БОЛЬШЕ 100

Владимир Соколов: Life keeper


 

 

Самоопределение маски в области искусства обширно.

Маски в языческих ритуалах.

Маски в литературной традиции.

Маски в театре.

Маски в бесстрастном взгляде объектива.

Отделенные друг от друга полным отсутствием исторического и культурного пересечений, [маски] провоцируют на межкультурное скрещивание. Но поддаваться соблазну и ударяться в лабораторные опыты не нужно. Цель — осветить понятие не как итог эстетического развития, но как практический процесс перевоплощения.

Вхождение в состояние маски.

Балансировка.

Выход. Inverse transformation.

Речь пойдет о Владимире Соколове.

Театральный актер будет перевоплощаться в… киноактера!

(И это особенно к месту, ибо актер начинал свою деятельность именно в среде масок, потерявших свою единообразную невинность.

Обряд скрещивания произошел в театре Таирова.

Маски предстали как сумма понятий — набор исторических явлений.

Маски японского театра в пластическом решении постановок, в сосредоточенно застывших жестах актеров.

Маски Комедии дель Арте в живописных чертах персонажей.

И Соколов участвовал в этих художественных оргиях,

совмещал техники,

создавал сценические образы).

Необходимо определить степень близости, возникшей между актером и кино, после бурных отношений с театром. Определить, как открытый визуальный прием в театре

(взгляд вынужден принять зафиксированную живописно и пластически стилизацию)

перешел в сферу открытого визуального искусства кинематографа

(взгляд вынужден принять переход зафиксированного в сфокусированное — мир в маске эмульсии).

 

? ? ?

 

 

 

Многие виды насекомых обладают особенными внешними данными, позволяющими избежать опасности со стороны хищников. Бабочки вида Limenitis archippus копируют ядовитую окраску своих соплеменников Danaus plexippus. Они совсем не обладают талантами художников, но вполне довольствуются ролью обворожительной для зрителя и ядовитой для хищника натуры.

Большинство жуков имитируют цвет и фактуру растений, на которых обитают. Они стремятся слиться с окружающим пространством.

Интересно, что в этих двух примерах выясняется основная функция маски, взятая с двумя противоположными знаками.

Опознавание по модулю.

И модуль же — графическая характеристика.

Две прямые, которые уплощают объемную единицу.

Таировские актеры в моменты кульминации и особого трагического напряжения переступают палочки модуля в ту или иную сторону,

или перегибаются, мягко опадая телом в бесконечность координатной прямой,

или, заламывая руки и задирая подбородок ввысь, перестают видеть эти палочки.

Так или иначе, маска обретает объем.

Происходит сверхопознавание.

И это прямо противоположно игре актеров второго плана.

Игре Владимира Соколова.

Вторые роли обречены вертеться внутри маски и, порой, настолько быстро, что палочки превращаются в цилиндр. На плоскости — квадрат.

Или в кости пиратского флага. Крестики.

И работает способ игры не вглубь, а по принципу кривого зеркала.

Так Соколов преломляет масочные черты.

Из модуля делает треугольные скобки.

Постоянно подразумевает, находится между объемными объяснениями и плоской формулировкой.

И ерзает.

И балагурит.

И мастерски вытанцовывает.

И не столько здесь важна гротескная игра, изумительная ритмичность, гиперболические драматургические пируэты, сколько… шея!

Кусочек тела виднеется в недовведенном до круга жабо.

Это «Жирофле-Жирофля».

Коонен и Церетели обмундированы впритык.

Линия брови переходит в линию волос и огибает ухо, стремится к линии воротника.

Соколов в костюме дофина в «Святой Иоанне».

Опять!

Видна шея!

И тут же:

это уже относительная условность — голая человеческая шея,

(вот где вполне открытая, вопреки многочисленным мнениям, эмоциональная

наполненность у героев Таирова!)

гротескный натурализм в складках жабо…

… и вдруг!…

хрупкость,

трагический надлом — крест на спине Зигфрида.

Соколов делает треугольные скобки и в итоге пробивает маску изнутри.

Красный клоунский язык на фоне выбеленного лица. Красное клоунское сердце.

Пробивает в обе стороны.

Крайне гиперболизируя,

крайне маскируясь

и оставаясь в человеческой коже — вот и лысая голова дофина из-под котелка с длинным пером.

Вот где начинается кино.

От маски остается одна только кожа.

Захаркевич в «Любви Жанны Нэй» очень сокровенен и близок. Нестерпимо мягок к главной героине. Тянет руки в сторону объектива переходя дозволенную среднюю крупность плана.

Солдат в «Западном фронте 1918» мало что знает о шумовом хаосе, освоении Пабстом звуковых построений и об одиноком крике умирающего студента, отныне отвечающего за провалы монтажных стыков. Солдат Соколова предлагает кому-то еду, оберегает человеческое тело от слияния с фактурой окопов. Не серое, не полое, не рыхлое. Голодное человеческое тело. Голая человеческая кожа.

Сезанн в «Жизни Эмиля Золя» занимается своим делом. Герой исчезает на треть картинного времени и безболезненно появляется снова — для окончательного прощания со своим другом Эмилем [Пол Муни в роли Золя]. Не scene stealer.

Life keeper.

Продавец картин в «Улице греха». Не слепой продавец шаров, не страж, не облик судьбы из «М». Есть Джонни и Китти, афера, идеальная ланговская конструкция. Есть лицо Соколова. Лицо человека, который продает картины, без имени, без вреда, без умысла.

Подозреваемый в «Пока город спит» — заведомо невиновный подозреваемый.

Соколов и в кино не выходит за линии, но теперь полностью заполняет их изнутри, потому что пробивать их насквозь не имеет смысла.

Знак модуля пробит перфорацией. Сверхопознавание 24 кадра в секунду.

Соколов весь — голая шея.

Актер второстепенных ролей и в кино продолжает существовать в другой системе условности, нежели главные персонажи.

Потому и невиновен.

Без имени, без вреда, без умысла.

 

 

«Трёхгрошовая опера». Задвинутый в межстилевые прутья — тюремщик Смит, подменяющий Мэкки за решеткой. Доведенное до абсолюта «не свое место» — другое пространство в фильме.

(У Пабста в тюрьме — средоточие стилевой пустоты, излюбленный прием Андреева — множество голых линий, отделяющих пустоты в пику линиям лестниц, бочек, улиц и парусов в доках).

Из другого пространства вечный эмигрант — гетман Житомирский в «Атлантиде» — в своей отдельной комнатке, полной воспоминаний о Париже.

Из другого пространства Костылев в ренуаровском «На дне» — в роли Костылева Соколов театрально резок. Физически ощутима маска, в т. ч. посмертная — гротескно его мертвое тело с переломами локтя, кисти, бедра, колена, ступни. Соколов отыгрывает театральную условность. За кино отвечает барон — Жуве. К нему пристраиваются. С ним играют.

Из всех — Костылев единственный, кто о существовании кино даже не подозревает,

как, в общем-то, и Захаркевич,

и рыбак в пиратской шайке,

и безвестный солдат,

и добрый водопроводчик,

и верный Ансельмо,

и гетман Житомирский,

и Сезанн,

и…

Владимир Соколов.


Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: