1


Антибуржуазный поход нового документального кино против глянца только отчасти напоминает тот, давний, оттепельный, — против тоталитаризма. Тот же императив подлинности, искренности, жесткости, еще большей подлинности, большей искренности, большей жесткости, но направлена эта жесткость не столько на предшествующую кинематографическую традицию, ну или там на весь мир, сколько на самих субъектов: героев и зрителей. Расторгуеву нужно, чтобы герои обязательно что-то сделали со зрителем. Что-то такое, что вынет этого зрителя из его скорлупы, — как-то само собой предполагается, что зритель в скорлупе и его нужно оттуда вылущить. А для этого нужно, чтобы реальность уже что-то сделала с самими героями, причем на глазах у этого самого зрителя. В этой поэтике реальность нужна как электрический разряд, удар тока, способный гальванизировать скромное обаяние буржуазии. Поэтому искренности недостаточно — нужна откровенность. Ближе к героям, еще ближе, тем более что они — пускают, они готовы быть откровенными, может быть, потому, что человек с киноаппаратом — единственный, кого здесь и сейчас интересует их жизнь, кто слушает, кто терпеливо ждет, кто рядом, кто свой. Понимают ли герои в тот момент, что автор не конфидент, что он не только выслушает, но и другим расскажет?

Степень откровенности в искусстве — величина конвенциональная, этикетная. Новые поиски аутентичности двигают камеру все вперед и вперед, все ближе и ближе к субъекту/объекту, а когда расстояния не остается совсем, то и внутрь — человеческого естества, человеческой субстанции, человеческого языка, человеческого сознания. От этой камеры невозможно скрыть ничего, потому что она камера-друг, внимает и сочувствует рассказчикам-героям, поэтому ее пускают внутрь, — и одновременно она невероятно настойчива: раз уж пускают внутрь, то ей нужно все, что в человеке есть, без утайки. Это кино — сочувственное и беспощадное одновременно.


Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: