Эпоха прозрачности
Андрей Могучий. Фото: Александр Низовский
— В понедельник открывается ваша творческая лаборатория. Вы занимаетесь с молодыми режиссерами уже не первый год. Почему вам это до сих пор интересно? Может быть, это интересно как-то по-другому, чем это было интересно раньше?
Давайте я расскажу, почему мне вообще стало это интересно. А потом, почему мне это интересно до сих пор. Раньше я совсем не интересовался, что происходит с молодой режиссурой, потому что считал, что ее нет в городе. Но, так или иначе, попал в качестве эксперта на лабораторию ON.ТЕАТР в Питере, где посмотрел довольно много спектаклей, поставленных молодыми ребятами. Я ощутил сильную разницу между качеством продукции и людьми, которые делают эту продукцию. Результат был не релевантен здоровому, внятному и умному поколению. И это меня поразило. Такого рода лаборатории и фестивали, конечно, очень полезны, сейчас их много. И в Москве, и в Перми, во многих городах России.
Я понял, что мне надо было бы взять какое-то количество интересных мне людей, которые готовы со мной закрыться в комнате (в каком-то герметичном пространстве) и понять, что такое профессия, режиссура… Лаборатория исключительно режиссерская. Все, что там попутно возникает, будь то драматургия, или сценография, или документальное кино (то, что было в прошлом году с Мариной Разбежкиной), или игровое кино (в мастер-классе Бори Хлебникова) — все это часть проблемы под названием «режиссура», «театральная режиссура». Первый эксперимент я сделал в брошенной коммунальной квартире, которую мы нашли на Петроградской стороне благодаря нашим друзьям, у нас был такой «квартирник». Это был «герметичный», как я его назвал, фестиваль, который не был рассчитан ни на какую публичность, где любой результат (и положительный, и отрицательный) важен. Иногда отрицательный результат даже более продуктивен, более интересен для анализа.
Я не знаю, куда мы придем, но сам процесс оказался для меня очень увлекательным. Я попал в чистое художественное поле. Я начинал с такого поля когда-то давным-давно, в
Все, кто участвует в лаборатории, живут самостоятельной жизнью, своими мозгами, имеют самостоятельную эстетическую позицию. Некоторые вновь пришедшие даже не понимают, что степень свободы здесь очень высока, — ты можешь ничего не делать.
Андрей Могучий. Фото: Александр Низовский
— Во что это все должно вырасти?
В театральный центр, который строится сейчас в Александринке. В мае будет открытие. Опыт, который я сейчас приобретаю, копится для того, чтобы его применить там. В этом предпосылки и цели этого фестиваля, этой лаборатории…
Я все время путаюсь в этих названиях, потому что помимо лабораторных дел, это все-таки и фестиваль, у нас много событий. Я приглашаю для разговора правильных людей, с моей точки зрения. Марину Разбежкину, Борю Хлебникова, или два года назад был Кристиан Смедс, финский режиссер очень известный, друг мой. В этом году — Эмир Кустурица. Эти люди рассказывают нам о профессии. В этом году мы еще посвятили фестиваль Достоевскому…
— Расскажите, почему?
Достоевский возник случайно, мы не собирались им заниматься. Я сначала поставил странную задачу, которая в первом импульсе была отрицательно принята — «театр и интернет». Тема имплантирования театрального искусства в нет-арт. Непонятно, что это такое. Мы стали задавать себе вопросы о том, что это такое, только коснулись, ну что ли, философии интернета, а интернет уже создал другую действительность. Мы меняемся, становимся другими.
— Какими?
Мне кажется, мы входим в какую-то зону особой прозрачности и невозможности скрыться.
— От кого?
От окружающего нас мира. Это уже влияет на нас по полной, замечаем мы это или нет.
— Мы не можем спрятаться почему? Потому что есть социальные сети?..
Да, есть социальные сети, google, да все, что угодно. Вот вы там ткнули — и про вас все известно. Вся информация про вас. Вы даже не догадываетесь об этом. Интернет о вас знает все. В первую очередь он знает о вас с точки зрения своих коммерческих интересов — то, что он вам конкретно будет предлагать, что вам нужно. Но этой сферой знание не ограничивается.
— И как это влияет на нас?
Как это влияет мы еще не определили. Я могу только фантазировать. Невозможность скрыться, осознание того, что ты не скрыт, говорит о том, что ты должен все-таки найти какие-то иные дополнительные пути, чтобы скрыться. Нам непривычно (мне непривычно) жить в таком эксгибиционистском обществе. Хотя, вполне может быть, это какая-то новая природа, которая требует иных правил и психологических установок. Может быть, к примеру, принцип вождя и племени сейчас уже не актуален. Мы привыкли спрашивать: а кто лидер? Но, может, этот вопрос потерял смысл.
Задавшись этим вопросом, мы вышли на социальные движения. А что такое социальное движение и театр? Что такое социальная сеть в связи с социальным движением и прозрачностью? Что такое Ассанж с Викиликсом? Так мы пришли к анализу реальной реальности, социальных движений и идей, которые сейчас возникают… Слово «идея» сейчас является ключевым. Потому что сейчас, в отличие от нулевых, когда идей не существовало, когда я их не чувствовал, возникают люди, которые начинают транслировать какие-то идеи.
— Социальные идеи?
Социальные идеи, философские идеи. Это какая-то новая для меня картина мира, но и в то же время очень старая, хорошо забытая. И вот эти ребята… появился момент для нонконформизма.
Андрей Могучий. Фото: Александр Низовский
— «Эти ребята» — это режиссеры вашей лаборатории?
Да, да, в частности. Они часто занимают внятную нонконформистскую позицию, чего не было, например, в нулевые, в хипстерском движении. В театре превалировал компромисс, коммерческая составляющая, коньюктура. Сейчас все переворачивается на мой взгляд. Приходит идея. А как только возникает слово «идея», обязательно возникает у русского человека слово «Достоевский». Потому что у кого, как ни у него искать идеи, актуальность которых остается такой же мощной, как и в XIX веке, которые, вместе с тем меняются, трансформируются как-то, обновляются. Сейчас вдруг в тренде «неомарксизм», или «новый психоанализ», как говорит Славой Жижек (которого я, кстати, очень хотел сюда привезти, но просто не хватило времени для того, чтобы это организовать.)
Для меня такие странные неравноположные вещи, как интернет, реальность и Достоевский, — вдруг связались. А театр — это модель, способ исследования, моделирования ситуации, в которой мы находимся. Для меня театр не является предметом наслаждения, театр — это наука. Поэтому мы просто напрямую связались с наукой, начинаем выяснять, что такое «Science&Art», нет-арт. Это крайне интересные вещи, новые для театральных людей понятия.
Новые технологии всегда рождают новое искусство, я в этом убежден. Или действительность. Действительность порождает технологию, а технология — искусство. Известный факт (как один, конечно, из составляющих факторов), когда изобрели тюбик для красок, появился импрессионизм через некоторое время. Ну не имел возможность художник ездить на пленэр. А когда тюбик есть, он сунул его в карман, поехал и видит, что, оказывается, черный — не черный, а фиолетовый, условно говоря. А с тех пор, как появились электронные устройства — мобильные телефоны и другие хорошо вам известные гаджеты, электронный способ мышления начал задвигать основной способ мышления, выносить его в иную реальность.
Мы же уже не замечаем, что у нас есть мобильный телефон. А я в силу своего возраста понимаю, что за мой не очень длинный век, произошла колоссальная метаморфоза… Мои дети уже не знают, что такое телефонный диск. Мы иногда веселимся, я набираю в гугле «детские анекдоты», и там что-то про человека, у которого палец застрял в диске, они говорят: как это? Как это палец может застрять в телефоне?
— Ваши молодые режиссеры, наверно, тоже уже не помнят о таких телефонах. А вообще, какие они? Вы уже сказали о нонконформизме, может быть, что-то еще?
Да, нонконформизм — это важная вещь, каждый из них имеет свою собственную позицию.
— Они революционеры?
Нет, нет, я имею в виду художественную позицию. Но в контексте театра важно понимать, что происходит на улице. Сейчас понятно, что все, что происходит на улице, так или иначе, связано с искусством перформанса или хэппенинга.
— У вас в программе много внимания уделено темам, связанным с социальными движениями, уличными акциями…
Потому что это — одно из проявлений театральной культуры.
— Это будет лаборатория политического театра?
Нет, нет, нет, нет.
— Вообще, есть ли ему сейчас место? Это интересно молодым режиссерам?
Не всем. У некоторых такая позиция: мы не имеем отношения ни к интернету, ни к тому, что происходит на улицах. Театр — это вещь изолированная, говорят они. Уважаемая мною позиция…
Андрей Могучий. Фото: Александр Низовский
— Но не разделяемая?
