Ясность смутного времени
Андрей Шемякин — о жесткой социальной правде «Времени танцора». Архивный текст из 16-го номера журнала «Сеанс».
СЕАНС – 16
Решительно не могу вспомнить, когда Абдрашитов и Миндадзе почувствовали, что аудитория перестает их понимать. Пытается, но не может. Круг не сузился, интерес не ослабел. Пусть время радикально переменилось, но что-то уж больно быстро отлилось в новые застывшие формы. Симптомы разлада вызвали удвоенное желание соавторов быть понятыми. Сменился жанр: вместо бытовых драм с безднами в подтексте — все более и более условные ситуации со все более и более загадочными отношениями между персонажами. Сергей Добротворский писал о «Пьесе для пассажира»: «Персонажи говорят разбытовленным языком, лица второго плана являются и исчезают с легкостью пешек в чужой игре, а дефицитная формула непридуманной социальной драмы мерцает в области каких-то иных, неявных отношений. Проще всего это было бы определить притчей. Но притча склонна расширять непосредственный материал до иносказания, а авторы, наоборот — сжимают его до своей постоянной темы ненависти, зависимости мужчин, повязанных общей виной и не им принадлежащей тайной». Во «Времени танцора», которое я считаю самой значительной работой Абдрашитова и Миндадзе со времен «Охоты на лис», вновь заданы жесткие социальные параметры. Будто на шахматной доске расставлены фигуры, а уж как сложится партия — посмотрим. Но при очевидной символичности сюжета — полная ясность повествования без подтекста. Ясность, от которой не знаешь, куда деваться — проще не понимать, разыгрывая прежнюю драму некоммуникабельности. Вытанцовывая ее.
Туда, где еще недавно была война, приезжает семейство Белошейкиных. Валерка (Юрий Степанов) воевал в этих местах и по праву победителя, а также потому, что хозяева все равно убежали, купил дом, чтобы жить. Привез жену и двух ребятишек. И сразу же печальный разум зрителя пойман в капкан, не авторами придуманный, но ими сделанный явным. Должны быть в войне победители? Надо как-то устраивать жизнь? И пока происходит обустройство новой жизни, в кадре рождается пространство угрозы. Птички поют, кузнечики стрекочут — вы ждете: вот сейчас начнется… А все уже было. Там, где действовали нормы фронтового братства, было острое чувство жизни и гулко билось сердце при виде врага. Нетрудно догадаться, что это сюжет «Парада планет», только на новом витке. Герои вышли из пограничной ситуации — никуда не денешься. И сами отношения оказываются тяжелее, чем вина, даже если кто-то, по отечественной покаянной традиции, и возьмет ее на себя. Но раз мы условились, что живем в свободной стране и отвечаем за свои поступки (авторы такой же карт-бланш дают героям, предполагая, что отныне мир — нормален), то остаются правила жизни. Для дружбы — взаимопомощь, для войны — око за око, зуб за зуб. Не больше: надо жить честно. Враг — тоже человек.
Один лишь раз авторы решаются на прямой диалог героя с другим. Как правило, герой произносит монологи в присутствии другого. Речь идет о сцене в ресторане, где Валерка, захмелев, бахвалится: победил, дескать. А кавказец, подающий на стол, отвечает: «Ничего, наши дети встретятся». Но жутковатый диалог тут же и обрывается — один из героев, тот самый танцор, устраивает показную драку. Хочет, чтобы его друзья (в отличие от него воевавшие) убедились: тоже мужчина, мужик.
Впоследствии вменяется, что танцор по имени Андрейка (блестящая роль дебютанта Андрея Егорова) в некотором смысле анти-Плюмбум. Он несознательно провоцирует, а сам соблазняется, вовлекается в уже обезвременную действительность, имитирует, как может, страдания ревности, мужскую дружбу и рыцарскую честь. Его изобразительная формула: человеке пачки папирос «Казбек». В папахе и бурке. Правда, они с чужого плеча, но вживемся, станцуем — и артистически перевоплотимся. Так что вопрос об оригинале и копии будет и впрямь снят. И Андрейка — как бы чистая мнимость, протагонист подлинных событий. Погибает друг, и женщина бросает своему побежденному мужу слова, полные презрения. А рыцарь, руководствуясь своими представлениями о гуманизме, берет в чужой дом бездомную женщину, надеясь ее со временем полюбить и завести семью, как и положено в мирное время.
Как нащупать реальные отношения с собственным ампутированным прошлым, от которого только и остается, что рассказ? Как уйти в новую мечту, если воплощенное желание жить — это кабак, названный именем погибшего друга?
Но нет мечтателей — есть танцоры. Нет смутного времени — есть ясность олеографии (фашисты, коммунисты, бюрократы, демократы). И есть художники, отказавшиеся играть в пророков там, где все наперед известно.
Читайте также
-
Мы идем в тишине — «Падение империи» Алекса Гарленда
-
Под тенью умерших в саду — «Белое пластиковое небо» Баноцки и Сабо
-
«Я — капитан» Маттео Гарроне — Песни радости и счастья
-
Кто есть Америка? — «Нежный восток» Шона Прайса Уильямса
-
Это норма — «Герой наших снов» Кристоффера Боргли
-
Анти-Франкенштейн, который смеется — «Бедные-несчастные» Йоргоса Лантимоса