа и представителей системы образования, обеспокоенных, что Майк не посещает школу, отец обрубает фразами типа: «Чему он там может научиться, чего он не узнает здесь?»
И впрямь, в этих визитерах из города самое интересное — это моторизованные посудины с соплами, как у самолета, на которых они заходят под навес-стоянку халупы у реки. Другие — ночные гуляки и охотники с их фарами, прорезающими ночь вокруг покосившегося маленького мирка для двоих, — те и вовсе катастрофа, запечатленная в апокалиптических красках, какими Феллини рисовал мотоциклистов в «Риме».

А когда их нет — вокруг нелепо одетого мальчишки с прической и внешностью молодой Мирей Матьё мир метровых волн океана и тайников суши в заводях реки, которого более чем достаточно, чтобы каждый день становился незабываемым приключением. Проблема в том, что, чтобы пережить приключение, сыграть в него, нужно познать нарративную структуру приключения. И Майк просто мается, пока не возникают источники этих историй, этих структур. Сперва в лице изгнанного из племени аборигена, который делится легендами своего народа, затем — вынесенной с мусором книжки про рыцарей и стародавние европейские приключения, наконец — пеликана Мистера Персиваля, которого Майк нашел птенцом и выходил, а тот взял и остался. Сцены с пеликаном — конечно, главный аттракцион фильма: эта птица не только потешная, но и, как показал фильм, прекрасная актриса, способная воспринимать и исполнять самые сложные постановочные задачи.

 

 

Но — книжка изучена от корки до корки, легенды рассказаны, приключение со спасением застрявших в штормовом океане рыбаков, которых не удалось бы спасти без активного участия пеликана, пережито, тропки исхожены, и, что главное, Мистер Персиваль убит браконьерами. Майк уже не тот, что был до встречи с историями и рассказчиками: если раньше его взгляд был полон смирения и тихого согласия с миром, теперь в нем — тоска человека, узнавшего силу историй и общения. Отец отдает его в школу. И это правильный финал. Отшельничество только тогда имеет смысл, когда на этот путь встает человек, познавший те истории, что могут рассказать люди, знакомый с майей: тогда он идет искать для себя и, возможно, для других способ увидеть и почувствовать подлинный пульс жизни сквозь этот мир слов и историй; отшельничество без опыта социализации бесплодно. Впрочем, напоследок абориген показывает Майку гнездо с тремя птенцами пеликана: такое же, в каком Майк когда-то нашел Мистера Персиваля с его братьями. «Такая птица, как Мистер Персиваль, никогда не умирает». Будем надеяться, что в школе и городе не умрет и Майк, соединит мудрость первых лет жизни с тысячей как интересных, так и совсем не нужных историй, которые обрушит на него жизнь, и однажды вернется сюда или отправится вкакой-нибудь третий путь открывать новые пределы человеческого духа и разума. Будем надеяться, что первое же школьное полугодие не отнимет у него силу, как сделало это с его шведским современником Элвисом Карлссоном.

 

Коррупция

Фильм Кея Поллака «Элвис! Элвис!» поступил в шведский прокат в тот же день, когда «Мальчик и океан» — в австралийский, да и на наших экранах они появились с разрывом в два месяца; разве что на том самом Московском фестивале, где эти ленты тоже участвовали на пару, многие не могли взять в толк, по каким критериям отборщики определили одну картину в детский конкурс, а другую в основной (где исполнитель роли семилетнего Элвиса Леле Дорацио был удостоен диплома).

И все же нет большей пропасти между образной системой этих двух фильмов. Перед нами и впрямь «два мира — два детства». Уже на вступительных титрах, там, где под безбрежным небом к ступням Майка, тянущего за собой сани со всяким хламом, ластятся океанские волны под вольные, неконтролируемые музыкальные пассажи композитора Майкла Карлоса, в «Элвисе» закадровая игрушечная шарманка накручивает односложную карусельную мелодию на статичном кадре с вылизанной-прилизанной городской улочкой с ладненькими двухэтажными домами, покатыми крышами и цветочными горшками на типовых балконах. Сонное послеполуденное солнце вместо кота — от него было бы много шерсти! — дремлет на веселеньких геометрических узорах семидесятнической обивки диванчиков и кресел небогатой, зато чисто прибранной квартирки родителей Элвиса, а пухленькая белокурая мама, часто, чтобы не запачкать мебель или пол, стряхивая пепел с сигаретки, пританцовывает под пластинку с такой же шарманочно-карусельной песней Элвиса Пресли Wooden Heart, — «Деревянное сердце».