Да. Есть люди, которые наоборот в контакте со всем этим, они понимают, что мы все-таки живем в этом обществе. Я нахожусь в человеческом поле со всеми его страстями. Поэтому я и предлагаю некую точку отсчета, вокруг которой мы крутимся. Я не случайно взял Достоевского. Не просто как драматургию. Хотя я считаю, что он — один из величайших драматургов, как странно это ни звучит. Но как литературу идей. Драматургически у него сталкиваются не характеры даже, а идеи. В отличие от Чехова, к примеру. Столкновение идей. Мне кажется, что это сейчас очень актуально. Мне важно было взять «священную корову»: не просто Достоевского, а прямо школьного Достоевского — «Преступление и наказание». Это литература XIX века, единственная наша гордость. Один из участников нашей лаборатории даже высказал мысль, что мы как нация уже выполнили свое обязательство перед человечеством в девятнадцатом веке. Мы уже зафиксированная культура. Нового ничего не можем. Как ассирийская, или культура майя…
— Т.е. все закончилось?
Ну как бы да. На стадии распада.
— Вы солидарны?
Я думаю, что нас ждет… в
— Можно я вас процитирую? «Наступают времена, когда каждому придется так или иначе определяться».
Да, да, это правда.
— Это о чем? Определяться с кем, чем, в чем?
Ну, с кем ты. В смысле, что я делаю в этой стране, какая от меня польза, могу я что-либо поменять или нет, какое я имею отношение к своему народу, а он ко мне? До тех пор пока я, мы отдаем обязанности свои кому-то, начальнику, вождю, то и права будут у него. Пока «сами не будем решать», ничего не поменяется. Но я при этом сомневаюсь что мы, в массе своей, способны на такой отчаянный шаг.
— Придет цензура?
А она уже есть. Я вот сейчас, пока ехал к вам по пробкам, слышал, что в Эрмитаже работает прокуратура. В Эрмитаже! Там выставка Чепменов сейчас… Ну и как всегда, та же пластинка — защита религиозных чувств. Там на кресте клоун макдональдовский, кажется (я не успел сходить). И теперь прокуратура в Эрмитаже. Это что? Пиотровский — апологет власти, доверенное лицо президента. Но он говорит: музей сам решает, что выставлять, а что нет! Вот сейчас наступает момент, когда ты либо говоришь «извините, не доглядели» или «я больше не буду с ними дело иметь» или защищать свою позицию: он же пригласил эту выставку. Да, это моя выставка, кто вы такие, чтобы говорить тут о «кощунстве»! Может, благодаря Эрмитажу во взгляде на «чувства оскорбленные» власть оптику протрет. Не знаю…
Андрей Могучий. Фото: Александр Низовский
— Расскажите, а есть какие-то мероприятия, которые вы хотели бы провести в рамках фестиваля, но думаете, что это невозможно?
Мы хотели бы услышать людей, которые занимаются разными акциями. Что говорят люди, которые делали Occupy Wall Street, мне интересно, что говорят люди, которые делали «Оккупай Абай», как они делали, и какая связь здесь с искусством театра. Потому что для меня это некие механизмы, которые входят в понятие театра, который может быть и таким. И именно такой театр мне сейчас интересен. Это не значит, что я сейчас им начну заниматься. Я, может, не смогу, не умею. Но как объект исследования, как факт, это мне интересно. Ну и ряд мероприятий мы планировали провести на улице, но потом от этого отказались. Принесли несколько проектов ребята, с моей точки зрения, очень правильных и интересных, но о некоторых из них даже бессмысленно говорить и заявлять, потому что их точно не разрешат. Что значит «разрешат»? Год назад этого не было. Кто спрашивал? Я вам больше скажу, если взять Достоевского, почитать внимательно: педофилия, суицид… что там еще?
— Убийство.
Ну убийство, понятно.
— Проституция.
Проституция. По полной программе. И все это можно трактовать при желании как пропаганду. Можно посмотреть примитивным взглядом на Достоевского: против он или за? Достоевский — запрещенный автор. По сегодняшним законам — запрещенный автор Достоевский. Уверяю вас, докопаться можно. И, например, в этом смысле он для меня зазвучал актуально. Это парадокс, это фантастика. Просто фантастика. Ну или еще второй «авангардист» — Лев Николаевич Толстой, который анафеме предан. Где мы живем — не понятно.
