«Синонимы»: текст на чужом языке
После службы в армии Йоав приехал в чужую страну. Он намерен отказаться от родного языка, сменить вокабуляр и говорить только по-французски, стать французом. Высокий и узкобедрый, в канареечного цвета пальто а-ля Марлон Брандо он рассекает сырой воздух Парижа, как горячая пуля. Не поднимая глаз к парижским красотам, истово затверживая слова на ходу, он меряет шаги по улицам и мостам, и воздух плавится от его страсти. Он перебирает без счета, катает во рту французские синонимы к слову отвратительный: мерзкий, вульгарный, постыдный…
С «Ларуссом» подмышкой он награждает свою родину, Израиль, отборными эпитетами, тщательно их выговаривая: жалкий, отталкивающий, жестокий, несправедливый…
Выбор лексики яснее говорит об умолчаниях в биографии персонажа, чем его воспоминания-притчи, которыми он вдохновляет новых друзей на яркие свежие чувства. …тошнотворный, вонючий, грубый… и почти без акцента.
Перестать быть собой — напрасное усилие, для этого надо умереть хотя бы символически. Йоав пройдет инициацию перехода в «иной мир», комически сниженную Лапидом, как и все остальное в этой слегка театральной комедии отчаянных положений. В Париже он сразу окажется голым и почти мертвым. Но мир иным не будет, останется обсценным синонимом прежнего.
Йоава в позе Марата с картины Жана-Луи Давида найдут соседи, Эмиль и Камилла, ведущие праздную жизнь обеспеченных буржуа и не знающие, какой эксцентрики им еще пожелать. Его спасут, одарят кэшем и гардеробом от Kenzo, им увлекутся, полюбят оба, но без взаимности. Герой фильма — мономаньяк. Он одержим одной страстью — к родине, которую пытается забыть, уничтожить словесно, как пытаются забыть, уничтожить женщину, унижая ее оскорблениями, понося бранью. Когда-то его дед-революционер, приехав в Израиль, предал свой детский идиш. Йоав «забывает» иврит, с которым для него связаны вечное осадное положение его страны, постоянная боеготовность его народа и милитантная агрессия. Он, по собственному признанию, зачарован ею, потому и сбегает. Соотечественники Йоава, знакомясь, принимаются мутузить друг друга, распознают таким образом своих — готовых отстаивать национальную идентичность, ища драки.
Лапид интересно и умно соединяет европейскую традицию с ближневосточной.
Беглец рассказывает истории, это все, что у него есть, пытается подарить их французскому другу, сочиняющему роман «Ночь инерции» и застрявшему на 40-й странице без сил и навеки. Он с одержимостью поэта, не замечающего несущественное, мифологизирует жизненнные ситуации, готов разглядеть героя Троянской войны в коллеге-охраннике. Сюжет Йоава в том, чтобы подобно Гектору, обежавшему девять раз вокруг Трои от поединка с ужаснувшим его Ахиллесом, остановиться и встретиться лицом к лицу с судьбой.
Он затевает всё ради жара нежных, голых, едва живых.
Израильтянин в Париже слегка нелеп, потому что донельзя литературен. Его Франция — такая же словарная статья, как и языковые знания, почерпнутые из «Ларусса». В полевых, отнюдь не елисейских условиях местной жизни, он выглядит, как античный герой, выпавший из книжки и больно ударившийся. По недосмотру режиссера ближе к финалу он также выпадет из всего предыдущего строя фильма, пребольно ударив зрителя, которому хотелось бы большей преданности Лапида его лирическому герою и его чувственному опыту. Вместо этого автор слишком резко разворачивает историю поэта, умеющего укрощать Ад словом, в социально-критический дискурс с беспомощными истериками. Сатирический абсурд достигает кульминации на занятиях в классе адаптации иммигрантов, где фильм о человеке, умевшем превратить свою жизнь в прекрасный текст на чужом языке и околдовать им других, вдруг кончается, и начинается другое кино.
Лапид интересно и умно соединяет европейскую традицию с ближневосточной. Позволяя своему персонажу будто бы выбирать между ними, он приходит к их общности — к синонимической беспомощности перед лицом новейшего цивилизованного варварства, которое оживает в пресыщенности, технократии, вежливом, гигиеничном насилии, в чьем тезаурусе слово «убивать» по отношению к преступникам замещено словом «ликвидировать». Цивилизации ненависти, агрессии и страха одинаково паразитируют на человеке с душою и талантом, где бы черт не догадал его родиться.
«Синонимы» Надава Лапида: Заграница не поможет
Жизнь Йоава в языке более интенсивна, чем бытовая, и в этой интенсивности есть обаяние и простодушие, которое соблазняло Париж не единожды. Если простодушные герои-функции Вольтера и Монтескье проявляли свойства среды, в которую их помещали, то Лапид и его Простодушный здесь не ради Франции с ее набальзамированными традициями, и все-таки еще открытой поэзии и чувствам, если таковые у кого-то найдутся. И даже не ради Израиля с его боевой риторикой, готовностью в драку и брендированной натуральностью. Он затевает всё ради жара нежных, голых, едва живых.
А еще Камилла играет на гобое мелодию из Доменико Чимарозы, русским синонимом которой стала песня парижского эмигранта Алексея Хвостенко:
И догорает в тишине,
Как пропадает в вышине,
В тоске безрадостного дня
Звезда моя.
Читайте также
-
Мы идем в тишине — «Падение империи» Алекса Гарленда
-
Под тенью умерших в саду — «Белое пластиковое небо» Баноцки и Сабо
-
«Я — капитан» Маттео Гарроне — Песни радости и счастья
-
Кто есть Америка? — «Нежный восток» Шона Прайса Уильямса
-
Это норма — «Герой наших снов» Кристоффера Боргли
-
Анти-Франкенштейн, который смеется — «Бедные-несчастные» Йоргоса Лантимоса