Элвис! Элвис!. Реж. Кей Поллак, 1976

Элвиса и назвали в честь того одутловатого дядьки в чудовищных кружевных рубахах, чьи концерты мама усаживает их с отцом смотреть всякий раз, когда их показывают по телевизору, а потом особенно неистово зацеловывает Элвиса перед сном. Мама любит в сыне не его самого, а свою молодость и шарманочные песенки про любовь; он должен соответствовать. Те проявления любви, на которые Элвис способен сам по себе — разбив вазу, он разбивает свою копилку с тысячей монет, чтобы мама не расстраивалась и купила новую, — вызывают у нее крик: «Как ты обращаешься с деньгами!», и ничего не понимающий Элвис с воплем «Ты — дура!» прыгает из окна. Впрочем, все ничего: этаж — второй, его ловит на руки беспечный алкаш, с которым Элвис давно подружился, потом они катаются на товарных поездах, Элвис обрывает цветы на клумбе и высаживает в ряд вдоль их каменного дома и всё, вроде бы прошло.

Кризис наступает, когда осенью Элвиса отдают в школу. В первый же день он писается в штаны и под парту на глазах у будущих одноклассников и их родителей, мать делает из этого событие, долго стенает дома по телефону своим товаркам, сетуя, что он это специально и ей назло. Оказывается, если дома он должен соответствовать идеалу какого-то пластиночного Элвиса, то в школе он не просто сам по себе, а каждую минуту должен соображать, как ему себя вести и что говорить, чтобы не опозорить маму. Элвис сворачивает с дороги в школу и укатывает на рейсовом автобусе к деду в деревню — снова скандал, потому что, помимо прогула в принципе, ужасно то, что он поехал именно к деду, который, наверняка, всю дорогу пил и забивал ему голову всякой ахинеей (так оно и было!). Попытка социализации в школе — тоже фиаско: он подружился с девочкой и ее хохотушками мамой и бабушкой, которые — хабалки (да, так оно и есть!). Выбирая себе в друзья выпивох, хабалок и стариков, которые видели здесь всё и поплевывают на мир приличий с высокой колокольни, он выбирает насмешников и неприличников, с которыми в состоянии соединяться его детское «я», не ведавшее слов «прогул» и «приличия», потому что прогуливать было нечего и не перед кем было быть приличным.

 

 

Но когда материнские претензии и выволочки достигают предела и Элвис, суммируя, понимает, что она ненавидит всё, что откликается в нем чем-то добрым, знакомым и теплым, — мы-то понимаем, что, до кучи, она еще и элементарно ревнует, что ему хорошо не с ее пластинками, а с прибаутками других людей, — он кричит ей: «Я ненавижу тебя! Чтоб ты сдохла! Я хочу, чтобы ты умерла!»

Эту игру в преступление-наказание мамочка хорошо знает: встав в дверном проеме с сигареткой, она медовым голосом сообщает, что «мамочка этого никогда не забудет», в расчете, что Элвис, как бывало и раньше, приползет к ней с извинениями и все утихомирится. Все и утихомирится, но куда более необратимым образом, чем фру Карлссон могла бы надеяться. Элвис узнает, что его друг-выпивоха — отец его школьной подруги, которого мать-хабалка выгнала за пьянство, и все его веселые друзья веселятся от горя. Узнает о примете, что если в канун Рождества увидишь в зеркале кого-нибудь без головы, на будущий год он умрет. И в зеркале в канун Рождества отражается мать в определенном ракурсе, так что с точки зрения сидящего на пуфике Элвиса ее голова оказывается отрезана верхней кромкой. Элвис узнал про одиночество других и перепуган перспективой остаться одному: в семь лет это особенно страшно — о нем никто не позаботится, он рискует элементарно остаться голодным, в конце концов — он привык, что у него есть мама, это самая краеугольная часть цельности его детства. Матери, обработанные обществом до состояния сверхуправляемости, — главное орудие шантажа в руках этого самого общества, заинтересованного в создании из их сыновей следующего поколения покорных потребителей. Ночью Элвис забирается к похрапывающей мамаше в постель, приговаривая: «Мамочка, я буду хорошим!» Его перепуганный шепот продолжает повторяться на ушедшем во мрак финальном кадре. Что для мамы Элвиса значит быть хорошим, я объяснил выше. Скорее всего, нам будет грустно встретиться с Элвисом Карлссоном через год.

