Интервью
Александра Хазина
Александра Хазина

Жак Одиар: «Мигрант из газет не имеет лица»


Жак Одиар

— О чем «Дипан» в первую очередь? О вездесущем присутствии войны, о зарождении любви или о герое, который защищает семью?

— Наверное, здесь всего понемногу. Идея фильма появилась, когда я заканчивал съемки «Пророка»: я задумал снять ремейк «Соломенных псов» Сэма Пекинпа, но сфокусировать внимание на семье мигрантов, помещенной в неблагоприятный район Парижа.

— А как появилась эта семья мигрантов? Объясняя, как родился образ главного героя, вы часто говорите об уличном торговце, который обходит столики на террасе кафе и предлагает посетителям купить розы, а каждый говорит ему: «Нет, нет, нет…». Почему вы вдруг не остались к нему равнодушны?

— Я хотел поговорить о людях, которые очень далеки от меня. Не знаю, почему. Я слишком хорошо знаю себя, а других не знаю совсем. «Мигрант» из газет и телевидения не имеет ни лица, ни имени, ни тела, ни мысли. Мне стало интересно наделить его лицом, телом, именем и даже бессознательным. И в «Дипане» мой уличный торговец при ближайшем рассмотрении оказывается воином «тамильских тигров».

— Вы говорите, что на вас повлияли «Персидские письма» Монтескье.

— Ну, не то чтобы «повлияли», это слишком далекое от меня чтение. Я лишь воспользовался фразой из письма главной героини, персиянки Рики, где она рассказывает, как прогуливается по улицам Парижа XVII века и вызывает у прохожих огромное любопытство: «Что значит быть персом?» Только в «Дипане» это удивление вывернуто наизнанку: «Что значит быть французом?»

— Почему вы выбрали Шри-Ланку родной страной ваших персонажей? Многие зрители не сумеют найти эту страну на карте.

— С одной стороны, я хотел, чтобы персонажи моей истории бежали из страны, переживающей волнения, с другой — чтоб не было связи с бывшей французской колониальной империей. Это значительно сузило поиск. Путем вычета мы остановились на Шри-Ланке. Кроме разрушительного цунами 2004 года, я мало что знал об этой стране, и совсем ничего — о её гражданской войне. В Европе (кроме Англии) крайне мало информации о тамильском повстанческом движении. Меня привлекло это слепое пятно: событие и его участников еще никто не успел изобразить, а значит, у меня есть собственная свобода для создания их образа. Говоря «свобода», я имею в виду, что я не стеснен реальностью, исторической хроникой и всем подобным. Я хотел снять художественное, жанровое кино, не документальный фильм.

— Вы часто используете жестокость как главный инструмент для формирования личности персонажа. Проходя через нее, герой как бы находит свою судьбу, становится собой.

— Приходится признать, что жестокость проходит через все мои истории. Всегда присутствует катарсический эпизод, после которого персонаж, доказав свою неуязвимость, становится героем. Героем истории и героем фильма. Кстати, что касается сцен жестокости, то они похожи на любовные сцены: зритель знает, что это «понарошку». Выстрелы не убивают, а любовные сцены строятся на симуляции или намеках. Думаю, для меня это еще и возможность выстроить границу между реалистичным и неправдоподобным.

— У вас есть особый интерес к персонажам с ограниченными, так или иначе, возможностями: слабослышащая героиня Карла в «Читай по губам», Стефани, ставшая инвалидом, в фильме «Ржавчина и кость». В каких-то случаях это неспособность чувствовать эмоции — как, например, у героя фильма «Пророк». В «Дипане» таким ограничением оказывается язык — фильм почти целиком снят на тамильском.

— Да, персонажи моего фильма часто инвалиды в широком смысле: они чего-то лишены. Это способ сделать их жизнь сложной (а значит интересной для меня): им нужно прикладывать больше усилий, чем кому-либо, чтобы существовать и двигаться вперед. Кроме того, я вижу, что у персонажей такого типа есть возможность построить еще одну жизнь. Из чего она будет состоять? На какое количество жизней мы имеем права? Какой ценой завоевывается эта вторая жизнь?

— «Дипан», как многие ваши фильмы, заходит на территорию жанрового кино, оставаясь, в конечном счете, штучным авторским продуктом.

— Жанр — это троянский конь, который позволяет очень быстро наладить контакт со зрителем. Это некое упрощение. Когда жанр понятен, форма усвоена, можно развернуть другие подтемы, привнести новые линии, усложнить…

— Вы всегда выступаете и режиссером, и сценаристом своих фильмов. В какой степени ваши фильмы литературны?

— Мои сценарии и мои фильмы вообще, как мне кажется, очень подробно прописаны. Мне нужно представить фильм, чтобы «войти» в него. Дальше, уже во время съемок, я воюю со сценарием и пытаюсь его «проредить». Найти некую естественную форму, сделать так, как будто это не я его написал. В какой-то момент всё складывается, и я понимаю, что у меня просто нет выбора, что я вижу это именно так, а не иначе. Отсюда, например, образ слона в фильме: для меня это олицетворение спокойной силы, силы, внушающей тревогу. Такая тревожная странность.

— Что для вас вообще значит успех?

— Не знаю. Наверное, знать, что тебя любят люди, которых ты не знаешь. Я не пересматриваю свои фильмы, но самое приятное воспоминание осталось от съемок второго фильма «Очень скромный герой». А Канны? Получить «Пальмовую ветвь» я никак не ожидал, не надеялся и до сих пор не могу этого осознать.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить