Ревизия вечных ценностей
СЕАНС – 47/48
Среди всех фантасмагорий «Фауста» больше всего поражает завязка. Читатель в недоумении: что могло побудить Фауста, знаменитого на всю Германию ученого, да еще и алхимика в придачу, заключить сделку с Дьяволом — самую невыгодную с точки зрения средневековых теоретиков сделку? Продать душу за мгновение счастья? Не лучше ли спасти ее ради целой вечности блаженства? Движимый лишь скукой, Фауст подписывает нерушимый договор о передаче своей бессмертной души во власть темных сил. Странно: то ли доктор философии не способен предвидеть последствия своего шага (что маловероятно), то ли он попросту не верит в загробное существование души (но и это очень сомнительно, ведь в пути ему встретится бесчисленное множество духов и душ); то ли Фауст знает о душе, сделке и вечности что-то такое, чего не знает сам Мефистофель.
Средневековые философы утверждали, что во Вселенной царит строгий иерархический порядок. Они представляли его в виде великой лестницы бытия, на верхней ступени которой — Бог, ниже — весь тварный мир с его звездами и лесами, горами и реками, животными и гадами. У подножия лестницы — ничто, таинственная изнанка бытия, отсутствие всякой определенности, предшествующее началу мира. Впрочем, было особое учение, в соответствии с которым небытия не существует (Парменид, около 450 года до н. э.), а значит, пустота «под лестницей» — лишь способ мыслить о том, чего нет, не было и не будет.
Нам кажется, что мы играем экспромтом, но Бог всемогущ, а значит, каждая реплика с начала времен записана в Великой книге мира
Великая лестница бытия начинается с бесформенной материи, которая с каждой ступенькой, с каждым шагом вверх облагораживается, истончается, и наконец — внимание! — перед нами человек. Материальное существо с разумной душой — предметом его забот и пропуском в вечность. Еще выше — бесчисленные сонмы ангелов, херувимов и серафимов, небесное воинство во всем блеске. Но не только об ангелах сказано, что это весьма хорошо. Даже материя — худшее из всего, что есть, — все-таки лучше, чем ничего. Самая скромная былинка, самый невзрачный камешек существуют, являя миру Божественное могущество. Существование как таковое — Божественный дар, ибо, не будь Божественного Творца, Своей волей вызвавшего мир из небытия, ничто и никогда не появилось бы на свет.
Но пытливые умы схоластов не останавливались на этом.
Бог сотворил мир, нет сомнений. Но как? Как все разнообразие мира возникло из ничего? Вопрос этот рассматривался с тем скрупулезным вниманием, которым ныне могут похвастать лишь филологи и юристы, и, конечно же, не остался без ответа. Наш мир — материальное воплощение Божественных идей — идей, что всегда были и вовеки пребудут в бесконечном и неизменном Божественном разуме. Что же такое — идеи в Божественном разуме? И по этому вопросу, столь далекому от нужд и задач повседневной жизни, неутомимые схоласты веками вели ученые дискуссии.
Идеи суть безупречные образцы вещей, таинственно пребывающие в особой сфере нематериального бытия, утверждали реалисты. Номиналисты возражали: нет особого нематериального бытия для Божественных идей, мысли Бога подобны нашим мыслям и существуют лишь в разуме Бога. С поправкой на то (смущенная улыбка, отступление о несовершенстве любых аналогий между конечным и бесконечным), что Бог, мысля, не изменяется, не переходит от незнания к знанию, не изобретает новое, не отбрасывает ложное и не открывает истину.
Бог знает истину изначально и даже раньше, чем изначально.
Он знал ее до того, как сотворил время.
И номиналисты, и реалисты верили: в едином акте творения и созерцания Бог создал весь мир, драма которого в течение многих веков будет разыгрываться не без нашего участия. Нам кажется, что мы играем экспромтом, но Бог всемогущ, а значит, каждая реплика с начала времен записана в Великой книге мира.
Как? Почему? Не нам, существам конечным и греховным, судить об этом.
Точка. Конец дискуссии.