 

Праздношатание

Когда б не разница культур, Элвису следовало бы взять уроки стойкости у двенадцатилетнего Баблы — в прологе «Книги жизни» (1977) поезд уносит его, безбилетника, прочь не только из школы, но и из Дели, вдоль лениво вытянувшихся под плоским небом Индии пальм, подначиваемый пропитанной, как солнцем, обещанием приключения музыкой короля болливудского диско Р. Д. Бурмана. Фильм, ставший одним из украшений на диво собранного, хитового Ташкентского фестиваля 1978 года — что, впрочем, отражало краткий миг в истории кинематографа стран Азии, Африки и Латинской Америки, когда окрепшие «малые» кинематографии сочленили лучшие наработки развлекательного кино с желанием и умением касаться сердец не мелодраматическими выдумками, а всамделишными жизненными вопросами, — среди лучших кинопостановок замечательного индийского поэта, драматурга и режиссера Гульзара («Осознание», сценарий «Призрачного счастья»). По мне — так лучшая.

Книга жизни. Реж. Сампуран Сингх Гульзар, 1977

В «Книге жизни» Гульзар искусно использует флэшбэки, чтобы развернуть перед нами и образ Баблы, и его внутренний путь постепенно, так чтобы мы прошли этот путь вместе с ним. Сперва перед нами как будто беспризорник, каких в Индии орды, едущий зайцем в поезде из Дели в деревню, со всеми вытекающими для безбилетного безденежного двенадцатилетнего зайца проблемами и опасностями. Затем, через флэшбэки, мы обнаруживаем, что он учился в Дели во вполне приличной школе, но учителю английского вместо предписанного программой задавал вопрос «Как прошла ваша первая брачная ночь?», а выгнанный вон, покуривал среди торговых улиц сигареты с одноклассником Папу. Впрочем, за перекуром эти разгильдяи ведут такой диалог: «Так себе сигаретки, — заявляет Папу. — Вот мой старший брат курит сигареты с фильтром» — «А если б он узнал, что ты куришь, он бы тебе ругал?» — «Как пить дать!» — «А его твой отец ругает за то, что он курит?» — «Еще как ругает!» — «Вот я и говорю, — со вздохом резюмирует Бабла, — в этом мире всегда правы те, у кого деньги». Не самое типичное наблюдение для простого разгильдяя.

Постепенно перед нами разворачивается мир школы с ее казенщиной, а рядом — мир подлинной жизни, уличных продавцов сладостей и фокусников, которым заядлый прогульщик Бабла задает один и тот же вопрос: «А как становятся теми или другими?» На что получает неизменный ответ: «Зачем тебе это? Ты же учишься в школе, счастливый!» Бабла не понимает, чему тут завидовать: в школе зубрят бессмыслицу, когда вокруг — жизнь. Романтические представления о жизни он почерпнул из бомбейских фильмов: знакомясь с карликом, он первым делом спрашивает того, смотрел ли он «Месть и закон», первый широкоформатный и самый популярный индийский фильм, продержавшийся в одном из кинотеатров Бомбея целых пять лет. Когда Бабла вынужден бежать от билетера, перепрыгивая с крыши на крышу вагона, он повторяет одну из самых постановочных и запоминающихся сцен этого масала-вестерна с сюжетом, навеянным «Великолепный семеркой», и, завершая свой бег на тележке с углем, прицепленной за вагоном машинистов, наблюдает сцену, достойную бомбейского мюзикла: из полей и цветов к железной дороге выбегает девушка в народном платье, а машинист кидает ей сверток с подарком и поет песню в лучших традициях Болливуда. Бомбейское кино с его абсолютом цельности переживаний, размашистыми чувствами и жестами, порывистыми героями бесконечно далеко от школьной зубрежки и во многом определяет систему образного мышления Баблы: вспоминая мать, оставшуюся в деревне, он видит, как она печет ему самосу, исполняя песню голосом одной из знаменитейших индийских певиц Аши Бхосле, когда ему снится друг Папу, они бегут друг к другу в замедленной съемке среди летящих в кадр разноцветных бумажных хлопьев и эхо их призывных криков «Бабла-а-а!», «Папу-у-у!» разносят горы — совсем как в сцене встречи влюбленных в типичном бомбейском фильме.

