«Империя совершенства»: Кинотеория тенниса
«Кино лжет, спорт — нет», —этой цитатой из интервью Годара спортивному журналу L’Equipe открывается фильм Жюльена Фаро «Империя совершенства» — наблюдательное и остроумное эссе о неожиданном сходстве кинематографа и тенниса. Наглядным материалом послужили 16-миллиметровые плёнки с записями матчей Джона Макинроя — игрока, прославившегося не только своим выдающимся спортивным талантом (первая ракетка мира с 1982 по 1985 год), но и взрывным темпераментом и выразительной мимикой. Казалось бы, архивные записи игр легендарного теннисиста должны — вещь только для заядлых фанатов. Однако необычный фильм Фаро ловко оперирует формальными сближениями и тем самым позволяет вдумчиво и внимательно разглядеть загадочные элементарные частицы, из которых состоит и материя кино, и мистерия теннисного матча. Следуя закадровому голосу Матьё Амальрика, мы становимся свидетелями того, как на красном теннисном корте, словно на голубом экране, правят движение и время, а индивидуальность жеста и самообладание игрока куют победу или определяют поражение.
Кадры, из которых смонтирован фильм Фаро — плод четвертьвековых трудов «теннисного синеаста» Жиля де Кермадека, начиная с 1960-х годов снимавшего обучающие фильмы для Французского национального института спорта и физического развития (INSEP). Без понимания индивидуальности стиля невозможно обучиться самой игре. Убедившись в том, что изменчивую реальность не схватить с помощью постановочных киноуроков, сводящих инстинктивные движения и «мышечный интеллект» атлета к набору статичных поз, Кермадек начинает многолетний проект документального портретирования лучших теннисистов мира, пытаясь таким образом исследовать, что же делает каждого игрока уникальным. В 1985 году Кермадек завершает последнюю работу из этой серии километровыми футажами игры американца Джона Макинроя. Десятилетия спустя бобины с этими плёнками привлекают внимание заведующего киноархивом INSEP и по совместительству режиссера Жюльена Фаро, который не просто дает вторую жизнь проекту Кермадека, но наделяет дело его жизни крайне оригинальной (и вместе с тем чрезвычайно игривой) интеллектуальной рефлексией о связи тенниса и кино как таковых.
Одна из бобин с записями игр Макинроя.
Сподручными оказываются не только многочисленные формальные переклички и совпадения — так, например, из фильма становится ясно, что корты «Ролан Гаросса» построены на месте, где были сделаны первые хронофотографические снимки изобретателя Этьена-Жюля Маре, что возвращает к одержимости Кермадека ускоренной съемкой — приемом, позволяющим увидеть то, что недоступно невооруженному глазу. Ключевую подсказку дает Серж Даней, редактор Cahiers du Cinéma, который в 1988 году вел собственную теннисную колонку в газете Libération и даже написал о теннисе книгу. В большом теннисе длительность матча зависит от стратегии игрока, но она же создает его неповторимый способ вести свою игру, иными словами — изобретать время игры, как режиссер изобретает время своего фильма.
Таким образом, общий знаменатель тенниса и кино — длящееся время.
Лучшего примера, чтобы проиллюстрировать эту максиму, чем Джон Макинрой, пожалуй, невозможно было бы представить. Фаро с увлечением сравнивает Макинроя с режиссером, указывая на его способность контролировать пространство корта, диктовать скорость игры, и без стеснения призывать «техников» к подчинению — речь, конечно, о знаменитых препирательствах Макинроя с лайнсменами: «Show me the mark! Can you please show me the mark!» Не менее, чем его «режиссерский» дар владения игрой (он — тот игрок, кто во время игры «завоевывает себе привилегию атакующего, то есть привилегию сказать „стоп, снято“»), Фаро интересует сложный психологический портрет Макинроя — этого enfant terrible теннисного корта, вспыльчивого, готового в любой момент обрушиться с возмущениями на судей и зрителей, а уже миг спустя сконцентрироваться для победоносной атаки. В своем стремлении к совершенству он черпает силы из «ненависти» окружающих, следуя золотому правилу — никогда не быть довольным собой. Черта гения? Возможно: из фильма мы узнаем и о том, что при
подготовке к роли Моцарта в «Амадее» актер Том Халс отсматривал игры Макинроя.
Фаро раскладывает теннисный матч со всеми его визуальными и драматургическими составляющими, включая поведение «главного актера», его взаимодействие с судьями, фотографами и публикой, на состоящую из микроскопических жестов человеческую комедию. Однако, если следовать заветам Сержа Данея, чтобы кино состоялось, кроме хореографии движений и длящегося времени в нем должен быть еще один важнейший элемент — фатум. И именно фатализму решающей игры Джона Макинроя с чешским теннисистом Иваном Лендлом в финале Открытого чемпионата Франции 1984 года посвящена последняя треть «Империи совершенства». Поражение в этой игре стало для Макинроя, на тот момент лучшего теннисиста мира со статистикой побед в 96,2%, самым болезненным за всю его карьеру.
«Империя совершенства» — это, конечно, теннис, увиденный глазами синефила, но не того, что невротически зациклен на конкретных реминисценциях, а «болеющего за саму игру», то есть готового увидеть кинематографическое в том, где оно, быть может, и вовсе не подразумевалось. И пускай это — формальное визуальное исследование, ладное и серьезное, его игривость и легкость приглашают зрителя разделить эту синефилию.
Читайте также
-
Мы идем в тишине — «Падение империи» Алекса Гарленда
-
Под тенью умерших в саду — «Белое пластиковое небо» Баноцки и Сабо
-
«Я — капитан» Маттео Гарроне — Песни радости и счастья
-
Кто есть Америка? — «Нежный восток» Шона Прайса Уильямса
-
Это норма — «Герой наших снов» Кристоффера Боргли
-
Анти-Франкенштейн, который смеется — «Бедные-несчастные» Йоргоса Лантимоса