— Можно я еще вас процитирую? «Я надеюсь на то, что новая театральная реальность будет хоть как-то влиять на новую социальную, человеческую реальность. Мы сможем как-то повлиять на то, чтобы стало хоть чуточку лучше».
Да, писал. У меня настроение каждый день меняется. Я бы сейчас этого не написал. Я вижу даже не то, что театр будет как-то влиять на реальность. Перформанс для меня сейчас является более актуальным искусством или нет-арт. В каждую эпоху начинает превалировать какой-то свой вид искусства. Музыка в каком-то веке, литература… Гельман мне сказал как-то: сейчас время шоу. Была рок-музыка, был театр (в какие-то годы театры были переполнены)… Каждая эпоха выдвигает некое искусство в топ, в авангард.
Мне кажется, что за перформансом большое будущее. Перформанс не как закрытое искусство, искусство для искусства, а как массовое воздействие. Я не имею в виду даже политический перформанс. Перформанс — это молодое искусство. В определенный момент любое из искусств перестает быть востребованным, начинает терять связь с массами, перестает «влиять». И оно герметизируется, говорит: мы — искусство, не масскультура. Как один композитор мне говорил: мы пишем серьезную музыку, десять человек в зале — это даже много для нас. Мы можем идти в эту сторону. Вот сейчас даже кино не вполне востребовано (если оно не аттракцион), залы ведь пустые. Я сходил на Триера. Зачем его в кино? Ну понятно, что картинка красивая, но сидит десять человек. Когда я был в возрасте тех людей, с которыми я сейчас работаю, в кино было попасть невозможно. Сейчас понятно, все перешло в сеть. Интернет — сейчас вещь, которая носит массовый характер. Все стали художниками, писателями… Нет-арт и перформанс в реальности, мне кажется, сейчас могут быть выдвинуты революцией на какую-то новую высоту.
Андрей Могучий. Фото: Александр Низовский
— А вот эти молодые режиссеры, в которых вы видите будущее, они откуда такие?
Некоторые из Сибири, если быть конкретным.
— В прошлом году ваша мастерская была связана с документальным кино, с вами работали студенты Разбежкиной. Насколько это было интересно, продуктивно?
Даже на уровне общения личного — это чрезвычайно полезно, на мой взгляд. Марина Разбежкина — это для меня очень серьезная фигура. Второе: на уровне проблем такие, казалось бы, диаметрально противоположные дисциплины, как документальное кино и театр, оказались очень схожими. Методология работы оказалась схожей. Это меня поразило. Значит, мы находимся в одной упряжке. То, о чем мы говорили, было очень полезно. После этого я многое из методологии Разбежкиной, трансформировав, видоизменив, применяю в театральной практике.
— То есть вы лабораторию делаете для себя, на самом деле?
Ясное дело! Я уже говорил: «это моя частная вечеринка». Надо при этом понимать что лаборатория — это такое удовольствие не для каждого. Потому что степень психофизических затрат на нее иногда зашкаливает.
— У вас впереди десять дней фестиваля. Какие чувства вам хотелось бы пережить за эти десять дней?
Первое — выжить бы. Потому что у нас действительно неадекватно много событий. Неадекватно нашим возможностям. Какие чувства? Там чувств нет никаких. Чувства и эмоции чаще всего отключаются. Ты находишься уже в бессознательном состоянии, в котором просто существуешь эти десять дней. Надеюсь, эта лаборатория, как и все другие, принесет какую-то пользу. Если за эти десять дней будет произнесена хоть одна содержательная мысль, сделано что-то одно, или намек на что-то, этого уже достаточно. У меня так складывается, что 90% времени уходит на какие-то, казалось бы, бессмысленные вещи, и только 10%… это как золото добывать. Я надеюсь, этот фестиваль тоже принесет какие-то крупицы золота.
Читайте также
-
Музыка, рождающая кино — Рюсукэ Хамагути и Эико Исибаси о фильме «Зло не существует»
-
Наур Гармелия: «Мы не могли жечь дома, как Тарковский»
-
«Нужен был нереальный реализм» — Тина Баркалая о «Сказках Гофмана»
-
Сесиль де Франс: «Сниматься — настоящий подарок судьбы»
-
«Я хотел понять свое поколение» — Иван Власов о фильме «Дивный мир»
-
«Одинокий Джокер на Голливудском бульваре» — Влад Козлов о фильме «Немая жизнь»