 

 

Но не только кино и улица дискредитируют в глазах Баблы казенщину школы и совсем не романтичный уклад жизни его сестры и ее зажиточного мужа, жить и учиться к которым в Дели отправила Баблу мать. Один из скандалов вокруг Баблы разражается, когда сестра находит его дневник и узнает, что он прочел «Девдаса» — легендарный роман о молодом алкоголике, который топит свое разочарование от женитьбы на нелюбимой, которую ему сосватали родители, в вине и любви к куртизанки; роман — классика, признан великим, но как далек он от школьной литературы! Последняя запись в дневнике Баблы: «Как бы я хотел всю жизнь просто сидеть рядом с мамой и писать свою книгу». От казенщины и людей, погрязших в быту, к простой понятной домашней жизни в деревню к маме бежит поэт, узнающий правду в несметности и нерегулируемости жизни, а не в железобетонной структуре таблицы умножения.

Конечно, к маме он приедет продрогший, голодный и насмотревшийся много чего дурного, чем эта жизнь богата не меньше, чем фокусами, песнями и сигаретами. И когда сестра с мужем тоже заявятся в деревню, он, хоть мать и кричит: «Да пропади она пропадом, эта школа, мне мой сын дороже», соглашается вернуться с ними. Почему? Он перепуган, но не так как Элвис. В поезде на Дели, где теперь уже на правах пассажира с билетом он развалился в купе между мамой, сестрой и зятем, Бабла подмигивает кондуктору, от которого он, двенадцатилетний шкет-безбилетник, в первой серии был вынужден убегать по крышам, повторяя смертельно опасный трюк двухметрового Амитабха Баччана. Бабла с этой жизнью теперь на «ты». Он побывал в шкурах людей улицы, узнав о них много нелицеприятного, и узнал другое лицо людей социализованных, когда предстал перед ними не упакованным школьником, а уличным беспризорником. Школа даст ему еще немного грамоты и, что тоже важно, ксиву, которые позволят ему закончить университет и однажды превратить всю правду жизни, которой он всегда сочувствовал и которую познал, в книгу жизни, которую он напишет. И об этом кондукторе мир тоже однажды узнает — благодаря Бабле. И мир, как в зеркале, увидит в этом профессиональном оплачиваемом узаконенном лицемере свое точное отражение. И, может быть, захочет исправиться.

 

Ерунда

Картина уже знакомого нам Кея Поллака «Детский остров» (1980) о летних каникулах десятилетнего Рейне Ларссона, предпочитающего с опережением на два месяца представляться одиннадцатилетним, получила три награды Шведского киноинститута «Гульдбагге», в том числе за лучший фильм года и лучшую режиссуру. Ею мы и завершим свой обзор, так как в ней, по нашему мнению, заключался самый верный и одновременно универсальный ответ на те вопросы, которые сбросила на детское кино «молодежная волна» в конце шестидесятых.

Сколько же времени прошло с тех пор! Как далека от менестрелеподобных оркестровок и хиппанских гитар из фильмов первой части этой статьи электронная музыка Жана-Мишеля Жарра, которой озвучены страдания молодого Рейне. Как внешне далеки устремления Рейне от героев, хронически пытавшихся куда-то бежать: его-то цель, как раз, обманув уезжающую на заработки мать, не поехать в лагерь, а остаться одному в своей стокгольмской квартире на все лето. Как обратно заряжены сексуальные интересы: герои «Благослови зверей и детей» тайком дрочили наизнос под одеялами, а Рейне каждый день изучает свой член и мошонку на предмет появления первых лобковых волос и, убедившись, что таковых не появилось, сладко вздыхает: «Значит, живем! Впереди еще один день жизни!»

