Он слышал, как он сказал: «Поехали!»
«Уже совсем скоро человек вознесется к звездам, и пройдут все наши печали», — произносит в прологе «Бумажного солдата» одетый в шинель парубок с развязной улыбкой, шмыгая носом в стальное казахское небо. Его слова, зазубренные из передовиц и радиосводок, обращены к простуженному и сильно сомневающемуся в благополучном исходе предприятия грузинскому доктору, чье задание — наблюдать за тренировками и здоровьем дюжины ребят, одного из которых выберут первым космонавтом на Земле. Разговор происходит посреди космодрома; на горизонте, в зрительной перспективе, вписавшись аккурат промеж горбов жующего неподалеку флегматичного верблюда, ввысь стартует ракета. Время, если свериться с выстроенной авторами фильма хронологией, — один из последних дней февраля 1961 года. Сам фильм — хроника шести последних недель перед запуском Человека в космос, какими они запомнились тем, кто наблюдал это событие из первых рядов. У многих героев есть, разумеется, реальные прототипы, хотя фамилии не названы. Есть в том вполне прозаичная логика: вряд ли вам придет в голову величать своего собутыльника Марселя, покуда он не похвастался Гонкуровской премией за собственный роман «Под сенью девушек в цвету», мсье Прустом. Хотя дело не совсем в этом: режиссер Алексей Герман-младший старательно и заранее страхует свой труд от любых потенциальных претензий, какие могут быть предъявлены исторической кинореконструкции. Его фильм отталкивается от реального предлога, удобного режиссеру, чтобы порассуждать о своем- так же Волшебник из «Обыкновенного чуда» затеял ту жестокую сказку единственно, чтобы поговорить с женой о любви. Все же на этой стезе Герману хватает свойственного ему художественного такта, чтобы не переборщить с переиначиванием действительности. И если о том, что в апреле начала 1960-х на Байконуре вместо явленных на экране слякоти и запустения грелись под ласковым солнцем фиалки, помнят лишь редкие старожилы, то смутную память широких аудиторий он все же щадит, называя Юру и Германа их собственными именами и даже придавая им отчетливое портретное сходство с оригиналами. В принципе, «Бумажный солдат» -фильм о подготовке и запуске Гагарина в той же степени, в какой фильмом о съемках фильма является американс кий «Трюкач» (1980): процесс воссоздан, иногда достигая иллюзии досто-верности, но в кадр с массой собственного мнения лезут не столько кинозвезды и оператор, сколько гримерши, тренеры, местный полицейский и прочая шушера, а в эпицентр повествования и в заголовок вынесен тот участник съемочной группы, чье имя если и укажут в титрах картины, о которой кино, то очень мелким шрифтом и спешно.Точно так же у Германа на авансцене — доктор, которого тяготит слава отца -великого хирурга, страшит грядущая защита диссертации, которому не дается- препотешнейшим образом — зачатие первенца с женой-коллегой и которого не оставляет сомнение, а не отправят ли они избранного космонавта на верную смерть. Доктор во всем великолепии рефлексии чеховских уездных врачей. Трюкач Ричарда Раша мог сколь угодно часто и надсадно веритьне верить, влюбляться-разлюбляться, очаровываться-разочаровываться и даже погибать, а это нимало не мешало продвижению съемок к триумфальному завершению. Точно так же трагические и комические выкидоны врача в исполнении харизматичнейшего актера грузинского перестроечного кино Мераба Нинидзе («Ступень», «Анемия») не помешают Юре облететь вокруг Земли и целым-невредимым вернуться на место, в советскую степь. Так что же, собака лает- караван идет? Мало того, что сам Герман-младший ничего такого не имел в виду и побежит от подобной трактовки, как колорадский жук — от генно-модифицированной картошки; признав подобное, пришлось бы покривить душой. И все же фильм остается тикать в голове часовой бомбой оптимизма — иначе бы мы, превыше всего утомленные утомленностью героев нынешнего авторского кино, не взялись о нем писать. Объяснимся.
Фраза, вынесенная нами в начало статьи и Германом — почти в самое начало его фильма, отражает небывалую концентрацию надежд, связанных с полетом человека в космос. Сегодня слышать ее больно: все прежние печали на месте, а развитие коммуникаций, ставшее результатом освоения космического пространства, если чего ощутимо и прибавило, так лишь суетливости и тревожности. Но 1960-е были эпохой эйфории, связанной с техническим прогрессом — не только в космических масштабах, но и в бытовых: образ Владимира Басова, бухающегося в «Новых приключениях капитана Врунгеля» на колени с благоговейным шепотом: «Синтетика!», суммирует настроения эпохи. Важно также помнить, что про- живают ее поколения людей, которые помнят мировую войну, вследствие чего наделены особым даром радоваться самим состоянием мирной жизни. В 60-е они вступают, удовлетворив элементарные социальные нужды, и направляют свой энтузиазм на преобразование окружающего мира. Космос, кримплен, рок-н-ролл — все сгодится. И — кинофестивальное движение с его новым культом авторского кино. Советскому Союзу оно позволяет укрепить свои позиции в глазах мировой общественности так же, как победы в космосе. Год запуска первого спутника — это и год нашей первой и единственной «Золотой пальмовой ветви» («Летят журавли»); Гагарин опередит Тарковского с его «Золотым львом» всего на год.
И,дорогие читатели увесистого журнала, который вы сейчас держите в руках,- он оттого к вам и попал, что вы как кинозритель отталкиваетесь от той системы координат, что была задана в 60-е «новой волной», Антониони, Феллини и пр. Но участие кинематографа в жизненных преобразованиях закончилось. Нынешний фестивальный язык- это не предприимчивая киноречь, а бубнеж. Экспериментами с дискурсом балуются разве что иранцы. Лучшие охотятся на задворках кинематографа 60–70-х за трэшем позаковыристее (гонконгским, итальянским, индийским- каким угодно) и переснимают его в современной технической аранжировке. Прочие ищут на антресолях портреты забытых прадедушек или в спальных районах — самых неприкаянных нелегалов. В этой ситуации Герман-младший снял на голубом глазу кино 60-х годов. В том-то и дело, что не стилизацию- это не входило в его планы, и этого у него почти нет, от нее в «Солдате» — разве что дивная подводка «кошачий глаз» у Чулпан Хаматовой и пара шиньонов. Он снял кино, какое снимал, к примеру, Вайда в конце 60-х — где десяток в массе своей интеллигентных людей ищут ответы на проклятые вопросы времени, дудят каждый в свою дуду, а никто никого не слышит, и потому все получают жестокие удары, где герои подвыпившей шеренгой ковыляют в мглистую широкоэкранную даль, разбредаясь в разные углы статичного кадра, спотыкаясь на разном расстоянии от камеры и сбиваясь в случайные кучки. При этом жизнь точно так же, без изменений, продолжается после смерти решительно любого, тем самым обесценивая самое себя. Все оголтело важно и абсолютно бессмысленно: Ольбрыхский бежит, раскинув руки, среди пасущихся лошадей в вайдовском «Все на продажу», а Нинидзе наматывает круги на велике под небом, в которое улетел его пациент Гагарин. Горько только, что, в отличие от Вайды, делегировавшего от целого поколения и выступавшего в хоре режиссеров и художников, голос Германа — это тот самый «одинокий голос человека», о котором писал Лорка и которым называл фильм Сокуров. И — спасибо: за действенную — не ностальгию даже, а за переживание, которое возникает, когда вдруг встречаешься с редким важным фильмом тех лет, который почему-то не посмотрел студентом.
Но есть в «Солдате» и кое-что поважнее шестидесятнической кино-“мадленки”. Посреди сомнений и треволнений главных героев фильма, героев, что в массе своей таки накликают на себя те беды, которых всю дорогу боялись, из бассейна, в котором отражаются фрески с купола затопленной церкви — кажется, это было у Тарковского? -выныривает Герой. Плотный паренек, который наплевательски-бесстыжим жестом поправляет на заднице мокрые плавки. Гагарин. Не тот, чью припечатавшуюся к лицу улыбку мы знаем по фотографиям, где ему жмет руку генсек или строит глазки Джина Лоллобриджида. Не тот, а очень похожий на того, только он бы и сел в эту душную капсулу, запускаемую к черту на рога, — неотесанный паренек, который не верит в судьбу, ржет над стихами Бараташвили, предлагает перед стартом дать Герману Титову пендель и просит доктора впоследствии поводить его по ресторанам: «Я их не люблю, потому что боюсь официантов. А когда я вернусь, мне придется часто в них бывать — впереди у меня долгая дорога». О нем в эпилоге «Солдата», датируемом 1971 годом, героиня Хаматовой скажет: «Был человек, а стал каменный какой-то истукан противный». Среди персонажей подавляющего большинства современных фильмов вроде «Стиляг» и «Обитаемого острова», которые в лучшем случае могут подтолкнуть часть зрительской аудитории на визит в парикмахерскую, этот, как и подобает герою, заражает главным — желанием жить и пробиться в самую высь. Заточенный оседлать обстоятельства, сыграть на случае. Наглыми глазами сбивающий спесь и с самой смерти, и со всех этих замысловатых жизненных сложностей. Перед самым вылетом доктор, всерьез обеспокоенный, что посылает человека на верную смерть, начинает делиться своими страхами с Юрой, а тот в ответ обводит космодром рукой и говорит: «Да бросьте вы: если б этого ничего не было — и меня бы не было». Просто, честно и не составит труда повторить. Да, ну и еще, разумеется, он сказал: «Поехали!»
Читайте также
-
Обладать и мимикрировать — «Рипли» Стивена Зеллиана
-
Музыка, рождающая кино — Рюсукэ Хамагути и Эико Исибаси о фильме «Зло не существует»
-
Мы идем в тишине — «Падение империи» Алекса Гарленда
-
Будто в будущее — «Мейерхольд. Чужой театр» Валерия Фокина
-
Под тенью умерших в саду — «Белое пластиковое небо» Баноцки и Сабо
-
Близкие контакты — Итоги XXII «Духа огня»