Майя Туровская — 90!
Майя Туровская. Фото: Никита Павлов
Неотъемлемым, сущностным свойством Майи Туровской — критика, искусствоведа, сценариста, писателя — является сугубая и раз навсегда окончательная отдельность. В какие бы общности (группы, направления, тусовки) ни завихривали времена и обстоятельства ее современников и соплеменников, она, подобно героине известной сказки Киплинга, всегда «гуляла сама по себе». Когда об этом заходит речь, она склонна объяснять свое «само по себе» существование в профессии обстоятельствами начала биографии, которое для ученицы Абрама Эфроса, выпускницы ГИТИСа с пятым пунктом пришлось на конец сороковых, борьбу с космополитизмом, наглухо для нее закрытые двери редакций, как, впрочем, и любых других учреждений. Но история знавала примеры, когда именно такая завязка служила отправной точкой для противоположных сюжетов.
Социальное изгойство, принуждавшее многих и многих к необходимости либо «примыкать» и «присоединяться», либо попросту искать единомышленников, в случае М. Т. привело к обратному: она приняла участь и сочла ее за благо; даже когда в том не стало необходимости, она по-прежнему предпочитала островное существование. В некотором смысле ее этическая и социальная позиция критика одиночки находится вне русла национальной традиции: со времен Белинского и Стасова в России был более распространен тип «критика идеолога» (или, как сказали бы теперь, «куратора»), генерирующего идеи, инспирирующего тенденции и создающего направления. У М. Т. подобных амбиций сроду не было: она никогда не стремилась статьями своими вмешиваться в художественный процесс, упаси Бог, «влиять», «направлять» или иным образом воздействовать на реальность. Главное в М. Т. — ее ум. Этот ум печален и безыллюзорен, не случайно она столько писала и продолжает писать о Чехове. Ее творчество — это царство ума; здесь дисциплинированный интеллект, академическая добротность знаний занимают место необходимого, но не достаточного. Достаточным, если не самодостаточным, этот мир делает присутствие личности самого автора. Ее статьи «придумывались» как литература, в каждой из них был сюжет, и почти всегда изобретательно не равный фабуле. Несмотря на то, что в название одной из первых ее книг вынесены слова «Да» и «Нет», каждое из них само по себе не существует в ее лексиконе. Она мыслит долгими периодами, и, поставив точку в конце предложения, абзаца, текста, оставляет у читателя неизменное ощущение огромного пространства недосказанного — и не потому, что всего сказать не удалось, а потому, что всего сказать нельзя: никакая мысль не конечна, никакая оценка не окончательна, и как бы близко не удалось подойти к предмету, всегда остается возможность неизмеримо большего приближения.
Свободно владея несколькими европейскими языками, обладая глубокими познаниями не только в сфере истории искусств, но и в математике, философии, языкознании — она стала одним из первых культурологов еще тогда, когда этого модного слова не было в отечественном обиходе. Она вообще в известной мере была «преждевременным человеком» — и тогда, когда в сценарии «Обыкновенный фашизм», написанном в соавторстве с Юрием Ханютиным, вместо харизматических злодеев вывела на авансцену большой истории массовидного человека; и тогда, когда впервые демонстрировала возможности сближения искусствоведения, социологии и массовой психологии (книга «Герои безгеройного времени»); и тогда, когда открывала для советских интеллектуалов имена Маршалла Маклюэна или Вальтера Беньямина; и тогда, когда выпустила бестселлер «Бабанова», едва ли не первую в нашей стране актерскую биографию, выполненную в жанре интеллектуального байопика; и тогда, когда, вопреки разоблачительному перестроечному пафосу, объявила решительную эстетическую реабилитацию образцам советских массовых жанров. Ее статьи и книги, написанные безо всякой потачки и «расчета на аудиторию», были во все годы широко популярны (в книжных «обменах» за «Бабанову» давали Пикуля, а «Герои безгеройного времени» продавались на черных рынках). Но здесь, конечно, свою роль сыграла и специфика общественных потребностей пятидесятых-семидесятых годов: именно в эти годы сложилось понимание критики как самоценного художественного жанра. И это уникальное явление было вполне объяснимо для страны интеллигентов, которые, в отличие от интеллектуалов (как на Западе), нуждались не в оценке произведения, а в развернутой системе мотивировок, в многообразии и состоятельности интерпретаций, в интеллектуально оформленной коммуникации с произведением.
Сегодня она читает лекции, пишет сценарии для документального кино, придумывает концепции выставок и ретроспектив. Она прожила длинную жизнь в этой стране, и большинство историй, происходящих сегодня — для нее, в общем, скучные истории. Ей понятны мотивы и известны финалы, ведь все повторяется, и думать об этом ей интересно лишь время от времени. «Памяти текущего мгновенья» назвала она один из своих сборников, а могла поставить эти слова эпиграфом едва ли не к каждому из множества своих текстов.