Детский остров. Реж. Кей Поллак, 1980

Вздыхает в диктофон: как и индиец Бабла, он ведет дневник, но не рукописный, а устный. Потребительское отношение взрослых к сексу, за которым они прожигают жизнь, удручает его. Каждый день он радуется, что признаков полового созревания не обнаруживается, но на всякий случай уточняет в диктофон: «Когда я вырасту, я не дам похоти разрушить себя. P. S. Ангелы не трахаются».

В начале фильма он и впрямь похож на ангела: белокурый, с длинными волосами, румяный, вскормленный персиковыми йогуртами и взбитыми сливками, летающий под ногами столичной июньской толпы на скейтборде. В конце, в августе, мы видим дитя, по которому стокгольмское лето проехалось всеми своими гусеницами: чумазого, одетого в панковскую рванину, кашляющего от выкуренных сигарет и косяков, с глазами давно не просыхающего пьяницы.

Сюжетно фильм выстроен по принципу одиссеи. Она рифмуется не только с летом, проходящим путь от зеленой свежести июня к августовской жухлости и изнуренности жарой. Культурологи легко увидят в ступенях схождения Рейне в ад историю западного общества как раз этих двенадцати лет: возмущение равнодушием старших поколений, желание самостоятельности, покушение на молодых истекающих слюной похотливых старших, принявших юношескую свежесть и нонконформизм за сексуальную браваду и заигрывания, искушение комфортом, которым бы их обеспечили сексуальные услуги таким старшим, революционный театр, хиппанская юродивость, хэппенинги с ревом моторов, наркотиками и беспорядочным сексом, брожение в пустыне, отрезанные волосы, разочарование и попытка утешения в частной жизни, миллионерский шик круизов, где, как в «Студии 54», в алкогольно-наркотическом угаре смешались все со всеми, панковская демонстративная асоциальность и криминогенное поведение.

Рейне спустился на самое дно, миновал ряд опасных ситуаций, ненароком обнаружил у себя эрекцию, потом воспользовался этим — и понял, можешь ты кончать или нет, не главное. Жизнь на этом не заканчивается. Потому что, теряя свою девственность, он сохранил то, что потерять больше всего боялся, отвечая на вопрос, чем страшна ему смерть: «Неведением, незнанием о самом себе». Уже в первом кадре, когда Рейне еще мамочкин сын, мы видим его с головой погрузившимся в ванную. Он мечтает поставить рекорд погружения под воду среди детей: нужно продержаться дольше трех минут. За это он постоянно получает нагоняи от матери. Но именно эти тренировки позволят ему на разных фазах одиссеи: сначала отвадить от себя ненавистного маминого хахаля и обрести первую любовь, а потом, горько разочаровавшись в ней, не пропасть среди пропащих и добиться уважения среди отъявленных бандитов в тот момент, когда его готовы пустить в расход.

 

 

В финале, ударившись, как и положено, о самое дно — здесь и буквально: о дно корабельного бассейна, — он стоит счастливый на стокгольмской крыше, оставляя на своем диктофоне последнее сообщение — «Я теперь уже не ангел, но это ничего, зато я знаю, кто я: я — Рейне Ларссон, мальчишка двенадцати лет, попавший в Книгу рекордов Гиннесса за то, что пробыл в воде свыше трех минут». Неисправимый, он снова прибавляет себе год.

У каждого из нас с детства есть такая ерунда, за которую нас часто гнобят, но без которой нам не мила жизнь. Держитесь за нее — говорит нам Рейне. Жизнь неизбежна, и будет в ней все, что случилось с ним тем летом, и много всего другого. Но есть якорь, который даст выстоять в любой шторм. Рейне ныряет и задерживает дыхание. Другие делают что-то еще. Это что-то не должно быть ни общественно значимым, ни полезным, ни гарантирующим благосостояние. Но это что-то, что делает нас счастливыми, и чего не даст нам ни общество, ни его низвержение, ни бегство от него.

В конце концов, и те вещи, о которых я вам талдычу в этой рубрике уже ровно год, — это, как я обозначил в ее заголовке, ерунда. Ерунда, которая делает меня самим собой. И даже если мы больше не услышим друг о друге, будьте уверены, что там, где я есть, я чувствую себя счастливым.


Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: