«Американский солдат»: Нежность без любви
Американский солдат. Реж. Райнер Вернер Фассбиндер, 1970
Жил-был некогда в Мюнхене мальчик. Он был маленьким, и, как все дети, он был хорошим. Мир вокруг был гораздо хуже маленького мальчика, ибо миры вообще хуже детей. Мир маленького мальчика имел высокие стены двора-колодца. В нём, под навесом, стояли баки для мусора, очень аккуратные немецкие баки очень приличной немецкой помойки. Помойка, хотя и прижалась к стене, всё определяла — помойка всегда определяет мир в высоких стенах двора-колодца. Семья у мальчика была не слава богу. Мать молодая и интересная, с какими-то признаками не то чтобы даже интеллигентности, но и интеллектуальности, таинственный отец и младший брат немного не в себе. Не слава богу семьи билось о стены двора-колодца, но вырваться из него было трудно, потому что двор-колодец, в котором также всё не было славой богу, был заключён в ещё один такой же замкнутый двор-колодец квартала, а тот — в двор-колодец города, страны, мира. Вокруг мальчика ничего не было, кроме стен и помойки в углу, всё определявшей. Не то чтобы маленькому мальчику было с этим трудно смириться — он ведь ничего другого и не знал, — но как-то всё было очень жестоким. Жестокость определяла жизнь, без жестокости выжить было невозможно, и мальчик, оставаясь хорошим, поступал не слишком хорошо. Нельзя сказать, что он возненавидел мир и стал с ним бороться, он просто приспособился. Не испытывая ненависти, мальчик не испытывал и любви — не у кого было научиться. Дворы-колодцы никого не любят, ибо им любить некого — не любить же им помойку. Или детей. У мальчика не было любви вообще, никакой любви ни к кому и ни к чему, так как никого и ничего любить было не за что. Он любви не научился. Но у него было много нежности, он же был хорошим. Много-много нежности. Очень-очень много, неиссякаемый запас. Нежность без любви, это очень жестоко.
Мальчик ушёл из двора-колодца. В некую неопределённость, что принималась за мечту среди кирпичных высоких стен. Неопределённость называлась «Америка». Не реальность, а симулякр, роман Кафки. Мальчик научился убивать. Где и когда — неважно. Он научился делать это очень хорошо и очень нежно. Нежности не учат, она была внутри мальчика, изрядно выросшего и ставшего очень жестоким. Мальчик ведь ничего не умел делать, кроме как убивать и водить машину. Вот он и превратился в чудовище. Нежность же куда-то надо было деть, а он был так одинок. Он вложил всю свою нежность и всё своё одиночество в умение убивать. Жертвы не могли сопротивляться его чудовищной нежности, она покоряла их. Так много нежности нельзя вынести, и смерть была для них хоть каким-то выходом. Жертвы, умирая, испытывали благодарность к изрядно выросшему жестокому мальчику.
Но мальчик стал большим и должен умереть. Его и убили, как же иначе. Убили случайно, глупо и не нежно. Он споткнулся об окрик из двора-колодца детства, к которому испытывал так много нежности без малейшей капли любви. «Рикки!» Имя мальчика — сама нежность. Рикки обернулся в прошлое, и тут же был застрелен. И вот, изматывая бесконечно длящейся имитацией любовного акта — любви-то нет, — мнёт брат труп брата в объятьях, и грандиозный финал:
So much tenderness is in my head,
?So much loneliness is in my bed,
?So much tenderness over the world…
всё никак не может закончиться, повторяется и повторяется, и всю ночь, весь день мой слух лелея, мне сладкий голос поёт, что в мозгу моём так много нежности, а в моей кровати так много одиночества … что мир полон нежности… я с этим согласен… я это знаю… не жду от жизни ничего… не жаль ничуть никого и ничего
Когда говорят об «Американском солдате», то тут же начинают перечислять шедевры Голливуда и film noir, из которых позаимствовано то и это. Справедливо, но story, без чего Голливуд немыслим, не имеет у Фассбиндера никакого значения. В каком голливудском фильме возможна ничем не мотивированная вставная новелла про Али и шестидесятилетнюю уборщицу, рассказанная на краю постели двух любовников, не обращающих на рассказчицу никакого внимания? Это уж скорее Бунюэль, чем Олдрич. Не действие, а смена следующих одна за другой статичных картин: «Карточная игра», «Проститутка», «Дворовый друг», «Девочка из детства», «Гадание», «Убийство цыгана», «Прогулка у реки», и так вплоть до «Смерти героя». Как на выставке. Похоже на живопись караваджистов: высокая символика низкого жанра. Изыскано, как проза Роб-Грийе, и как проза Жене, прекрасно.
Фильм ещё про возвращение, нежное возвращение без малейшей любви. На родину, к матери, в детство, в дом. В Германию. В доме висит постер с Кларком Гейблом. Висят также дрезденская «Мадонна» Яна ван Эйка и «Мадонна» из Изенгеймского алтаря Грюневальда, две великих северных матери. У цыгана-гомосексуалиста — Пикассо. К чему отсылка? Да ко всему на свете и ни к чему особенно. Как фраза, которой Рикки по телефону расшифровывает фамилию WALSCH:
W as in war, A as in Alamo, L as in Lenin, S as in science fiction, C as in crime, and H as in Hell.
Война, Аламо, Ленин, научная фантастика, преступление, Ад. Многозначно. На фразу натыкаются все, но можно и не лезть в словарь за Аламо, чтобы узнать, что так называется городишко, в котором техасские ковбои, сражаясь с мексиканской армией, полегли все до одного, уложив массу мексиканцев, и что для американцев Аламо — Фермопилы, такая же школьная истина. Проясняет ли это что-нибудь? Да ничуть. Ведь важно только то, что:
So much tenderness over the world…
и ничего больше. Фильм о нежности без любви. Убийственной нежности.
