Меланхолия
Моя главная претензия к фильму «Я тоже хочу», волшебной сказке о том, «как мужики за счастьем ходили», — это претензия к состоянию русской души. Режиссер рисует ее коллективный портрет в образах героев: бандита, пьяницы, музыканта, бессловесного старика и девушки-проститутки, философа по образованию, с именем блоковской вечной женственности (Любовь Дмитриевна). По Балабанову, русская душа ленива, мечтательна, пессимистична, саморазрушительна, склонна к примитивным языческим версиям православия, при этом артистична (чего стоят виртуозные неполиткорректные монологи персонажей), однако с трудом различает добро и зло (убил — покаялся, напился — протрезвел, торговала телом — накормила маму).
Наконец, душа эта вопиюще инфантильна, что выражено в названии фильма — это возглас, которым сопровождается решение героев отправиться в путешествие за счастьем: «Я тоже хочу!». Это реакция десятилетнего оболтуса, которому показали игрушку соседского мальчика. Никто из героев не в состоянии изменить свою жизнь, все надеются на чудо, и главное — чтобы их забрали из этого мира, который стал для них непригоден. И ведь не то чтобы он стал непереносим до полного отвращения (бандит вообще не страдает излишней рефлексией), скорее, для всех персонажей это решение «по приколу». Ты идешь за счастьем? Я тоже хочу. Никакой умственной и моральной ответственности, одна среднерусская тоска и вялотекущая психическая жизнь.
Режиссер помещает себя в ряды этих героев, показываясь зрителю в последних эпизодах фильма: и он, заслуженный деятель искусств, тоже хочет счастья, сидя с дурацким интеллигентским портфельчиком в заснеженном поле у разрушенной церкви с чудом сохранившимися фресками. То, что режиссера не пускают в это загробное или метафизическое пространство, характеризует его как человека ответственного и совестливого: он не отделяет себя от персонажей собственного Евангелия (Христа среди них мы не наблюдаем). Понятно, что чистые душами, много страдавшие, слегка юродивые музыкант и блудница будут вознесены этой полуразрушенной церковной колокольней, которая напоминает печную трубу для утилизации человеческих отходов, а разбойник помрет на снегу обычной человеческой смертью. (С большей теплотой, чем всех дошедших до колокольни, я вспоминаю пьяницу, который остается хоронить помершего от непосильного путешествия отца и сам помирает рядом.) Но почему люди вообще должны думать о том, по каким заслугам и что получают? (Я и «Сталкера» не очень люблю за этот простой морализм, но не забываю, что Сталкер пошел в Зону ради больной дочери, не для себя.) Не думаю, что высшие силы работают как дрессировщики: сделал трюк — получи конфету. То есть определенная логика в их действиях, конечно, просматривается, но не такая простодушная, как у Рериха и Блаватской. Господь не отказывает молящимся. Все, что мы можем сделать, это надеяться на Его милость. Я огорчена тем, что Балабанов оказался так суров к себе как герою этой истории (хотя своим камео он, пожалуй, хочет сказать о творческой интеллигенции примерно как В. Ульянов-Ленин: интеллигенция — говно, и никакого искупления она не заслуживает).
При этом Балабанов как мастер кино хорош, как всегда. Рецензенты почему-то пропускают первую половину фильма, всех больше интересует развязка. Между тем до въезда героев в Зону, до блокпоста с ментами, вполне есть что посмотреть. Впервые в российском кино так подробно и любовно показана нутряная питерская натура: промышленные задворки, аптека, церковь, баня, больница, питерские дворы и квартиры. Маленькая эстетская сцена с отцом пьяницы, снятая в зеркалах. Русские чистилища, постсоветский облупленный стайл, ни намека на гламур. Далее — роуд-муви по Питеру и на выезде, на трассе под алкоголь и дивные байки о неудачной любви к актрисе и удачном убийстве в гей-клубе. Планы-эпизоды длятся не более тридцати секунд, монтажные эпизоды рассчитаны ювелирно. Звучит саундтрек из «Весны» и «Анабэны» Леонида Федорова, любимого автора депрессивных русских интеллигентов в подпитии (даже абстрактный и холодный Введенский в интерпретации Федорова становится иллюстрацией алкогольных состояний, вечного народного бреда). Русь, куда несешься ты на черном лэндкрузере? Не дает ответа. Народ безмолвствует. Тьфу, честное слово; похороните меня за плинтусом. Хотя нарисованная картина по-своему красива, как может быть красива любая меланхолия, особенно на развалинах империи и идеологии. Но лишенная рефлексии коллективная национальная меланхолия, выразителем которой является Балабанов, становится бесполезной и грозит перейти в клаустрофобию. В разлитие желчи и самоотравление общественного организма.
Возможно, одним из эффектов фильма следует считать и то, что мне как зрителю хочется цинично заявить: Вы хотите? Все хотят? А я не хочу. Мы пойдем другим путем. В конце концов, Осип Мандельштам предупреждал свою молодую жену: почему ты думаешь, что должна быть счастлива? Русская действительность дает нам не слишком много возможностей для счастья. Но это не повод ожидать его исключительно в Зоне, куда желающих пускают по распоряжению Патриарха патрули местной полиции. Как заметил мой друг-доктор на восторженный рассказ коллеги о том, что она под впечатлением от мировой катастрофы в триеровской «Меланхолии»: в больнице канализацию уже две недели как прорвало, и никто не чинит — вот это катастрофа.
Читайте также
-
Обладать и мимикрировать — «Рипли» Стивена Зеллиана
-
Музыка, рождающая кино — Рюсукэ Хамагути и Эико Исибаси о фильме «Зло не существует»
-
Мы идем в тишине — «Падение империи» Алекса Гарленда
-
Будто в будущее — «Мейерхольд. Чужой театр» Валерия Фокина
-
Под тенью умерших в саду — «Белое пластиковое небо» Баноцки и Сабо
-
Близкие контакты — Итоги XXII «Духа огня»