Господу ведомо, сколько звезд на небе и сколько песчинок на дне морском. Он знает заранее, кто спасен, а кто проклят. Одним неделимым взглядом Бог видит и желудь, и дуб, из него выросший, и дровосека, срубившего этот дуб, и вязанку дров, и очаг, и дым, и огонь, и пепел. «Время — несовершенный образ вечности», — писал Августин в «Исповеди». Лишь в вечности, лишь там, где одно мгновение не сменяет другое, праведные души увидят цель того, что было, есть и будет. И вся наша жизнь — лишь преддверие жизни вечной, маленькая репетиция, в меру забавная, в меру неловкая процедура фейс-контроля — перед вратами истинной реальности. Блаженны страждущие, и убогие, и нищие духом, ибо они, переступив порог, не только утешатся, но и поймут, почему все, что случилось, случилось именно так. План мироздания составлен задолго до нашего рождения и без нашего участия, но (и с этим должны бы, пожалуй, согласиться все великие христианские мыслители, хотя мысль эта и принадлежит Лейбницу, сыну вольнодумной эпохи) нам не о чем жалеть, ведь мир, сотворенный по этому плану, и так есть лучший из всех возможных миров.
Что же меняет Фауст? Почему не хочет быть частью Великого Плана?
Известно: Фаусту тесны стали рамки схоластической учености, традиционных философских дистинкций и классификаций. Не привлекали его ни богословие, ни императорский двор, ни брак, заключенный по всем правилам. Надо сказать, не привлекали его и теоретические знания. Он не ведет с Мефистофелем глубокомысленных бесед, что пристало бы доктору философии, на всю Германию прославившемуся своей ученостью.
Что же делает Фауст, университетское светило и знаток старинных заклинаний? Носится с дьяволом по городам и весям, по мифическим временам и воображаемым пространствам. К его услугам — дьявольское могущество, и Фауст действует, не размышляя о последствиях.
Наверное, среди множества аналогий между Фаустом и человеком нашего времени, на службе которого могущество современной науки, есть и такая: подобно Фаусту, мы экспериментируем с могуществом, не задумываясь о последствиях и подсознательно надеясь, что нас, как и его, в последний момент спасет вмешательство небесных сил.
Возможно, эта аналогия — лишь следствие более глубокого родства.
Да, Фауст не подчиняется канонам, бунтует против авторитетов и во всяком поступке утверждает свою свободу — свободу от правил и предрассудков. И, хотя он и не объясняет своих действий (да и вовсе ничего не объясняет), кажется, что дальнейшая история европейского человека, в том числе и история его рефлексии о причинах и следствиях собственных поступков, наводит на следующий вывод: основание свободы лежит в отрицании вечности.
В самом деле, если есть вечный порядок, то бунт как минимум бессмыслен.
Именно так еще стоики обосновывали необходимость подчиниться судьбе. А если этот вечный порядок есть к тому же Великий План Лучшего из Миров, то бунт вдобавок и аморален.,/p>
Быть может, Божественный План и существует, да вот только нам уже невдомек, какова цель мироздания
По убеждению как средневековых, так и новоевропейских философов, мы выбираем свободно — но свободно выбираем лишь то, что нам кажется благом; вот почему святые, которые никогда не предпочтут греховное праведному, все же свободны, и даже в наивысшей степени свободны.
Но Фауст возражает решительно — и нет способа возразить убедительней, чем делает это немецкий доктор философии. Он выбирает худшее.
Там, где есть Великий План Бытия, где всякая сущность от природы стремится к вечности, невозможно предпочесть временное непреходящему, незнание — знанию. Безумие — продавать душу Дьяволу.
Если Дьявол, душа, грех и добродетель суть то, чем они кажутся, если Божественная справедливость гармонично сочетается с Божественным милосердием, как учили схоласты, если Ад и Рай — это все-таки конечные станции, то продажа души пересмотру не подлежит. А если не существует никакого закона, однозначно предписанного свыше, если всякое правило, всякий порядок и всякий авторитет могут свободно быть заменены иными, лучшими, новыми, то какой смысл утверждать, что вещи в мире — это воплощение Божественных идей, коим присуще осуществление в предначертанном порядке?
Быть может, Божественный План и существует, да вот только нам уже невдомек, какова цель мироздания. Мефистофель еще не знал об этом, заключая сделку с Фаустом, но с тех пор многое изменилось, и душа, место которой в вечности теперь находится под вопросом, котируется на черном рынке значительно ниже.
Читайте также
-
Обладать и мимикрировать — «Рипли» Стивена Зеллиана
-
Музыка, рождающая кино — Рюсукэ Хамагути и Эико Исибаси о фильме «Зло не существует»
-
Мы идем в тишине — «Падение империи» Алекса Гарленда
-
Будто в будущее — «Мейерхольд. Чужой театр» Валерия Фокина
-
Под тенью умерших в саду — «Белое пластиковое небо» Баноцки и Сабо
-
Близкие контакты — Итоги XXII «Духа огня»